Карамель. Новый Мир

Сначала я по-доброму смотрю на Ромео – он даёт возможность отвлечься; его всегда спокойный и утешающий взгляд пробуждает во мне уверенность в нашей паре и в здоровье лиц по отдельности, ибо союз не может быть образован меж девиантными. Я смотрю на него: приближается и – вдруг – пытается взять за руку. Отстраняюсь и сию секунду хмурюсь. А с тобой что, Дьюсбери? Все вокруг сошли с ума или только я? За счёт чьего безумия нормальность лежит контрастом?

– Ну же, – тянет Ромео со второй попыткой прикоснуться, – сладкая девочка.

– Ну же? – сомнительно повторяю я. – Ну же? Я тебе чем-то обязана?

Мой вопрос ставит его в тупик. Юноша мешкает и подбирает слова, говорит:

– Разумеется, нет, Карамель.

– Тогда идём, учёба не ждёт.

Мы заходим в лифт вдвоём; неподалёку проплывает вертлявая блондинистая голова и следом рыжая, но они не заходят с нами. Ромео нажимает требуемый этаж и молчит. Молчит с пару секунд, после чего – двери закрылись – глубоко вздыхает, поворачивается ко мне лицом и, взяв за плечи, напирает. Прижимает к стене.

– Твою мать, Ромео! – восклицаю я, отбиваясь. – Что за хрень?

Не терплю, когда в моё личное пространство вторгаются. Не терплю, когда меня пытаются коснуться. Не терплю, когда касаются…какого чёрта, Ромео?

– Ты спятил? – выплёвываю я, на что юноша вновь пытается приблизиться – взбирается по плечам; скидываю чужие пальцы. – Ещё движение, и я вызову патруль в этот грёбанный лифт!

– В чём твоя проблема, Карамель?

Ромео даёт осечку. И замирает. Недостаточно далеко, но уже и не близко (не так, как было секундой ранее).

– Моя проблема? – подхватываю. – Ты вообще в своём уме, что ты делаешь и по отношению к кому?

– Я хотел поцеловать тебя, сюрприз. Ты моя девушка.

Не думала, что можно так мерзко соединить эти два предложения.

Он совсем больной?

– Нет, я повторю: ты вообще в своём уме, что ты делаешь и по отношению к кому?

Перебивает:

– Ты не хочешь поцеловать меня?

Что за вопросы?

– Нет! – выпаливаю я. – То есть…не сейчас. Да, но нет.

– Тупей ответа, идеальная девочка, быть не может.

– Сам ты тупой: радуйся, что глаз у камеры выколот и она не подглядывает.

– Тебя останавливает только это?

– Только это останавливает – то есть останавливало до сего момента –тебя. Меня останавливать не надо – я знаю, как правильно.

– И как же?

– То, что было сейчас, Ромео, неправильно.

– Кто сказал?

– Тебе известно: Свод правил.

– А сказал-то кто?

Пока мы не доехали до кабинетов, ударяю по сенсорным кнопкам – лифт замирает. Он всегда это делает. Я поступаю осмысленно.

– Ты хочешь поговорить об этом? – спрашиваю я. – Обсудить наши отношения? Нормированность отношений вообще? Допустимое и недопустимое? Сейчас? Серьёзно?

– Ты нажала на кнопку – ты хочешь поговорить, – дразнит Ромео.

Стукнуть бы его за это…

– Не хочу, но вижу необходимость. Мы что, я не понимаю, двинувшиеся умом возлюбленные? Что за демонстрация? Или супруги, и ты желаешь подкрепить данный факт? Для чего, Ромео? Что значит: «я хотел тебя поцеловать», ты в своём уме?

– Ты моя девушка…

– Что-то более основательное будет?

– Ты… – Ромео разве что воздухом не давится (согласна, это было слишком…я словно бы принизила значимость наших отношений), – ты…да как ты смеешь? Ты моя пара.

– Пара не есть супружество, а демонстрация, сколько можно об этом говорить, против правил, это нарушает нормы приличия и социальный закон; таким образом мы пренебрегаем Актом правил в союзе двоих.

– Ты серьёзно его читала?

– В каком смысле «серьёзно»? Мы подписывали. Вместе. Ты подписывал соглашение и не читал? Кто так делает?

– А кто так не делает?

Молчу. Думаю.

– Ты – моя девушка, Карамель, – говорит в этот момент юноша. – Ты моя.

– Я сама своя, балбес, откуда ты такой грязи понабрался?

– Вот если бы поцеловал тебя – не была бы такой злой.

– Чего?

Ромео в конец взрывается:

– Ты такая…ты такая холодная! – выплёвывает он. – Карамель Голдман есть булыжник без эмоций, все об этом говорят, но иногда она смотрит, словно линчует, и этот взгляд – лучший вид во всём Новом Мире.

Говорю:

– Ты совсем умом тронулся, Ромео. Я вообще ничего не поняла.

– Получается. Потому что мне нравится, когда ты смотришь на меня так, словно я куда больше, чем подпись в документе, больше, чем установленный законом Акт, больше, чем официальное наименование.

Закатываю глаза и после того вздыхаю. Отторгаю равнодушное:

– Мне противна…

– Любовь? – перебивает юноша, однако я это слово повторить не решаюсь. Вообще хотела сказать – в очередной раз – про демонстрацию отношений, но это его слово ещё противней.

Оно не задевает, нет. Нисколько. Просто оно омерзительно. Да что из себя представляет любовь? Сгусток гормонов, бьющих по органам и карману? Самообладание – вот, что должно быть присуще настоящему человеку: истинному жителю Нового Мира. Что касается любви…сколько проблем следует и следовало от неё? Люди былых лет губили себя во имя любви. Устраивали войны. Для чего? Глупцы! Я бы хотела лицезреть это посмешище со стороны, чтобы вдоволь поглумиться. Хлеба и зрелищ, хлеба и зрелищ!

– Если скажу, что люблю тебя, – бросает Ромео и тем самым заставляет моё сердце дрогнуть; физические недуги не были мне знакомы, но слова юноши влетели осколком в грудь и через артерии побежали импульсами в мозг, – что ты ответишь?

– Если скажешь, что любишь меня, – еле слышно проговариваю я, дабы никто – и даже стены – не смел застать нас за беседой, преисполненной вульгарности и неприличия, – я упрячу тебя в Картель, в отделение для психопатов. Это расстройство, Ромео.

Он отводит взгляд. Ненадолго.

Ромео-Ромео…Как ты мог разочаровать меня? Как ты смел пойти против системы и ради какой цели?

– Ты не принимаешь лекарства? – предполагаю я.

И делаю это не из-за беспокойства о его физическом или психическим состоянии.

– Принимаю, – спокойно отвечает юноша. – Как и ты. Каждый день.

Обыкновенно тем, кто испытывает некий дискомфорт или беспокойство после приёма обязательных лекарств (в редких случаях – чьё поведение девиантно и выходит из-под нормы или чьи неразумные/необдуманные/резкие/бессмысленные действия и речи обосновываются эмоциональным состоянием), прописывают дополнительный осмотр и более сильнодействующие препараты. Осмотр подразумевал обязательный курс психотерапии, которая убедит: чувства – любые (злость, симпатия, радость, уныние) – это уязвимость, а Боги не могут быть уязвимы. Если ты уязвим – значит, не Бог, и делать на «землях» Нового Мира нечего. Прочь! Вот и оно: люди – даже ковыряющие собственное нутро – никогда не оставят выстраданные высотки и не оставят выработанные профессии и работы, не обратятся за помощью к специалистам и врачам, они избавятся от болезни – при необходимости – сами: вырвут её с корнем, удалят и прижгут полое пространство, а вытащенный из тела и сознания зародыш недуга сбросят с одной из крыш; болезнь уйдёт прочь, у неё не останется шансов. Мы чисты. Мы сильны. Мы – люди Нового Мира. Мы – люди с поверхности. Наше государство уже позаботилось о нас, вручив всё самое передовое и важное. Те же медикаменты, которые поставляются благодаря Палате Безопасности из Зала Контроля и которые каждый уважающий себя (и заботящийся о будущем на поверхности) гражданин принимает в положенное время каждого дня…

Я убеждена, что люди должны жить спокойно (рационально, верно), не тревожить друг друга и не отвлекаться на не имеющее значимость в прогрессивном будущем. Например, на чувства. Я не испытываю к Ромео никаких дикарских чувств, ибо регулярно принимаю лекарства и полагаюсь только на собственные убеждения, выстроенные Сводом правил и умами Нового Мира.

– Ты принимаешь все лекарства? – уточняю я.

– Все, – отвечает юноша.

Синяя таблетка для сна (сильнодействующее успокоительное). Красная для ума (активизации нейронов). Белая таблетка от зараз и бактерий (очищающая, сродни антибиотику на постоянном курсе). Зелёная для здоровья (комплекс основных витаминов). Жёлтая таблетка…для чего она? Почему я не могу вспомнить? Что за провал в памяти? Или их четыре? Я волнуюсь. Ромео разволновал. Сколько таблеток ем я? Все ли? А он?

– Все четыре, Карамель.

Их же пять.

– Их же пять, – повторяю синхронно с настигшей мыслью. Вот дерьмо. Отец же велел сначала думать, а потом говорить, сначала обтёсывать мысль в голове, а потом являть её миру в готовой форме.

– Четыре, Карамель, – утверждает Ромео. И смотрит напугано. Впервой так напугано. Голдман не заслуживают подобного взгляда. Мы вселяем страх, а не требуем сострадания. – Ты… – он неловко отступает назад, образовывая меж нами рытвину – то допустимое (разрешённое в паре) расстояние, о котором я грезила. Но сейчас оно обижает: словно я больна, и от меня следует отодвинуться. – Ты уверена, что принимаешь пять таблеток?

Тогда я сомневаюсь.

Нет, не сомневаюсь. Я помню. Блистеры скрипят: пять раз за утро. Пять раз отходит защитная плёнка от упаковки, пять глотков воды я совершаю друг за другом. Пять разноцветных капсул.

Может, девушки принимают больше медикаментов? Нет, не в моём случае. Со вторым этапом партнёрства, разумеется, и началом интимных отношений назначаются противозачаточные, которые строго контролируются и снимаются при согласовании с Залом Семьи на третьем этапе союза, когда оба родителя проходят обучение и готовы стать родителями.

Вспоминай.

У матери есть чёрные таблетки, она говорит о них так: «меньше любопытствуй, Кара, из-за твоего поведения матери назначали кардио-стимуляторы».

Вспоминай.

Отец принимает только те таблетки, которые обязательны по закону.

Вспоминай.

Сестра…тоже.

Но сколько капсул? Какого они цвета? Никогда не обращала внимание…почему?

– Карамель, – зовёт голос Ромео. Зовёт, судя по его выражению лица, не первый раз. – Карамель, ты слышишь меня?

– Задумалась.

Юноша отстраняется ещё больше.

– Я могу помочь тебе?

Голдман не нуждаются в помощи и в подачках тоже. И как он представляет это? Зайдёт в аудиторию и спросит у учащихся с курса, с которыми, по сути, не общается, сколько таблеток из обязательного перечня они съедают за сутки? Сразу пойдут разговоры. Это опасно. Это глупо. Это неправильно. Это девиантно.

– Карамель, – вновь зовёт Ромео.

– Нет, не можешь, – швыряю наперерез. – Ты предлагаешь помощь самим Голдман, а это оскорбительно! Голдман не нуждаются в помощи, мы сами подаём руки нуждающимся.

– Я не это имел в…

– Молчи! – решаю напасть. Сбежать от темы и запутаться в паутине непонимания и собственных размышлений ещё больше. – Как я могу доверять тебе, Ромео? Откуда в твоих мыслях столь дефектного, а в действиях столь распутного, если ты, как говоришь, принимаешь все обязательные лекарства? Мне задать этот вопрос врачу Академии? Спросить о тебе?

– Спроси-спроси, – ехидно рычит юноша, – врач скажет и проверит, что я исправно принимаю лекарства, а вот тебя отправят на обследование из-за паранойи.

– Что ты сказал?

Возмущаюсь и сердито смотрю на Ромео. Как он смел..? А говорит серьёзно или просто дразнит?

– Думаешь, одна ты можешь кидаться законом? – добавляет юноша. Значит, дразнит. – Так ты поцелуешь меня?

Вот пристал! И как же меня воротит.

– С чего я вообще должна это делать?

Следует сказать родителям о том, что я разрываю нашу пару. Партнёрство не задалось. Увы, придётся объяснять причину. Я имею на это право. И имею право сделать это прямо сейчас. Вскоре Ромео отправят на лечение и до новых отношений не допустят какое-то время, обозначенное врачом (хотя никто после случившегося инцидента не захочет связывать себя с ним). Я перекрою Ромео воздух на поверхности, но я буду уверена, что никакой дикарский или поднявшийся из Острога вирус-червяк не пробрался в его голову, не пробрался в мозг и не выжал человеческо-божественную истину. Я буду уверена, что никакой вирус-червяк не перебросился на меня.

Не желаю отвечать Ромео. Не желаю думать о сказанном им. А сам он давно помышляет подобным? Давно вынашивает эти мысли? Что подтолкнуло озвучить их? Это было спонтанно или подготовлено (если второе – Ромео совершенно потерян; вирус-червяк добрался)? Какую реакцию ожидал от меня? От Голдман? От Карамель, мать его, Голдман?! На что он надеялся?

– Я надеялся поговорить с тобой, как со своей девушкой, Карамель, – бросает – словно читает мысли – Ромео. – Потому что это важно: разговаривать. Мы не просто дополнение друг к другу.

– Твои разговоры вели к моим губам, что-то не сходится, Дьюсберри!

Сама не верю, что произношу это вслух. Стыжусь мыслей и пытаюсь пристыдить себя за ощущение стыда. Какие странные чувства последовали за словами… Наверное, я должна была прекратить беседу на корню, а не продолжать диалог. Ромео – не моя пара, нет. Он потерян. Он чужд. Он подобен остроговцам или людям былых времён: необузданное пламя в груди сожжёт его изнутри, как жгло миллионы исковерканных и изуродованных душ раньше. Потому люди решили отказаться от чувств. Потому люди Нового Мира избавились от душ и упоминаний о них, чтобы обезопасить себя, чтобы спастись, чтобы искоренить последнюю свою уязвимость.

– Я хотел узнать, какая ты, – спокойно утверждает Ромео.

– Зачем? Что изменится? Если тебя не преследуют больные чувства…для чего?

– Однажды ты станешь моей женой: с твоего согласия и согласия твоих родителей, я добьюсь. Что изменится тогда? Тогда я смогу тебя касаться и не получать укоризненный взгляд в ответ? Вот этот вот! Смогу? Почему же?

Вздор!

– Ромео! Вытрави из себя всю эту гниль, убей предпосылки безумца и тогда я подумаю, буду ли твоей женой вообще.

– Ты вновь убегаешь от темы, потому что я прав.

– Потому что ты, очевидно, болен! Хочешь знать, что изменится, Дьюсберри? Ты вырастишь умом, вот что изменится. И совершать эти действия будешь с иным подтекстом. И вообще, вступив в брак, мы попросту станем такой же частью системы, что десятки и сотни других пар. Мы – вместе – займём дожидающееся нас место в огромном механизме, именуемом Новым Миром. Мы – вместе – образуем крепкую связь в этой системе. И только. Брак – это всегда про выгоду.

– Мне важно быть важным для тебя, понимаешь?

– Почему ты отвлекаешься на эти мелочи жизни? – спрашиваю я. – Для чего заискиваешь симпатию, если я уже твоя пара? Мы будем вместе, если будем поддерживать рациональный и перспективный союз. Отношения должны давать не эмоции и чувства, а стабильность и перспективу. Разве нет?

– Так говорит Свод правил, – подхватывает Ромео, но во взгляде его несогласие.

– Так говорит Свод правил, – отражаю я. – Верно. Теперь скажи, что ты поддерживаешь его.

Юноша поднимает расстроенный взгляд и открывает рот, как вдруг пол под ногами начинает вибрировать. Чёрт…Чёрт!!!

Увлёкшись беседой, мы позабыли что сами себя заперли в лифте. Что же подумают те, кто вызвал его на другой этаж, и вот-вот обнаружат двух разнополых учащихся? Я говорила Ромео, что не желаю скандалов…особенно, когда моё лицо и имя стали высвечиваться на экране Здания Комитета Управляющих.

Лифт останавливается и медленно открывает двери. На нас взирает – лучше бы это была группа учеников – преподаватель из Палаты Социума, она ведёт дисциплины психологии и социологии, мы виделись вчера. Удивлённая женщина впирает глаза поочерёдно. Кажется, нужно что-то сказать…

– Вы нас спасли! – восклицает Ромео. – Мы застряли, а диспетчер не отвечал.

Преподавательница выражает допустимое по эмоциям волнение об учащихся, которые оказались спёрты четырьмя холодными стенами. И добавляет, что обязательно пожалуется обслуживающей компании на недопустимость того. Лучшие ученики Академии едва не опоздали на уроки из-за халатного отношения южных рабочих к своевременному ремонту техники.

– Мы точно найдём виноватых и накажем их! – объявляет женщина. – Не беспокойтесь. А теперь ступайте на свои уроки!

Мы выходим из лифта и молча идём к аудитории.

Ромео только что спас репутацию Голдман…

Ха, он ведь сам едва не втоптал её в грязь, Карамель. Не будь Ромео вовсе – не было бы ситуации, не было бы удачливого её разрешения.

– Прости, Карамель, – перед входом в аудиторию говорит юноша. Поспешно. Едва слышно. – Мой эгоизм застелил мне глаза, ты помогла увидеть истину. Не разрывай нашу пару: вместе мы добьёмся большего и станем большим. Отношения Дьюсберри и Голдман – перспективны, уверяю.

Он вновь говорит то, что от него желают услышать. То, что правильно. Он всегда напоследок беседы выплёвывает нечто его покрывающее.

– Меня беспокоит твоё поведение, не этому нас учили, – признаюсь я. – Дым от костра из ниоткуда не берётся: говори, что случилось? Отчего тебя накрыло поспешными действиями?

Я знаю, что причина есть. Я верю. Не мог Ромео Дьюсберри в одночасье сойти с ума, ровно, как и не мог притворяться всё это время. Кто-то подсказал ему? Сбил с мыслей?

– У меня в пальто осталась одна вещь, – отвечает юноша. – Хочу спуститься в гардеробную.

Желает проехаться на лифте, чтобы никто не подслушал наш разговор? Небезопасно…но любопытно.

– Я провожу тебя, хорошо, – соглашаюсь, и мы вновь ступаем к лифту.

Только двери закрываются:

– Тюльпан и Нарцисс лобызались в коридоре, сам видел.

Тюльпан Винботтл – мерзкая девица, что учится с нами на одном курсе. Нарцисс – прозвище её партнёра, уж сильно от этих двоих разило.

– Прости? – переспрашиваю я. – У нас шоу комедиантов, что ты сейчас сказал? И…подожди-ка…какое отношение к этому имею я?

Меня мало интересуют сплетни (иначе бы я читала Вестник), но Тюльпан…Наши отцы работают вместе. Они хотели, чтобы мы подружились, однако её характер был невыносимее занозы в одном месте, и я выбрала Ирис, семья которой была по должности ниже, но, по крайней мере, мы могли друг друга терпеть.

– Меня тоже удивило, я их застукал. Тюльпан просила никому не рассказывать и жалобу в администрацию не подавать, потому что в Своде Правил под запретом названа демонстрация, но тайная близость нарушением не является. Они вроде как влюблены друг в друга и потому наслаждаются компанией.

– Мерзость, – закатываю глаза. – Что ещё? Вижу по твоим провинившимся глазам, есть что-то ещё.

– А Нарцисс сказал, ледышка Голдман так и останется недосягаемой высотой Дьюсбери. Прости. Говорю же: эгоизм и тщеславие застелили глаза.

И как я должна на это реагировать? Ромео…ну что за мальчик в пубертате.

– Целоваться тайком – ещё более омерзительно, чем публично заявлять о том, что мы пара, – спокойно говорю я. – Придёт время, Ромео, и нам будет разрешено это по закону. Верно?

– Верно.

Всё обходится. Я не ошиблась с выбором партнёра. Я прощаю его. Ромео едва дрогнул, чуть не оступился – я помогла. Сам юноша – без какого-либо выражения на лице – вновь извиняется и говорит, что поступок с его стороны глуп; в первую очередь, он должен заботиться о нашей репутации (а не желаниях), должен советоваться, принимать решения обоюдно.

– Хорошо, что ты понимаешь.

И я едва видимо улыбаюсь. Затем едва слышно добавляю:

– Сольёмся душами – сольёмся телами.

Не верю, что произношу это, но тем самым утешаю Ромео. И саму себя. Я уверена, что законы действуют подобно только начертанным – без исключений, без ослаблений.

А тех двоих нарушителей следует наказать!

– Отлично, – спокойно говорю я. Отлично, ведь Винботтл первые в списке конкурентов отца. – Ты напишешь жалобу, Ромео, а я поддержу тебя. – Признаться, я бы сама с превеликим удовольствием сделала это, но – увы – ничего подобного не слышала. – Желаешь спасти нашу пару и отмыть от грязи собственное имя – запятнай имя того, кто это по праву заслужил.

Ромео согласно кивает. Вряд ли ему хочется, однако он обидел меня и теперь должен искупить вину.

Для вида подходим к гардеробной, проверяем карманы и возвращаемся на требуемый по расписанию этаж. После сигнала, предвещающего скорое начало уроков, я ухожу в нужную аудиторию, а Ромео стремительно отдаляется по коридору и пропадает в администрации, где пишет жалобу. На урок опаздывает, но учитель не спрашивает причину. Очевидно, причина опоздания у одного из лучших учеников Академии может быть только уважительной.

На коленях у меня лежит планшет, на планшете открыта электронная книга. Урок самостоятельного чтения продолжительностью в несколько часов, что может быть увлекательней? Вот только книги выбирала сама Академия, а потому читать их было тошнотворно; старая печать из кабинета Отца не сравнится с шаблонными сюжетами для школьников, в которых главными темами определялись служение государству и общественным целям. Разумеется, я поддерживала их…я поддерживала, а потому напитываться государственной пропагандой через книги не желала; во мне и так умещалась гордость и уважение к Новому Миру, не стоило подпитывать эти чувства.

Отвлекаюсь от чтения – слова плывут мимо, нет усидчивости – и смотрю на Ромео. Он дремлет, надо же. Экран планшета выключен, глаза у юноши закрыты. Перевожу взгляд на Ирис в другом конце аудитории. Кресла разбросаны по всему залу (зачастую чтения объединяют с другими курсами, а потому много посторонних лиц), рядом с каждым креслом стеклянный столик и графин с водой. Подруга смотрит в планшет продолжительно, внимательно. Слишком продолжительно и слишком внимательно; уже любой бы прочитал написанное там…Наблюдаю за Ирис – она не перелистывает страницы. Смотрит в горящий экран и размышляет о чём-то. Мне стоит беспокоиться?

Ловлю пристальный взгляд сидящей неподалёку девушки. Смотрю в ответ. Красивая и в этот же миг отталкивающая. Кудри беспокойно лежат на плечах, миндалевидные глаза голубого цвета пронзительно колют, горчичный плевок лежит веснушками на её носу и щеках. Она в курсе, что пялится? А то что подглядывать некрасиво?

Сама ты чем занималась, Карамель?

Продолжаю смотреть в глаза незнакомки. Ей известно (равно мне), что отвести взгляд равно проявить неуважение, а потому мы обе – как равные ученицы Академии – скованны этим негласным правилом.

– Карамель Голдман, – зовёт спасительный голос.

Или не спасительный, потому что звать на уроке не должен никто и никого. В дверях аудитории стоит женщина в форме Академии. Она, вытягивая верблюжье лицо, обращается к контролирующей нас преподавательнице:

– Разрешите вызвать Карамель Голдман?

– Разрешаю.

И вновь никто не интересуется причиной, потому что причина может быть только уважительной. Словно в трансе поднимаюсь из кресла и медленно подхожу к женщине. Она указывает за дверь. И мягко улыбается:

– Пройдём, Карамель Голдман.

Выхожу из аудитории – чувствую на спине взгляды иных учащихся – и замираю.

– Для начала представьтесь.

Кто она? Для чего сняла с урока? Надеюсь, в семье ничего не случилось и дурные вести не пожаловали сами…

– Ты не против поговорить? – интересуется женщина.

Негодую от обращения на «ты» и потому бегло кошусь в сторону. Разве мы знакомы? Хотя бы виделись? Вряд ли…

– Есть о чём? – кусаюсь в ответ.

– Не могу сказать, что на тебя есть жалобы… – словно бы издалека начинает женщина.

Перебиваю её:

– Не можете сказать – не говорите. Это серьёзное заявление, за него придётся отвечать головой.

– Я покажу документ, Карамель.

Женщина протягивает свёрнутый лист, призывающий на медицинский осмотр, и комментирует мою попытку за секунду прочесть всё там отпечатанное:

– Кое-кто очень беспокоится о твоём здоровье.

– Кто же?

Быстро перевожу взгляд на её лицо.

– Не могу сказать. Я обещала.

Обещала. Смешно. Обещания и клятвы, что они значат, если люди всё равно предают? Проклинаю Ромео и его длинный язык, я почти уверена, что он взболтнул лишнего, когда подавал жалобу на Тюльпан и её дружка.

– Что вам надо? – спрашиваю я.

– Пройти на медицинский этаж и побеседовать со мной. Я психолог Академии – возможно, мы виделись на элективах.

Не зря я там не бываю.

– Ты можешь стоять и не двигаться, а можешь вернуться в аудиторию, –объясняет женщина, – но тогда я сочту это отказом от ставшим (с сегодняшнего дня) обязательным осмотром тебя, Карамель. Ты умная девочка, всё понимаешь, а потому пойдёшь со мной.

Дьяволица права.

Огибаю женщину и двигаюсь к лифту.

– Долго вас ждать? – кидаю я.

Женщина заходит следом и жмёт на медицинский этаж. Он находится в самом низу Академии, под Администрацией. Теперь можно бить тревогу? Что я сделала или чего не сделала? Чем заслужила?

Проклинаю Ромео. Неужели он поведал о нашем с ним разговоре? Неужели во всём сознался, дабы умалить собственную вину? Неужели припомнил о моих проблемах со сном?

Нервно отдёргиваю юбку от платья и тут же сожалею о совершённом действии.