Санг Лаякта: в объятьях проклятого

Не так.

Не как та обезьянка.

Не как те безликие свертки, что висели под сводами.

Не как вещь.

Он забрал слишком много. Солнце. Воздух. Будущее. Само право быть человеком. Если уж умирать – пусть не как тишина. Пусть не как пыль. Пусть хоть что-то оставлю. След. Зарубку на его вечном равнодушии. Хоть искру боли в его пустой, холодной душе.

Я подняла руку. Медленно. Невероятно тяжело. Казалось, двигаю свинцовую гору. Каждое сухожилие кричало, мышцы горели. Не хватало сил. Не хватало воздуха. Не хватало самой воли. Но где-то там, за гранью боли, пылала та самая ярость. Я хотела выцарапать ему глаза, впиться ногтями в эти чертовы пустые зрачки, разодрать кожу, как он разорвал плоть обезьянки. Нанести боль.

Ладонь предательски дрожала, как в лихорадке. Траектория сбилась. Пальцы, онемевшие и слабые, не слушались, а моих сил оказалось слишком мало.

Удар не получился.

Рука соскользнула вниз, потеряв направление, повинуясь лишь последнему импульсу отчаяния. И вместо когтей, рвущих плоть – кончики пальцев, слабые, едва живые, коснулись. Не ударили. Не поцарапали. А… провели. По его щеке. По холодной, мертвенно-бледной коже, липкой от пещерной сырости. По резкой, угловатой линии скулы, скрытой под слоями вековой балийской пыли. Легкое, почти невесомое прикосновение. Как дуновение. Как паутина.

Его пальцы на моем горле дернулись, ослабив хватку, и в мои легкие ворвался еще один глоток воздуха. Я захрипела, закашлялась, но заметила, как его черные глаза расфокусировались. В них мелькнуло что-то… иное. Не ярость. Не пустота.

Шок.

Глубокий, первобытный, животный шок. Как будто сквозь толщу вечного, непроницаемого льда пробился луч раскаленного солнца и коснулся того, что давно считалось мертвым.

Он вздрогнул всем телом, будто его поразило молнией. Паучьи лапы, сжимавшие меня в стальных объятиях, на мгновение замерли, их хватка ослабла. Он отпрянул назад, как от прикосновения раскаленного железа, с резким, шипящим звуком, больше похожим на выдох пара. Его лицо, обычно застывшее в маске абсолютного безразличия или немой ярости, исказилось гримасой чего-то непостижимого – чистого, дикого недоумения, смешанного с внезапным, паническим страхом. Он уставился на меня широко раскрытыми глазами.

– Нет… – вырвалось у него тихо, будто шелест ткани о ткань. Его шепот прозвучал чуждо, словно принадлежал не ему, а другому человеку.

Человеку… не монстру…

Полный смятения, он отшатнулся еще дальше, его паучьи лапы судорожно подобрались к телу, сомкнулись перед ним, как щит. Взгляд метался – от моей дрожащей ладони к своим собственным хитиновым конечностям. От своих бледных, человеческих рук к моим глазам, полным слез, боли и немой, все еще пылающей ненависти. Это длилось несколько секунд – вечность в гробовой тишине пещеры, нарушаемой только моим прерывистым хрипом и его внезапно участившимся, тяжелым дыханием. Он выглядел… сбитым с толку. Уязвимым. Человечным. Впервые за все время плена я увидела в нем не неумолимую силу природы, не монстра, а существо. Способное испугаться. Способное быть застигнутым врасплох. Способное… почувствовать.

Потом стена вернулась. Не маска – ледяная, непроницаемая броня. Его глаза снова стали отстраненными, но теперь в них читалась не просто пустота, а гнев.

Гнев на собственную слабость? На неожиданность? На меня?

Он издал низкий, угрожающий гул, больше похожий на вибрацию самого воздуха, чем на звук. Его паучьи лапы резко дернулись, но не для того, чтобы схватить меня снова. Он оттолкнулся от меня, как от заразы, и отступил в тень, вглубь пещеры, не сводя с моего лица пронзительного взгляда. Он не превращался обратно в паука, оставаясь в этой чудовищно-человеческой форме, но теперь она казалась еще более неправильной, более неуместной. Он был бледным призраком в истлевшем камзоле, с черными глазами-пустошами и торчащими из спины паучьими конечностями, которые слегка дрожали от подавленной ярости или… чего-то еще, что мне было неведомо.

Его рука непроизвольно поднялась. Длинные, бледные пальцы дотронулись щеки там, где я оставила след своего прикосновения. Он содрогнулся всем телом, как от ожога, и резко отдернул руку.

Я услышала его отрывистый шепот на староголландском – обрывки слов, полные гнева и смятения. Потом он резко, почти судорожно развернулся и исчез в лабиринте теней и свисающих лиан, оставив меня лежать на холодных камнях, задыхающуюся, раненую, но живую.

Кончики пальцев все еще хранили призрачный холод его кожи. И в глубине разума, сквозь боль и страх, проросло внезапное осознание: я заглянула за броню его чудовищности. Туда, где не было пустоты. Где скрывалось нечто живое, уязвимое, истерзанное – оголенный нерв, для которого человеческое прикосновение стало пыткой страшнее смерти. Я не могла понять его природу. Не могла назвать. Но оно было. Существовало. И сам воздух в пещере, казалось, замер, когда я вновь ощутила призрачное дыхание надежды.

Возможно, я смогу воззвать к человеку, спящему в недрах чудовища.

Глава 7 Исцеление

Боль.

Она ворвалась первой, как холодная жижа в пролом, затопив сознание до краев. Не единая волна, а клубок