Санг Лаякта: в объятьях проклятого

Но усталость – коварный противник. Она подкрадывалась не рывком, а волной: сначала тело становилось чужим, тяжелым, как мешок с мокрым песком. Потом мысли начинали путаться, расплываясь в липком тумане, теряя очертания. Окружающие меня звуки – вечное капанье воды, шелест чего-то невидимого в темноте, собственное прерывистое дыхание – отдалялись, глушились, будто доносились из другой реальности. Сознание уплывало, несмотря на искусанные губы и кровавые лунки на ладонях.

В конце концов я сдалась. Колючий мох показался уютным пледом, частые удары сердца напомнили звук барабанов, который я слышала в деревне, прежде чем отправиться сюда. Пульсация в ушах заполнила все, заглушая остальной мир.

А потом – тьма. Густая, беспросветная, без сновидений.

Я проснулась не от толчка и не от крика.

От шороха.

Тихое, но кристально четкое в гнетущей тишине шуршание. Не легкое, как от мелкого грызуна, а тяжелое, масштабное, как будто что-то очень большое и твердое скользило по каменному полу, цепляя неровности.

Ш-ш-шуррр…

Пауза.

Еще ш-шурр…

Это был шорох хитина по камню, и я запомнила этот звук на всю жизнь.

Сердце не забилось – оно рванулось вперед, как загнанный зверь, с такой силой, что грудная клетка сжалась в болезненном спазме. Воздух перехватило. Я замерла. Статуей. Даже ресницы не дрогнули. Только веки, предательски тяжелые, медленно, миллиметр за миллиметром, приоткрылись, впуская тусклый полумрак. Зрачки, расширенные от ужаса и темноты, лихорадочно метались, выискивая источник.

Но не тот получеловек в истлевшем камзоле, которого я видела раньше. Нет. Теперь это было чистое, первозданное чудовище. Огромное. Мощное. Тело, покрытое густыми, короткими, как щетина, волосками, казалось, поглощало скудный свет. Брюхо – блестяще-черное, как мокрая галька под луной, пульсировало едва заметно. Длинные, скрюченные лапы, сегментированные, как чудовищные механизмы, двигались с жуткой, неестественной плавностью. Он двигался бесшумно, будто паря над землей, лишь изредка легкий, сухой тк-тккогтя по камню нарушал зловещую тишину его перемещения.Он был здесь.

В одной из передних лап он держал что-то темное и бесформенное. Я не сразу поняла, что это было. Потом мелькнул обрывок шкуры, клочья темного меха, и я осознала – труп. Небольшого животного. Обезьяны? Дикой кошки? Детали терялись в тени и ужасе.

Я инстинктивно зажмурилась, когда он прошел так близко, что почувствовала движение воздуха от его мохнатого брюха и уловила тяжелый, сладковато-гнилостный запах сырого мяса, смешанный с чем-тоострым, чужим – его собственным запахом. Но тут же, словно завороженная, снова приоткрыла глаза. Не отвести взгляд. Страх парализовал, но и манил, как бездна.

Я должна знать, где он. Я обязана рассмотреть его. Возможно… мне удастся найти у него слабость.

Он остановился в центре небольшого пространства, где пол был относительно ровным. Без усилия, одним движением швырнул добычу перед собой и начал трапезу.

Одна лапа придавила тушку, другая, с крючковатым когтем, впилась в шкуру и рванула. Раздался влажный, отвратительный звук рвущейся плоти, сопровождаемый хрустом мелких костей.

Чавк.

Еще рванул.

Хруст.

Нет… Он не ел. Он разделывал. Разрывал на части. Звуки рвущейся кожи, ломающихся ребер, сочащейся жидкости ударили по моему сознанию. Они звенели в ушах, вытесняя все мысли. Желудок, пустой и измученный, сжался в тугой, болезненный комок, подкатила тошнота.

Потом он оторвал кусок – лоскут мяса с ребром, темный, сочащийся. Поднял его на кончике когтистой лапы, замер на мгновение, и его черная голова, если это была она, слегка наклонилась, будто раздумывая.

Затем – резкий, молниеносный рывок всего тела. Из нижней части брюха, откуда-то из-под пластин хитина, вырвалась тонкая, блестящая нить. Он ловко обмотал ею кровавый кусок, несколько раз проворно провернул лапами и подвесил получившийся аккуратный, жуткий сверток в воздухе, прикрепив конец нити к свисающему с потолка корню. Сверток закачался, роняя темные капли на камень.

Я не сразу осознала масштаб, пока он не направился в соседний, более темный закуток пещеры, куда я раньше не решалась даже заглянуть. Но сейчас я решилась, и потому, преодолев оцепенение, бесшумно устремилась следом. Он пробрался сквозь щель в соседний зал, который, возможно, когда-то очень давно был храмовой галереей, я осталась у входа, осторожно заглядывая внутрь. Увиденное ошеломило.

Там, под самыми сводами, свисали десятки таких же свертков. Они висели рядами, как тюки на складе. Разных размеров и форм. Некоторые были маленькими, плотными – птицы? Грызуны? Другие – крупнее, длиннее. Один, висящий ближе, был размером с… с ребенка. Некоторые свертки выглядели старыми, покрытыми серой пылью и плесенью, иссохшими. Другие – явно свежими, влажными, с темными, ржавыми пятнами, проступающими сквозь белесую паутину. Запах здесь был гуще – сладковатый, гнилостный, с кислинкой разложения.

Это был не просто храмовый зал. Теперь это был его склад. И в одном из этих аккуратных, жутких свертков могла бы висеть я. Моя плоть, заботливо упакованная в липкие нити, ждущая своего часа.

Меня затрясло. Мелкой, неконтролируемой дрожью, идущей из самой глубины, от позвоночника. Казалось, кости стучат друг о друга. Я вжалась в холодный камень за выступом, стараясь стать еще меньше, невидимей.

Некоторое время он ползал по галерее, касаясь лапами свертков. Затем он стянул один из застаревших и, взбираясь на отвесную стену, исчез где-то под сводами.

Я выдохнула и, не в силах видеть жуткую картину, вернулась к своей мшистой подстилке, однако тот единственный сверток, самый свежий, все еще покачивался недалеко от меня.

Сев ближе к стене, я ждала, сама не зная, чего именно. Наверное, его возвращения.

Минуту.

Считала удары сердца – гулкие, как стук молота по наковальне.

Пять. Десять минут.

Прислушивалась до боли в ушах. Ни шороха. Ни движения. Только капанье воды и теперь новое – редкое, глухое капанье крови со свежего кокона на камень.

И только тогда, когда ледяной страх хоть на миллиметр отступил, подтвердив, что он действительно ушел и не собирается возвращаться в ближайшее время, меня накрыло волной другой, более древней силы. Не просто пустота в животе, не просто сосание под ложечкой. Это было что-то животное, первобытное, неконтролируемое.

Звериный голод.

Он ударил в солнечное сплетение, сжал горло, заставил слюну мгновенно, обильно наполнить рот. В висках застучало, в глазах помутнело. Мысли отключились. Остался только запах крови, вид свежего мяса и слепая, всепоглощающая потребность.

Я не думала. Я просто поползла. Руки цеплялись за выступы камней, колени скользили по холодной, влажной земле. Я ползла к тому месту, где он оставил свою добычу, к тому кокону. Кусок мяса свисал, темный, мокрый, паутина покрывала его лишь частично, как небрежная упаковка, обнажая кроваво-красный, сочащийся лоскут мышечной ткани. Запах приторно-сладковатого железа ударил в нос.

Я схватила его. Руки сами потянулись, пальцы впились в липкую, теплую плоть. Еще секунда – и я уже впивалась зубами в этот лоскут, рвала его, жевала с отчаянной жадностью, не обращая внимания на вкус – резкий, металлический, с тухловатым привкусом, на консистенцию – жесткую, волокнистую. Я глотала большими кусками, почти не жуя. Желудок, встретив неожиданную пищу после долгого голода, сжался судорогой протеста, но я не останавливалась. Инстинкт был сильнее. Я ела без остановки, пока не проглотила последний волокнистый, соленый кусок. Руки и подбородок были в липкой крови.

И только тогда, когда он прошел по пищеводу, оставив после себя жжение и тяжесть, до меня дошло. Сознание вернулось ледяным ударом.

Что я сделала?

Я только что ела сырое мясо неизвестного животного, принесенное и разорванное монстром.

Боль пришла почти сразу, как расплата. Сначала – легкое подташнивание, волна тепла, прокатившаяся по животу. Потом – резкие, выворачивающие спазмы, будто внутри меня что-то живое, чуждое и яростное, билось, пытаясь вырваться наружу. Я согнулась пополам, обхватив живот руками, вжавшись лбом в колени, но это не помогало. Спазмы усиливались, становились мучительными, рвущими. По телу пробежал холодный пот.

Меня вырвало. Сначала просто кислой, жгучей жидкостью, потом – горькой, желто-зеленой желчью, обжигающей горло. И в конце чем-то темным, липким, кусками непереваренного мяса. Конвульсии трясли каждую мышцу, слезы текли по лицу сами собой, смешиваясь со слюной и рвотой. Я лежала на боку на холодном камне, дрожа всем телом, в луже собственной тошноты и позора, чувствуя, как вместе с рвотными массами из меня выходит последняя крупица человеческого достоинства.

В один момент, собрав все силы, я повернула голову вбок и прищурилась, словно почувствовав его присутствие.

Приняв человеческий облик, он стоял у одной из полуразрушенных колонн, прислонившись к ней плечом. Его паучьи лапы, торчащие из-за спины, были растопырены и упирались в окружающие стены, свод и камни.

Он смотрел на меня не мигая, а потом вдруг склонил голову набок, и, клянусь, мне показалось, что на его сухих, бледных губах мелькнула усмешка.

Глава 5. Друг

Боль отступила, вымотав до последней капли сил, но ее место вновь занял голод – не просто пустота, а острый, режущий спазм в животе, холодный и неумолимый, как лезвие бритвы. Я неподвижно лежала на холодной, неровной каменной плите, впиваясь взглядом в темноту храмового свода. Мысли, липкие и навязчивые, кружились вокруг тех самых кореньев, что росли в темных углах. О том, как просто было бы сейчас набить ими желудок до отказа, до одури, и погрузиться в беспробудный, вечный сон… Забыть. Прекратить это.

Но тишину внезапно нарушил шорох. Сердце дико рванулось в груди, сжимаясь ледяным комом страха.

Он?

Нет. Звук был иным – не тяжелым, не зловеще-размеренным, а легким, сухим, шуршащим, будто что-то мелкое и живое копошилось в осыпи. С трудом повернув голову, словно шея была чугунной, я увидела то, чего прежде не замечала: узкую щель в своде, чуть выше. Видимо, недавние ливни подмыли грунт, вызвав проседание. И сквозь эту щель, неуклюже перебирая тонкими лапками, пролезло существо.

Маленькая обезьянка. Рыжая, с огромными, почти не по-звериному круглыми черными глазами, в которых отражался тусклый свет из расщелины. Ее шерстка была взъерошена, словно после бури. В цепких, почти прозрачных на фоне темного камня пальчиках, она сжимала что-то округлое, ярко-желтое – плод.

Незнакомый. Что-то среднее между манго и джекфрутом: бугристая, толстая кожура, а из раздавленного бока сочилась густая, почти оранжевая мякоть, стекая по лапкам зверька и пачкая его шерсть.

Мне хотелось есть, но еще больше я мечтала выбраться отсюда. И сейчас выход был. Там, наверху, под самым сводом.

Я рванулась с камня… вернее, попыталась – ноги, предательски одеревеневшие, подкосились сразу же, едва приняв вес тела. Рухнув на колени, я все же оттолкнулась и поползла, а потом бросилась к стене, к спутанным лианам, свисавшим неподалеку от щели. Руки тряслись так, что пальцы скользили по влажным стеблям, но я впивалась в них ногтями, отчаянно подтягивая свое изможденное тело вверх, слыша, как кровь гудит в висках в такт бешеному сердцебиению. Еще сантиметр… Еще рывок…

И сорвалась.

Удар о каменный пол пещеры отозвался глухим эхом во всем теле, вырвав из пересохшего горла не крик, а хриплый стон. Я скрючилась в позе эмбриона, стиснув зубы до боли, пытаясь вобрать в себя эту новую волну агонии.

Когда веки удалось приподнять, я увидела ее. Та самая обезьянка. Она сидела теперь всего в шаге от меня, методично пережевывая кусочек мякоти, и смотрела. Не со страхом, нет. С чистым, неиспорченным животным любопытством. Ее черные блестящие бусины-глаза изучали меня.

– Д-дай… – выдохнула я с хрипом и протянула вперед дрожащую руку ладонью вверх.

Обезьянка встрепенулась, насторожила уши. Она не бросилась бежать, но плотно прижала свой драгоценный плод к покрытой рыжей шерсткой груди и издала тихое, предостерегающее ворчание, низкое, утробное.

Я поползла. Сантиметр за сантиметром, превозмогая боль в ушибленных боках и коленях, стараясь двигаться плавно, чтобы не спугнуть единственный шанс.

Выбраться не удалось, и теперь, наконец, голод стал единственным хозяином моего тела и разума. Он выжег все остальное – и страх, и стыд, и саму способность мыслить. Он был всепоглощающей черной дырой.

– Дай… п-пожалуйста… – снова прошептали мои губы.

Отчаяние накрыло с головой, как ледяная волна. Рука, все еще протянутая в пустоту, бессильно упала на холодный камень. Из горла вырвался сдавленный всхлип.

И тогда обезьянка фыркнула. Резко, почти презрительно. Она швырнула наполовину съеденный, липкий плод на землю прямо передо мной и отпрыгнула в сторону, на безопасное расстояние. Но не скрылась. Она присела на корточки, обхватив колени тонкими ручками, и продолжила наблюдать. Ее внимательный, неотрывный взгляд был полон того же дикого, неосознанного любопытства к странному двуногому существу, корчащемуся на камнях.

Я набросилась. Не было ни мысли, ни достоинства – только животный порыв. Дрожащими, не слушающимися пальцами я схватила брошенную добычу, разломила плод пополам. Мякоть внутри была волокнистой, насыщенного янтарного цвета, с резким кисло-сладким запахом. Вкус обжигал язык – сладость, переходящая в терпкую кислинку, а потом отчетливая, древесная горечь, оставляющая легкое жжение на губах. Но в этот миг это был не плод. Это был нектар богов, сама эссенция жизни. Каждый глоток липкого сока был взрывом энергии в опустошенном теле. Это чувство заставило меня забыть о ссадинах и ушибах. Мускулы наполнились слабым, но реальным теплом.

В жесте обезьяны не было ни капли милосердия. Ни сострадания, ни мысли о помощи. Проецировать человечность на зверька было глупостью. Она испугалась резкого движения, бросила раздражающий объект – чистая, простая животная реакция.

Случайность.

Но в этот переломный миг причина ее действий не имела ни малейшего значения.

Слезы текли сами собой, горячие и соленые, смешиваясь с липким соком на подбородке и щеках, оставляя полосы на грязной коже. И вдруг, среди этого хаоса физиологии, пришло озарение, ясное и холодное, как ключевая вода: мир не умер.

Он не окончательно захлопнул крышку этого каменного гроба. Где-то там, за этой могильной плитой свода, за толщей камня продолжала биться жизнь. Светило солнце, обжигающее и щедрое. Шумели на ветру листья огромных деревьев. И эта маленькая, рыжая, ничего не ведающая обезьянка, сама того не желая и не понимая, подарила мне не просто пищу для тела. Она бросила в бездну отчаяния крупицу надежды. Микроскопическую, но реальную.

Пусть ее жест был слепым, лишенным всякого высшего смысла, случайным побочным эффектом испуга. Но для меня, замурованной в этом подземном аду, отравленной собственным бессилием, он стал знаком.

Не все кончено.

Я грубо вытерла лицо тыльной стороной ладони, смазывая грязь и слезы, и взглянула на жалкие остатки плода, на свои липкие, исцарапанные пальцы. И осознала с железной, неопровержимой ясностью, пронзившей душу:

Я не хочу умирать.

Не сегодня.

Не вот так.

Глава 6. Прикосновение

Щель в потолке, узкая полоска тусклого света, теперь висела перед моим внутренним взором как навязчивая идея. Обезьянка смогла. Значит, смогу и я. Мысль была хрупкой соломинкой, за которую я цеплялась среди боли и отчаяния. Нужны были силы. Нужен был план.

Тишину пещеры разорвал знакомый, леденящий душу звук.

Ш-ш-шуррр…

Тк-тк…

Шелест хитиновых лап по камню. Мой тюремщик материализовался из густых теней у дальнего свода. Его блестяще-черное, мохнатое туловище плыло в полумраке, игнорируя мое присутствие. Цель была иной.

Ближе к центру храмового зала, в полосе скупого света, падавшего с высоты, копошилась та самая рыжая обезьянка. Она возилась с каким-то предметом – может, сухой веткой, отломанным куском лианы или просто камешком. С детской, беззаботной энергией она подбрасывала свою находку, ловила лапками, гоняла по полу, тыкала носом, пробуя на зуб, потом снова бросала, урча от простого удовольствия игры. Ее блестящие глаза искрились любопытством, уши лишь изредка настороженно подрагивали, но не улавливали скользящей в полумраке тени. Щель, путь к спасению, маячила где-то высоко над ее головой. Глупая обезьянка увлеклась, забыв о мерах предосторожности.

Он двинулся. Не пополз – исчез в одном месте и появился в другом, в метре от нее. Мгновение – и мир превратился в кошмар. Обезьяна пронзительно взвизгнула. Инстинкт рванул ее к спасительной щели.

Поздно.

Черные лапы, быстрые, как удары кнута, сомкнулись и сдавили рыжее тельце. Раздался тошнотворно жуткий звук – влажный, короткий, невыносимо громкий хруст. Как будто кто-то раздавил под ногой спелый плод. Тельце обмякло мгновенно, став безжизненным. Блестящие глазки остекленели, застыв в вечном ужасе.

Паук поднес маленький трупик к своим хелицерам. Темная, почти черная струйка крови пробилась из раздавленной грудной клетки, упала на камень с глухим плюхом, расползаясь липкой, ржавой лужицей.

Что-то внутри меня сломалось с тихим звоном.

Не страх.

Страх был фоном, воздухом этой могилы.

Раскололась пустота. Белая, ревущая, всепоглощающая.

Та обезьянка… Она была ничем. Пылинкой для него.

Как и я.

Но для меня, запертой в этом каменном аду, этот случайный гость, эта искорка дикой, неосознанной жизни стала… напоминанием. О солнце. О ветре в листьях. О том, что есть мир, где существа просто живут, не зная о паучьем монстре.

И он оборвал это. Бесцельно. Бездумно. Как смахнул бы пыль. Как сорвал ненужный лист или растоптал лапой хрупкую травинку.

– МОНСТР! – Крик вырвался из моего пересохшего горла нечеловеческим воплем, хриплым и диким, сорвавшимся в визг.

Он ударился о каменные своды, породив многослойное эхо:

Монстр-монстр-монстр…

Я вскочила, пошатнувшись, колени подгибались, но ярость, густая и черная, как та лужица крови, влила в жилы свинец.

– Пустое место! Бездушная тварь! Твоя душа – гниющая яма! Пропасть! Ничтожество! – Слова летели, как камни с высокого склона, острые, грязные, отчаянные.

Он медленно, с чудовищным спокойствием, повернул свою паучью голову. Бездонные черные глаза остановились на мне, но в них не мелькнуло ни гнева, ни интереса, лишь фиксация меня как предмета, не значащего ровным счетом ничего. И в этом ледяном, абсолютном безразличии было столько унизительного презрения, что злость внутри меня вспыхнула исполинским костром.

Санг Лаякта.

Фраза пронеслась в мозгу, как осколок разорвавшейся гранаты. Я помнила. Помнила его внезапную, дикую ярость тогда. Помнила удар по лицу за два коротких слова, сорвавшихся с моих губ.

Ему было больно? Или просто… оскорбительно? Неважно. Мне отчаянно, до безумия хотелось причинить ему хоть какую-то боль. Любую. Хоть каплю того ада, что клокотал во мне.

Разум отключился. Инстинкт самосохранения испарился.

Плевать, убьет ли он меня сейчас, задушит, разорвет. Пусть. Но пусть он почувствует.

– САНГ ЛАЯКТА! – выкрикнула я изо всех сил, вкладывая в слова всю накопленную ненависть, весь ужас, всю горечь плена. Они прозвучали как проклятие, как вызов, брошенный самой смерти. – Слышишь?! САНГ ЛАЯКТА! ТЫ!

Реакция была мгновенной и сокрушительной. Все его огромное тело вздрогнуло. Звериный рык, низкий, гулкий, больше похожий на скрежет гигантских каменных плит друг о друга, вырвался из пасти. И он рванулся. Не пополз – полетел в мою сторону, его форма начала расплываться, переливаться с пугающей скоростью. Блестящий хитин словно стекал, растворяясь, обнажая бледную, землистую кожу, черты лица вытягивались, скелет менял пропорции с кошмарной пластичностью. Не прошло и секунды, а передо мной был уже не паук.

Человек.

Тот самый худой, жилистый мужчина в истлевшем камзоле, с жуткими паучьими лапами за спиной. А выражение его лица… Оно было искажено первобытной злобой. Глаза, все те же бездонные колодцы, пылали холодным, инфернальным огнем.

Он преодолел оставшиеся метры одним прыжком. Его рука – человеческая по форме, но с нечеловеческой силой – впилась мне в горло. Пальцы сомкнулись на трахее с легкостью, с какой ломают сухую ветку. Меня оторвало от земли. Воздух перехватило с хрустом. Я забилась в панической агонии, инстинктивно вцепившись ногтями в его запястье, но его хватка была тверже гранита. Черные пятна заплясали перед глазами, сливаясь в сплошную темноту.

Но я не забыла.

Не забыла про камень. Острый и неровный осколок, спрятанный под сарафаном на бедре.

Дрожащей, онемевшей рукой я рванула подол вверх. Пальцы нащупали холодную, шершавую поверхность. Я выдернула его, поранив кожу, но едва ли обратив на тонкую боль внимание. Собрав в комок последние капли адреналина, отчаяния и безумия, даже не целясь, я рванула руку вверх и с диким, хриплым воплем вогнала камень ему под ключицу.

Чвяк.

Тупой, влажный звук проникновения. Тепло брызнуло мне на пальцы, запястье, щеку. Темная, почти черная, густая жидкость. Кровь. Человеческая кровь. Липкая. Пахнущая железом и… чем-то неправильным, сладковато-пряным.

Он замер. Пальцы на моем горле чуть ослаблись – на долю секунды, но достаточно, чтобы в легкие ворвался спасительный, обжигающе-острый глоток воздуха. Я захрипела, закашлялась, давясь собственной слюной и вкусом крови. Его черные глаза, эти бездонные пропасти, медленно, с почти механической точностью, опустились к ране. К торчащему из его плоти камню, из-под которого сочилась темная струйка. Кровь растекалась по его мертвенно-бледной коже, впитываясь в истлевшую ткань камзола, оставляя ржавые разводы.

И тогда… он рассмеялся. Беззвучно. Лишь его грудь содрогнулась в безмолвном спазме, а углы тонких, бескровных губ исказились в жуткую, немую гримасу торжества или презрения. Это было страшнее любого звука, любой угрозы.

Он поднял свободную руку и обхватил пальцами окровавленный камень. Не спеша. Без тени боли, усилия или даже интереса. Просто выдернул его, как занозу, с тем же выражением, с каким выдергивают сорняк. Посмотрел на окровавленный осколок с пустым, отстраненным любопытством, с каким разглядывал бы букашку под лупой, и швырнул его в темный угол пещеры, где тот звонко цокнул о каменную стену и затих.

Потом его взгляд вернулся ко мне. Его пальцы снова сомкнулись на моем горле, уже с удвоенной, методичной силой, выжимая жизнь, как сок из фруктов. А из-за его спины, из-под лопаток, с легким шелестом хитина выдвинулись, зашевелившись, паучьи лапы. Они обвили меня с ужасающей, змеиной скоростью – бедра, талию, руки, сдавили, как стальные канаты, прижав к его холодному, нечеловеческому телу. Я оказалась в смертельных объятиях монстра. Его пальцы душили, лапы сдавливали, ломая ребра, не давая пошевелиться ни на миллиметр. Его пряная кровь, ледяное дыхание и что-то еще, острое, чуждое, как запах старого хитина и сырой земли, заполнили мои легкие вместо кислорода.

Сознание начало плыть, отступая мутной волной. Звон в ушах нарастал, заглушая хриплый, аритмичный стук собственного сердца. Темнота сжимала поле зрения в узкую трубку, на конце которой был только он. Его лицо. Бледное. Неподвижное. Как маска мертвеца. С черными глазами, смотревшими на меня без ненависти, без злобы. Они просто смотрели, как на препятствие. Как на шум.

Последняя мысль, пронесшаяся в угасающем сознании, была страшнее самой смерти, страшнее боли:

Ему все равно. Совершенно, абсолютно все равно. Я для него – просто помеха, которую нужно устранить.

Мир качнулся. Чернота налипла на глаза густой, непроглядной патокой. Я уже не чувствовала сжатия лап, только леденящий холод камня под спиной и расширяющуюся пустоту в груди, где должно было биться сердце.

Умерла?

Но нет. Неожиданно, мучительно, свет вернулся. Неяркий, тусклый, как сквозь толщу мутной воды. Воздуха по-прежнему не было. Горло было сжато раскаленным стальным обручем, легкие горели адским огнем. Я все еще существовала, запертая в агонии. Его лицо висело передо мной невыносимо близко. Бездонные глаза – как окна в заброшенный дом, в котором давно погасли все огни и умерли все жильцы. Пыльно. Пусто. Вечно. Пальцы его человеческой руки душили с методичной, неумолимой силой. Паучьи лапы впивались в тело, сковывая, ломая. Где-то внутри, под ребрами, хрустнуло снова. Челюсть свело судорогой, язык прилип к небу.

Умираю.

Это был не вопрос, а констатация. Факт. Но что-то вскипело в самой глубине, под грудой страха, боли и отчаяния. Ярость. Бессильная, отчаянная, но чистая, как пламя.