Шабашник

Доехав на бесплатном автобусе обратно до метро, Сергей подошёл к осанистому высокому мужчине в белых не по сезону брюках.

– Здравствуйте, уважаемый! Не подскажите, как лучше отсюда до Красной площади добраться?

Мужчина оглядел Сергея с ног до головы, хотел было что-то сказать, но оборвался и почему-то посмотрел за его правое плечо:

– Если до самой Площади, то лучше до станции Китай-город. Но если уж приехали в Москву, то побывайте в Третьяковке. Даже если вам это не очень интересно, то потом детям расскажете.

Сергей молчал, мужчина немного стушевался и продолжил:

– Поезжайте до станции Третьяковская, а там разберётесь. После Третьяковки идите по Лаврушинскому переулку до конца, а потом по мосту через реку на Болотную набережную и площадь.

– На ту самую Болотную?

– Да, ту самую. Там действительно стоит побывать. Потом по набережной к Москворецкому мосту, а там уже и Васильевский спуск. В принципе, всё самое важное в Москве можно за полчаса увидеть.

– Спасибо за совет! Так и сделаю.

***

В Третьяковскую галерею выстроилась огромная очередь, выходившая далеко за территорию огороженного дворика галереи. Сергей было пристроился в конец очереди, но, простояв минут десять, понял, что на одну только очередь уйдёт минимум полчаса, а ведь если потом просто пройтись по галерее, то тогда уже ни на какую Площадь времени не останется. С досадой он вышел из очереди. Интересно, в этот ноябрьский скверный будний день тут стоят туристы или москвичи? Если это горожане, то наверняка не те, что в белых офисах нюхают пыль и сосут через трубочку, а те, которые берут от этого города лучшее, что в нём есть. Оказывается, таких много.

Позади него очередь уже продолжилась десятком граждан, которые недоумённо посмотрели вслед уходящему Сергею, а потом сдвинулись вперёд.

На тротуаре по правой стороне Лаврушинского переулка меняли плитку, нескольких зданий были завешены фальшфасадами. Суетились рабочие, казалось, бегавшие наперегонки со своими тележками вокруг штабелей этой самой плитки и что-то кричали друг другу: то ли невнятно, то ли не по-русски. Сергей дошёл до конца переулка, перешёл реку по мосту – издалека виднелся памятник Петру Первому. Странный памятник человеку, который терпеть не мог Москвы и потому перенёс столицу, чтоб оттуда всем грозить. И странный памятник русскому флоту на реке, через которую можно шапкой перекинуть. К тому же смотрелось это сооружение, будто великан в рыбачьей шаланде приплыл на стройплощадку или если бурлак с картины Репина, но только со зверским лицом, тащит за собой остров по никому не ведомому пути. Вот, кстати, и памятник Илье Ефимовичу стоит. Нормальный, обычный, красивый и уместный.

Под мостом стояла гружёная песком баржа. Из песка торчали совковые лопаты, на черенке одной из которых висела серая бейсболка. По течению проплыла мятая зелёная пластиковая бутылка из-под пива.

Сергей прошёл по мосту, вступил в парк и пошёл по центральной аллее до конца. Остановился перед железным заборчиком, ограждавшим скульптурную группу, смысла которой он сперва не понял. Рядом молодая женщина, похожая на румяную булочку с корицей в очках, живо жестикулировала перед мужчиной с внешностью доброго пекаря:

– … на втором курсе института узнала. Идея заложить этот памятник в начале нового тысячелетия принадлежала Юрию Лужкову, который тогда был мэром, даже градоправителем. Считается, что некоторые фигуры придумал он сам, а скульптор только добровольно-принудительно воплотил их в жизнь. Жители города очень неоднозначно приняли памятник.

– Ещё бы! Такое страшилище под самыми башнями Кремля выставлять! Чуть ли не в сердце России этаких пугал навтыкали!

– И такое мнение было. Ещё многие возмущались из-за того, что в народе монумент «Дети – жертвы пороков взрослых» стали называть «Памятником порокам».

Мужчина пристально смотрел на памятник, а потом вдруг схватился за шляпу, словно боялся, что её унесёт ветром:

– Он же как Вечный огонь, только наоборот! Помнишь, как у нас на набережной? В полукружье у пламени на табличках пишут имена тех, в честь кого оно зажжено, а тут капище поганое: сгрудились упыри и кровопийцы, греются у детства золотого, напитываются. Крадут у будущего всю радость и счастье для того, чтобы поддержать своё настоящее корявое.

Девушка каким-то новым взглядом посмотрела на скульптуры:

– Некоторые ещё сказку про тринадцать месяцев вспоминают…

– Тринадцать? Может, двенадцать?

– Да, конечно же двенадцать. Оговорилась, – взгляд девушки стал прежним, обычно-радостным. – Кстати, тут три русских смуты закончилось так или иначе – здесь сожгли одного из видных деятелей Раскола, Авраамия. Потом тут вывесили для народного любования останки Степана Разина, а век спустя тут же четвертовали Пугачёва…

– Знаешь, давай скорее пойдем отсюда куда-нибудь, а то мороз по коже.

Отец взял дочь под ручку и повёл её по парку в сторону моста.

– Да это от реки просто прохладно. Пойдём тогда в Третьяковку, что ли? Там такой зал Врубеля! Помнишь, ты мне в детстве Лермонтова читал?

– «Скажи-ка, дядя, ведь недаром

Москва, спалённая пожаром,

Французу отдана…»

– Нет, не это! Вот:

«Ничтожной властвуя землей,

Он сеял зло без наслажденья,

Нигде искусству своему

Он не встречал сопротивленья —

И зло наскучило ему.»

– Ничего себе! Ты помнишь, это ведь было лет…

Сергей постоял ещё немного, посмотрел, как истуканы тянут свои руки к ничего не подозревающим детям и вспомнил проповедь батюшки. Ту, которая была по дороге в Дорохово. Понятно, что это была дичь, обман и мошенничество, но дыма без огня тоже не бывает.

Невесело хмыкнув, он пошёл на Софийскую набережную, понялся на Большой Москворецкий мост. С моста открылся вид на целый ряд зданий, опять закрытых фальшфасадами. В родном Кирове, тоже при въезде на главную площадь города, был какой-то домик, обёрнутый таким же высокохудожественным брезентом. Над этим домиком смеялись горожане и ставили его в укор администрации, а тут почти весь центр такой. Понятно, откуда ветер дует и с какой стороны рыба гниёт.

По мосту Сергей дошёл до Васильевского спуска и остановился, как завороженный глядя на куранты Спасской башни. Именно они заканчивали старый год и начинали новый. Это они отсчитывали то московское время, по которому жили люди за тысячу километров отсюда, по которому сверяли свои часы. Сколько с этим циферблатом связано добрых воспоминаний, надежд и уверенности в том, что завтра обязательно будет лучше, чем вчера? Сверкающая на солнце рубиновая звезда тоже не оставляла сомнений в том, что будет именно так.

Но вход в ворота башни был закрыт, перегорожен, как и вся площадь, на которой активно сооружались трибуны для проведения фестиваля в честь дружбы и добрососедства с Китаем… Всё, приехали: ни тебе Могилы, ни мавзолея – доступно только Лобное место. Оглянувшись в недоумении на Василия, на Минина и Пожарского, Сергей решил пройти вдоль ограды – может, огорожено не всё? Вдруг всё же есть лазейка?

Нету её, понял он, дойдя до Никольской и оглядываясь на узкую улочку вдоль ГУМа, оставшуюся от перегороженной площади. Возвращаться назад, чтобы толкаться в толпе туристов, не хотелось. Сергей пошёл к метро прочь от Красной площади и ахнул, когда в середине этой пешеходной, прогулочной улицы на небольшом постаменте он увидел дымковского индюка. Глиняную свистульку, но только высотой в добрых три метра, чтобы ни в коем случае не осталась незамеченной. Такие игрушки родом из Дымково – слободы, расположенной на противоположном Кирову берегу реки Вятки. Напротив города, короче. Получается, на главных площадях Москва хочет дружить с Китаем, а провинциям салютует из узких проходов? Вокруг яркого индюка с шумом бегали какие-то среднеазиатские дети.

Сергей зашёл в магазин. Когда он вышел из него спустя пару минут, то пошёл в сторону станции метро. Не доходя пары десятков метров, он обернулся назад, в сторону свистульки. Вынул из внутреннего кармана пачку сигарет, распечатал целлофановую упаковку, достал одну и с грустью, с какой-то даже обидой в глазах, закурил. Видимо, вот его законное место бедного родственника, который никогда не будет командовать парадом. Жаль, что не выстоял очереди в Третьяковку.

Пора было на Ярославский вокзал, пора в свой по-настоящему родной край, в вятскую резервацию. С чего начинается Родина? Чем она заканчивается?

Уже давно стемнало, когда фирменный поезд Москва-Киров отправился с Ярославского вокзала. Сергей удобно расположился на боковом месте у окна плацкартного вагона, сел спиной к движению поезда, заварил чай, и, глядя на постепенно уходящую Москву, думал:

«Вот говорят, что в Москве можно всё найти… «Всё»-то там есть, да про нашу ли честь?

Ещё слыхал, мол, Москва Россию кормит, спасает дотационные регионы, за собой их тянет. А почему Москва такая вдруг богатая, когда ни нефти, ни сельского хозяйства, а если заводы, то корейские? Всё за счёт того, что правительство и почти все офисы больших компаний находятся в Москве. Любой мало-мальски поднявшийся в регионе бизнесмен норовит свою региональную прописку на московскую сменить. Ясен пень, что директор, живущий в Москве, получает больше, чем работяги в регионах. И вот купил себе директор в Москве квартиру с гаражом, в гараж он купил себе машину на деньги, которые он из какого-нибудь Верхнекамского района привёз. Потому Москва и богатый регион, который может себе позволить многое ненужное и лишнее, а в том же Верхнекамском районе не дороги, а направления в лесных просеках. Но именно по этим-то просекам деньги едут в Москву в багажниках чёрных Тойот, где все купюры пятитысячные.

Поэтому в Москве и высокий уровень жизни, то есть одно из другого вытекает. Логично, что если работяга на ВАЗ с пробегом годами копит, то директор себе не моргнув глазом может позволить немца или японца с завода. И это тоже, быть может, справедливо, но сама по себе Москва тут ни при чём. А если директора больше тратят, то больше и получают продавцы. Но только не те продавцы, что за прилавком, а те продавцы, что владельцы магазинов».

Мимо зловещим серым дотом промелькнула станция Перловская. На столике остывал чай, который Сергей забыл отхлёбывать.

«Говорят, что в Москве все пути открыты и из грязи в князи тут проще выйти, чем в провинции. Некоторым удаётся. Единицам. Десятки тысяч оказываются обманутыми и озлобленными – и либо остаются пахать за копейку на изогнутых московских улицах, либо возвращаются на свои малые родины, где потом хают Москву почём зря».

Мимо пролетело ярко-синее здание вокзала и радикально треугольной крышей, под которой большими буквами было написано название станции: «Воронок». Сергей же всё глядел в окно:

«Да и изначально в Москву едут люди неудовлетворённые и недовольные. Объективно они недовольны, как в своё время Ломоносов, которому тесно в своих Холмогорах было, или это просто истерички из пгт – не так уж и важно. Важно то, что они везут с собой самих себя. Поэтому на улицах этого города столько недовольных людей, ведь сколько на одного Ломоносова приходится истеричек? Тысяча? Миллион?

В Москве, конечно, больше места для манёвра. Тут есть, где себя показать и если ты спортсмен, художник, музыкант, артист или политик, то пожалуйста: Лужники, ВДНХ, Большой и Малый театры, цирк на Цветном бульваре… Но таких вот уникумов надо человек двести на десять лет, а в Москве живёт двенадцать миллионов… Вот и думай, сколько тут людей играет на рояле, сколько этот рояль таскает, а кого на это действие даже посмотреть не пустили».

Улыбающаяся, но замученная проводница очень доброжелательно предложила купить чего-нибудь в дорогу. Обречённо скосилась на чашку чая в руках Сергея. Сергею стало жалко её, поэтому он купил какой-то модный пакетик с кофе, который был одновременно и молотый, и растворимый. Бразильский. Залпом выпил остывший чай, заварил кофе и стал ждать:

«В Москву вас приманит вся мощь широких проспектов, миллионы огней, небоскрёбы до неба, широта площадей – квинтэссенция русского духа! На самом деле, если говорить о русской мощи, то гораздо более неизгладимое впечатление оставляет в душе ледоход Волги. Или молчаливые в закатном солнце хребты полярного Урала. Или раскинувшаяся во все стороны бесконечная степь, а над нею – высокое звёздное небо августа, перед которым чувствуешь себя малой песчинкой, вовлечённой во вселенский круговорот мироздания. А в Москве неба ты толком не увидишь, звёзды на башнях тут зажигают строго по команде, все площади перегорожены, а могучие широкие проспекты стоят в пробках».

Когда Сергей допил растворимо-заварной напиток, то кофейная гуща на дне чашки предрекла ему что-то равномерное и светло-коричневое с удивительно резким запахом:

«Единственное, чем ценна Москва – она чистилище, пройдя сквозь которое можно понять, чего тебе действительно от жизни надо и на что ты годишься. Типа как покинуть зону комфорта. Но стремиться перебираться сюда для того, чтобы зацепиться любой ценой – удел слабых духом людей-паразитов, боящихся вернуться домой с поджатым хвостом, которые думают, что если они будут сосать кровь из медведя пожирнее, то и сами будут жирными медведями. На самом же деле, такие люди как были вшами у себя на родине, так ими и остаются. Но только с медвежьим гонором, который очень не идёт паразитам. Поэтому полезно съездить в Москву пошабашатить. Хорошо, что моя шабашка закончилась».

Сергей накрылся простынёй, лёг на бок, спиной к проходу и лицом к стенке, головой по направлению движения поезда. Подогнул ноги и уснул сном школьника, который сдал последний экзамен и теперь ему осталось только получить аттестат на выпускном вечере. Последнее, о чём он подумал прежде, чем уснуть, было то, что поскорее бы Киров отказался от московского времени и перешёл на местное, чтобы жить по-своему. Из-за московского времени слишком рано темнает.

Поезд делал остановку во Владимире.

Глава XI

22.11.201… года. Киров.

Осенняя ночь. Полная, ярко-жёлтая, почти оранжевая луна освещает голые стволы сиротливых осин. Палые листья наполняют воздух медвяным запахом, где-то неподалёку журчит широкий ручей. Я, пригибаясь, продираюсь сквозь осиновый лес и как траву раздвигаю своими длинными и сильными пальцами деревья и гибкие стволы податливо подчиняются, потому что я неотъемлемая часть всего того, что есть и происходит вокруг. Моя левая нога короче правой, поэтому со стороны может показаться, что я хромаю, но на самом деле идти мне удивительно легко. Звук моих шагов одновременно мягкий, как зелёный мох на торчащей среди заболоченной полянки кочки, глухой, как покрытый браслетом ложных опят берёзовый пень, но и бессердечно резкий, как вырываемое бурей с корнем старое дерево, которое, падая, громит собою молодую поросль, но и нежный, как бельчонок со спелой земляничкой в передних лапках. Звук моих шагов – звук леса. Он никогда не прекратится.

Я долговяз и поэтому, проходя опушками, мне приходится держать руки полусогнутыми, чтобы они не волочились по земле. Пролетающая мимо чёрная пустельга удивлена такому соседству. Оказывая почтение, сворачивает со своего пути и, удобно устроившись на ветке, провожает благоговейным взглядом.

Я приближаюсь к мосту через реку, освещённому качающимся на ветру фонарём, хочу моргнуть, но мне это не удаётся, потому что я этого не умею, но это мне совсем не мешает. Своим не моргающим, но ясным взглядом я вижу, что к мосту подходит человек. Чтобы не попасться ему на глаза я перешагиваю через ручей справа от моста. Кажется, он меня не заметил. Я спокойно продолжаю дорогу дальше, потому что…

… спускаюсь с пригорка. Ведь до чего же хорошо в лесу осенью, когда оранжевая луна освещает всё вокруг своим мистическим светом, а медвяный запах листвы кружит голову! При сером свете дня эти голые и сиротливые осины оставляют за собой горестное ощущение забытой и нескошенной пахарем полосы ржи из школьного стихотворения, но теперь, при лунном свете, они кажутся шепчущимися друг с другом трепетными барышнями на светском рауте.

Конечно, приходится внимательно смотреть под ноги, потому что днём прошёл дождь, но от этого так хорош воздух! Лес, кажущийся чёрной и монолитной стеной, на самом деле живёт своей тайной и прекрасной жизнью. Вот на покрытой мхом болотной кочке запел вкрадчивую песенку кулик, а вот повеяло грибным духом от опят, ожерельем опоясавших старый трухлявый пень. А вот от порыва ветра рухнуло огромное дерево, придавив собою несколько молодых собратьев. Это всё звук леса. Таким он был тысячи лет назад, когда тут не ступала нога человека и таким же неизменным он будет через тысячу лет, когда тут снова некому будет ступать. Есть в нём что-то вселенское, бесконечное и светлое.

Проходя по мосту, даже ветер на мгновение прекратился, чтобы я смог насладиться величием и восторгом момента – громокипящей первозданной тишиной бесконечной в своей цикличности природы!

Вдруг яркий, явившийся из кромешной пустоты свет и морозно-бритвенный ветер оглушает меня. Я хочу кричать, но…

Сергей проснулся от того, что его плед упал в проход и свет железнодорожного прожектора светил в лицо. Посмотрев в окно, он увидел здание вокзала Шахуньи, больше похожее на больницу. Значит, ещё пару часов можно поспать. Поплотнее накрывшись одеялом, Сергей повернулся на другой бок, лицом к стене.

Проводница разбудила его уже у Лянгасово. Похороны в девять двадцать, поэтому с поезда придётся сразу ехать на кладбище. Хорошо, что вещей с собой – полупустой рюкзак и спортивная сумка, в которых осталось-то всего лишь полпачки печенья, четыре пакетика чая, зубная щётка, тюбик пасты, почти пустая бутылка геля для душа, две пары носков, полотенце, футболка, тапки-сланцы, трусы-боксеры и полотенце. В отельном кармане лежит шариковая ручка, блокнот, паспорт, а в нём под корочкой заложен полис, номер ИНН и пенсионное страховое свидетельство. Ещё в документах лежат военный билет, московская медицинская книжка и зажигалка с гербом города.

Тем временем пассажиры уже выстроились в очередь на выход в узком проходе между коек плацкарта. Было немного грустно от того, что заоконный пейзаж становился до трепета знакомым – вот за этим поворотом сначала будет семафор, затем путепровод, потом за деревьями можно будет разглядеть гладь уже замёрзшего пруда, потом будет переезд, шлагбаум и железнодорожница в жёлтом жилете. Следом будут гаражи, пара послевоенных двухэтажных домов, а после уже сама станция со всеми заборами, невообразимым количеством расходящихся и снова сходящихся путей, депо и восстановительным поездом, который стоял в тупике без движения уже который год. Хоть бы на гараже что-то новое написали! Нет. Город остался таким же, как был.

Покидать вагон и понимать, что на этом путешествие закончилось, было немного досадно, как будто ты что-то упустил, не доделал, недополучил, но пока ты не вышел из вагона, то всё можно ещё исправить, урвать, ухватить… От волнения сердце забилось быстрее и перехватило дыхание. Конечно, грело душу скорейшее свидание с домом, но оно же и тревожило.

Улыбнувшись проводнице, Сергей вздохнул, прыгнул на перрон и пошёл на вокзал через дверь с перечёркнутой надписью «Вход» – остальные пассажиры шли в ту дверь, где надпись не была зачёркнута. Охранник даже не повернул голову в сторону нарушителя, а беседовавшие друг с другом двое полицейских не прервали разговора. Видимо, по походке признали своего, вятского уроженца. Такому можно. У такого незачем досматривать рюкзак и проверять документы – только время зря потеряешь.

Сергей шёл через привокзальную площадь на автобусную остановку, почти пустую в это время, когда граждане в большинстве своём уже корпели на работе, а по своим делам разъезжали теперь самые разнообразные, но немногочисленные свободные от облагораживающего труда люди. Автобус подошёл почти сразу, не заставил себя ждать.

Когда Сергей вышел на остановке «Слобода Томиловы», то у него было два варианта, чтобы добраться до кладбища – либо идти триста метров до пешеходного перехода, а потом делать крюк до главного входа, либо прямо тут же, в самом неположенном месте перейти дорогу и проникнуть на кладбище свозь дыру в заборе, которая находилась ровно напротив остановки, на другой стороне проезжей части… Перекидывая ногу через отбойник, Сергей ещё раз порадовался, что он налегке.

Стоял морозный и солнечный ноябрьский день, как последняя улыбка засыпающей природы, которая ещё не укрылась белоснежным пуховым одеялом до весны. Но десяток автомобилей и несколько дюжин людей, кучковавшихся вокруг ямы в глубине старого кладбища, нарушали идиллию, мешали церемонии отхода ко сну. Прогуливавшийся по серому надгробию большой чёрный ворон недовольно каркнул.

Иваныч всегда казался Сергею нелюдимым, поэтому собравшаяся публика удивила разношёрстностью и почему-то удивила неприятно. Большинство из тех, кто пришёл проститься с покойным, было такого же пошиба, как и сам Иваныч – зажиточные трудяги с пролетарскими замашками на отечественных автомобилях и в болоньевых штанах. Но было и несколько господ средней руки, выходивших из своих очень дальневосточных, но совершенно леворульных средств роскоши передвижения в отглаженных брюках и начищенных до блеска полуоксфордах. О присутствии в рационе Иваныча таких фруктов Сергей не подозревал. Кто были эти люди? Владельцы средних бизнесов, государственные чиновники или силовики полковничьих чинов? Что могло объединять их с дачником-бобылём? Золотое детство, светлая юность, бурная молодость? Как бы то ни было, они спокойно вставали в общую толпу в ожидании похоронного катафалка, переговариваясь с такими же неизвестными Сергею людьми вполне просторечного типа. Вроде вот этого мужика с залысиной в дубленке, которая ему явно велика. На вырост он её брал, что ли?

Докурив сигарету и бросив окурок под ноги, Сергей с удивлением обнаружил, что щебёнка на кладбищенской дорожке была такой же, как на даче у Иваныча. На одном из неровных зёрен этого перламутрового щебня виднелась какая-то буква… Сергей, плюнув, отступил с дорожки на обочину.

– Здравствуй, Серёжа! – протянул огромную руку всегда улыбчивый и обязательно чем-то довольный Станислав Денисович – одни из тех людей, кого здесь знал Сергей. Дядя Стас, как с малолетства привык его называть Сергей, хотел взять его этой весной к себе в компанию по производству и монтажу пластиковых окон , но что-то тогда не срослось. – Слышал, ты с вахты приехал, с Москвы?

– Да, вот, пошабашил пару месяцев.

– И как? Не обманули?

– Да нет, в общем-то. По договору ведь всё, – Сергею не хотелось прослыть человеком, которого можно провести на мякине.

– Ну, это хорошо, а то разные истории ходят про вахты эти все, сам знаешь. И что теперь? Будешь и дальше кататься в Москвабад?

– Нет, не очень мне там понравилось. Сейчас вот дела в порядок приведу и буду работу искать.

– Это правильно, нечего мотаться. Где родился, там и пригодился, говорят в народе.

– Вот и я об этом же думаю. Тем более, дом один стоит, земля пропадает.

– И это правильно. Сейчас времена такие, что всегда лучше подстраховку иметь. Пара мешков картошки и несколько банок варенья ещё никому не мешали. Ягоды, овощи – у меня всё своё, родное!

– Я малину посадить хочу.

– Кажись, Москва тебя на правильные рельсы поставила, – он радостно похлопал Сергея по плечу и усмехнулся в усы. – Да, ты когда отдохнёшь, то приходи ко мне – у нас как раз недавно ученик пропал, на его место работника ищем. На семьдесят косарей нагрел контору и свалил! Будто за этим и устраивался, честное слово.

– Как же так у него получилось? Из кассы что ли упятил?

– Не, не из кассы конечно. Понимаешь, у нас за установку окон надо платить в офисе. Обычно заказчики, когда договариваются об установке окон, платят только аванс, где-то треть от стоимости, а остальное потом везут в контору. Блин, ну ведь двадцать первый век: мобильные банки, карточки беспроводные, каршеринги… Даже просто телефоном платить можно, а у нас директор – старый параноик, этому всему не верит. Но не в этом дело, а дело в том, что этот наш стажёр Вася приехал с бригадой, окна поставил, а заказчик деньги ему прямо и отдал: без документов, без накладных, без договора. А тот и взял, не будь дураком.

Само собою, что он никому ничего не сказал и домой ушёл, а в понедельник на работу не вышел. Ну, не вышел и не вышел – у нас это по понедельникам бывает. И во вторник его опять нет, но и подобное случается. Но вот в среду уже начальство заказчику звонит, мол, когда остаток завезти изволите, а тот говорит, что я вашему Васе всё ещё в пятницу отдал. Те к Васе, а его и нет! Давай звонить – трубку не берёт: «абонент-не абонент». Они по адресу прописки поехали тогда – мастер и главный инженер: мужики серьёзные, бодибилдеры, чего-то строят из себя… Ну, то есть качаются. Приезжают они, значит, на директорском бумере по адресу, чтоб решить вопрос, а по тому адресу чистое поле, а в нём яма выкопана.