Предел погружения

Пропустив Кочетова первым, он зашагал следом, что-то бормоча под нос. Кочетов обернулся, не замедляя шага:

– Палыч, если говоришь, то говори вслух.

Старпом смущённо кашлянул.

– Я говорю – зато всплывать в том квадрате не пришлось, дотянули до безопасного места. Если нас действительно пасли американцы…

– То шуму мы им дали достаточно.

– Да, но ведь всё равно ушли, не высунулись.

Помолчав, Палыч выдохнул:

– Я бы сразу всплыл. Побоялся.

– Надводное положение от пожара не спасает, – Кочетов пожал плечами.

– Так-то оно так, но… нервы у тебя – канаты, Ром.

Канаты, да. Не видно только, что почти порвались, на паре волокон держатся. И хорошо, что не видно.

Саша шла к себе в отсек. Кажется, переборку открыли уже давным-давно, и все поползли наружу, в пустые коридоры, где был воздух. Сначала резинка дыхательного аппарата никак не хотела сниматься, потом локоть запутался в ремне.

Ничего. Она дойдёт до своей койки и ляжет спать. И всё будет в порядке. Всё уже в порядке, она жива и живы все эти, хохочущие, хлопающие друг друга по плечам.

Надо только лечь и укрыться – да, укрыться поплотнее, потому что холодно. Холод набился внутрь, под рёбра и вот-вот начнёт выходить дрожью. Но не выходит, ждёт.

Зато не болит ничего. Уже не болит. Ей как будто вкатили анестезию, хорошо так вкатили, и она вовсе ничего не чувствует.

Офицер – знакомое лицо, родинка на виске – что-то говорит ей. Она кивает. Кажется, улыбается. Дальше, дальше. Ещё офицер – размахивает руками, едва не попадает ей по носу. Извиняется? Хорошо, хорошо, только дайте пройти.

Караян выныривает из-за переборки и шагает прямо к ней.

– Где шляешься? – рослая фигура загораживает ей дорогу. – Я тебя по отсекам ищу. В пятом был?

– Был.

– Успел, значит? – карие глаза блестят, и Саша понимает, что он о дыхательном аппарате. – Я знал, что ты не задохнёшься. Я же тебя учил.

Прежде, чем Саша успевает что-нибудь ответить, он сгребает её в охапку, прижимает к себе. Ладонь больно хлопает под лопатками.

И её трясет. Холода больше нет, ей горячо и горько, она сейчас заплачет, и она цепляется за Караяна, за его плечо, за локоть.

– Ну хорош, хорош, – тот легонько встряхивает её, смеётся. – Вот ты и сдал зачёт по борьбе за живучесть! Вершинин, ты правда что ли реветь собрался?

Она мотает головой.

– Вот и хорошо. Знаешь что? Наша смена сегодня в каюте у Пашки собирается. Если успеем с ремонтом разобраться. Часов в одиннадцать, а там – кого как отпустят. Давай и ты приходи. Посидим, отпразднуем – повод-то есть.

– Приду, – она наконец сглатывает комок, губы дрожат в попытке улыбнуться. – Только не вздумай мне ещё раз чистого спирта налить.

Густые чёрные брови Караяна приподнимаются:

– Неблагодарная ты скотина, Вершинин. Дорогостоящий продукт на тебя перевели, а ты… Вообще ничего тебе не нальём, кроме ситро «Буратино».

– А что, у вас и такое есть?

– Специально ради тебя химиков попросим изготовить из подручных веществ. Давай, – Караян делает шаг назад, к переборке, – до вечера. Увидит начальство, что я тут ворон считаю – сожрёт меня с потрохами.

– И ты рискнул своими потрохами, чтобы меня искать? – Саша смеётся сквозь выступающие слёзы.

– А как ещё я должен убедиться, что долбоёб с гражданки цел и мне не придётся объяснять трибуналу, почему я не вдолбил ему в голову всё, что надо? – Караян махнул рукой. – Всё, давай.

Ловким быстрым движением он проскользнул в переборочный люк. Саша не спеша направилась к нему же, нагнулась, поворачиваясь боком, аккуратно ставя ногу.

По крайней мере, она уже чувствовала под собой твёрдый пол.

– Не дёргайся, не дёргайся, – ворчал Гриша Агеев, обматывая повязкой ногу Ильи ниже колена. Оттого, что ногу пришлось неестественно задрать, в неё уже впивались мурашки, и Илья морщился. Агеев замечал его гримасы и неодобрительно покачивал головой:

– Хорош страдальца из себя изображать. Мне, можно подумать, много радости ваши красные ляжки рассматривать.

Зрелище и впрямь было так себе: вздутая, налившаяся краснотой кожа, желтовато-прозрачные бляхи пузырей. Когда взгляд Ильи падал на них, ему хотелось их потрогать – и в то же время горло гадливо сжимало, и он отворачивался.

– Командиру я доложил о твоей частичной нетрудоспособности, – бормотал Гриша. – Отдохнуть на коечке он, конечно, тебе не даст, но, по крайней мере, никаких работ с химикатами и в условиях высоких температур.

– Какие температуры, Гриш? – фыркнул Илья. – Я связист.

– Ага, то-то ты в огонь прыгал так, будто должен с ним связь установить, – Гришин рот скривился. – Короче, каждое утро перед вахтой – к фельдшеру на перевязку. Место ожога не мочить, пузыри не трогать, не колупать. Раз в сутки снимай повязку хоть минут на десять, пусть кожа подышит. Ну, что ещё? Аккуратней в следующий раз, бестолочь!

– Ты это нашей проводке скажи, чтоб не горела.

Илья подпер подбородок ладонью, облокотился о стол, не торопясь вставать с кушетки.

– Интересно…

– Что тебе интересно? – доктор уже прятал бинты и гель в шкаф.

– Вот когда мы отсек тушили – Лена обо мне вспоминала? Говорят, если кто-то близкий в опасности, это можно почувствовать, – Илья пожал плечами. – Мне не доводилось, правда.

– И мне. Но вообще интуиция – штука толковая. Вот стояли мы в Гаджиево, туман, морось, в сон клонит. А меня возьми и толкни в бок что-то: приберись у себя! Свистнул я матросов, зашуршали приборку. Заканчиваем – с пирса звонок: к нам флагманские с проверкой, и пуще всего намерены проверять, в порядке ли содержится медчасть!

Доктор с гордостью взглянул на Илью, тот машинально улыбнулся.

– Молодец, Гриша, молодец. А у нас с Леной… Знаешь, она мне говорила, что я на неё внимания не обращаю. Что нельзя одной лишь лодкой жить. Может, она и права? Вот сгорел бы я сейчас, – Илья поморщился, – и что бы осталось? Кем я был – винтиком на железе?

– Винтиком – не так уж и плохо, – хмыкнул доктор. – Многие проводят всю жизнь подушкой на диване. Или куском туалетной бумаги. А вообще, шёл бы ты, Илья, отдыхать и не разводил бы философию. Мне ещё троих осматривать.

– А фельдшер твой как? Справляется?

– Да ничего, потихоньку. Тут к нам кто только не набивался в помощники – от замполита до журналиста. Все говорят: я умею. Вот и объясняй этим умельцам, что четвёрка по ОБЖ ещё не делает из тебя спеца в оказании медицинской помощи, – доктор провёл рукой по лбу. – Иди, Илья, короче, не мельтеши.

– Да иду, иду, хорош бурдеть.

Друг, тоже мне.

Так как же всё-таки быть? Винтик он или нет? Или Лена просто хочет, чтобы винтиком он был для неё, а не для лодки?

Вот если бы им с Леной дитёнка завести. Хорошо бы это было, а? Мальчишку шустрого. Возвращаться из похода и вместе с ним кораблики пускать. И с девочкой тоже хорошо кораблики пускать… а на кого девочке лучше быть похожей, на Лену или на него?

– Тащ старлей, вас в пятый вызывают! Место возгорания нашли!

Вот и славно, вот и бегом – в пятый. А то ишь чего, корабликов захотел.

Спирту ей всё-таки плеснули в стакан чая – чисто символически, как уверял штурманёнок Веснушка. Оно здесь у всех, дескать, символически, ты не думай, автономка же. Она и впрямь ни разу не видела на корабле хоть сколько-нибудь нетрезвого офицера или матроса.

А сегодня почему бы ей и не выпить. За себя.

Во рту и вправду лишь слабо горчило, покалывало. Зато потом потянуло в сон и в жар. От спирта ли, от горячего чая, от утреннего нервяка её разморило, всё тело налилось уютной тяжестью. Она откинулась на чью-то подушку, вытянула ноги – Караян подвинулся.

– Что, Сань, страху натерпелся? Небось очко заиграло, когда отсек задраили? – выспрашивал Паша.

– Я, кажется, толком и не успел… – язык слушался с ленцой, – не успел испугаться. Всё так быстро… Вот когда аппарат не слушался, не хотел включаться – страшно стало.

– Опять дёргал флажок вверх? – заливистый смех Караяна.

– Да. Артур, меня всё время так бесили эти твои зачёты-нормативы. А если бы не они… – Саша приподнялась. Карие глаза смотрели ей в лицо пристально. – Короче, спасибо.

– Да не вопрос, обращайся, – Артур снова засмеялся. – Вот завтра начнём всё по новой: будешь так же включаться в дыхательный аппарат и надевать гидрокостюм, но с завязанными глазами. Уложиться надо в то же время.

– Серьёзно? – она недоверчиво нахмурилась. – Это же невозможно.

– При авариях очень часто вырубается электричество. Аварийное освещение может не сработать.

Помолчав, Артур щёлкнул пальцами:

– Заодно поучимся на ощупь находить переборочный люк и добираться до аварийных выходов из лодки. Кстати, тебя в бассейн отправляли перед лодкой? С кислородным баллоном погружался? В имитатор торпедного аппарата лазил?

Саша покачала головой. Вроде бы угроза тренировок маячила перед Сашкой, но времени до автономки было мало – обошлось.

– Ну, что сказать – поздравляю, – фыркнул Артур. – Застрянешь в торпедном аппарате, как Винни-Пух в кроличьей норе.

– Ничего, – хохотнули рядом, – дадим ему поджопник – сразу вылетит!..

– Ладно. Если вдруг придётся – выходить будешь со мной, я тебя сориентирую, – Артур поморщился. – В конце концов, когда тебя рожали – ты же как-то вылез.

У Саши вырвался смешок.

– Вообще-то, нас с Алькой пришлось доставать. Маме кесарево делали.

Кругом засмеялись, Артур с тяжким вздохом поднял глаза к подволоку.

– Ну… придётся тебе изменить старым привычкам. Выкручивайся как хочешь.

– Ребят, – Веснушка завертел головой, – а может, кто-нибудь за гитарой сбегает?

– Не, старпом сказал не шуметь.

– Так режим тишины же отменили?

– Отменили, чтобы отсек ремонтировать, а не чтоб «Группу крови» петь в десятый раз.

– Да что там песни – херня. Нас всё равно замполит строевые учить заставит. Бабу бы сюда – вот это дело!

– Дим, какую бабу? Тебе на вахту заступать через десять минут.

– А ему больше и не надо.

– Ну да, раза три успеет…

– Да иди ты! Чего ржёте? Вершинин, вот чего ты ржёшь, а?

Саша качнулась вперёд, уткнулась лицом в ладони. Плечи всё ещё вздрагивали от смеха.

– Это тебе сейчас смешно. А вот погляжу я на тебя к концу автономки!

– А хули ему, сошёл на берег – и в Питер, клубы-девочки-койки. А у нас в базе из женщин только жёны сослуживцев и самки бакланов…

– Так я тебе говорил – жениться надо на юге, а жену везти сюда!

– Чтоб она сбежала через две недели?..

Саша со вздохом отняла руки от лица, повернулась к Веснушке:

– Слушай, а на большую землю о нашем пожаре будут докладывать?

– Будут, конечно, – он зевнул. – Только не «пожар», а «локальное возгорание». И, разумеется, «последствия устранены, продолжаем выполнение боевой задачи».

– А какая у нас боевая задача?

– Ты меня спрашиваешь? – Веснушка закатил глаза. – Это пока знает только командир и старпом, ну, может, ещё замполит. А я знаю только, где мы её будем выполнять – потому что я штурман.

– Это Василич – штурман, – его пихнули под локоть, – а ты ещё штурманёнок!

– И хорош выпендриваться, играть в военную тайну, – Паша зевнул. – Ежу понятно, что мы будем стрелять ракетами из подводного положения, с глубины сорок метров. Нас на эту стрельбу последние полгода натаскивали.

Саша рассеянно кивнула, сплела пальцы на колене.

– Значит, дядя Слава узнает, что мы горели.

– Ну, дядя твой сам сколько раз в автономку ходил, таких пожаров было не счесть…

Вот потому, что сам ходил и тушил, он и будет волноваться. А ведь это была его идея. Для братца Сашки, не для неё – но какая разница?

Дверь приоткрылась, в каюту заглянула вихрастая голова в пилотке.

– Командира дивизиона живучести – в пятый. И всех свободных механиков.

– Что и требовалось доказать, – Артур поднялся, отряхнул колени. – Пошли.

Саша поднялась на ноги, машинально отвела руку за спину, поглаживая ноющую поясницу. Черный затылок Караяна мелькнул в дверном проёме, она шагнула следом:

– Артур!

– Что? – он обернулся на ходу.

– Можем мы начать залезать в гидрокостюм не завтра, а хоть через пару дней?

– С чего это?

– Чувствую себя не очень, – не покривила душой Саша. – Слабость, живот болит. Доктор, вон, таблетки выдал.

Караян прищурился:

– Всё настолько плохо? Боишься истечь кровью во время тренировок?

Саша поперхнулась, кто-то, шагавший сзади, хлопнул её по спине.

– Угу, боюсь.

– Ладно, день тебе даю. Из-за пожара только. Не привыкай пинать хуи, Вершинин, это хуёвая привычка.

– Повторяешься, – буркнула Саша. – Вам в пятом чем-нибудь помочь?

– Иди спи давай.

Кто-то тихонько посапывал наверху, свернувшись в клубок, не сняв даже робу. Не Илья: белый затылок, свесившаяся рука едва покрыта светлым пушком. Конечно – Илья, командир пятого отсека, никому не позволит возиться с ремонтом без него. Отдал койку кому-то из погорельцев.

Саша разделась тихонько, натянула пижамную рубашку, штаны. Села, оперлась локтем о столик.

В каюте было тепло, и словно ещё чуточку теплее становилось от слабого мягкого света, льющегося из-под подволока. Саша часто жалела, что окна нет – не бывает окон на военных подлодках, но сейчас оно и не было нужно.

После душа волосы ещё были влажными, кончики щекотали шею. Тихая покалывающая усталость накатывала волна за волной, голову клонило к подушке.

Саша скинула тапочки, легла, обнимая подушку. Тихонько вздохнула, зарываясь щекой.

За стенкой мерно гудело, пощёлкивало. Лодка дышала, спокойно бился её пульс, и сейчас в пятом отсеке латали её раны, чтобы ничего не болело в её железном нутре, чтобы шла быстро, легко, чтобы пронесла их в себе через глубины и вернула домой.

Сонно, бездумно Саша выпростала из-под одеяла свободную ладонь, провела по гладкой стене.

Эти стены, может, не всегда спасут тебя от огня и воды, но они будут защищать тебя, пока только могут. И эти люди – тоже.

Значит, можно спать.

Глава 12

В дверь осторожно постучали, и Кочетов оторвался от расчётов, повернул голову.

– Вызывали, товарищ командир? – журналист вытянулся на пороге. Белая рубашка, брюки, аккуратный пробор.

– Проходите, садитесь, – Кочетов указал на кресло с той стороны стола. – Пока выдалась свободная минута, решил сказать вам спасибо, Александр Дмитриевич. Вчера я даже спрашивал у химика, не повысил ли он каким-либо образом процент кислорода в лодке. Нет, всё по-старому. А дышится мне легче. И почти не кашляю уже.

Журналист просиял:

– Значит, точно была аллергия.

– Не ожидал, – негромко произнёс Кочетов, – не ожидал. В последний раз аллергия у меня была в пять лет на облепиху – она у нас на даже за сараем росла, и я каждый раз, когда мимо проходил, начинал чихать. Но эти фиалки – они же чахлые совсем, чему там быть опасному? Я бы в жизни не догадался.

– Доктор сказал, что быстро с ними разберётся, – Вершинин негромко засмеялся. – Я рад, что вам лучше.

– Да, и он сказал мне, что идея насчёт фиалок пришла в голову именно вам, – Кочетов взглянул на журналиста с интересом. – Как это вас озарило?

– Да я тоже как будто почувствовал… – Вершинин повёл узкими плечами. – В горле от них запершило. Я временами начинаю лучше запахи ощущать – и организм на них остро реагирует. Ну, а вас, Роман Кириллович, никакими фиалками не сломить!

– Спасибо на добром слове, – Кочетов засмеялся. – А ведь вы сами, Александр Дмитриевич, не лыком шиты. Когда вас прислали к нам, я грешным делом думал: не дай Бог аварийная ситуация – и как мы его спасать будем, всем экипажем? А вы справились. И мне помогли выздороветь. И командир дивизиона живучести вам удивляется – говорит, вы ему так разложили по полочкам первую помощь при баротравме лёгких, что не всякий офицер сумеет.

– Память у меня хорошая, – Вершинин блеснул глазами. – Не знаю, как на практике бы получилось.

– С практикой, конечно, у вас похуже, чем с теорией, – хмыкнул Кочетов. – Как вы пытались вслепую надеть гидрокостюм вверх ногами, мне уже доложили.

Журналист нервно передёрнул плечами – видно, живо вспомнилась неудавшаяся тренировка.

– Я буду работать над этим, товарищ командир.

– Правильно. Надеюсь, навыки выхода из аварийной подлодки никогда не пригодятся в жизни – ни вам, ни кому-либо из моего экипажа. Но готовым надо быть. Всегда.

Кочетов помолчал, покрутил в пальцах карандаш. Вершинин сидел с прямой спиной, смотрел пристально.

– Я всё хотел спросить у вас, Александр Дмитриевич. Как вы всё-таки решились?

Тонкие белые пальцы скользнули по гладкой скуле, обводя её. Вершинин, конечно, понял, о чём он спрашивал – понял и думал над ответом.

– Ну, на самом деле я мог бы, конечно, не приезжать сюда, – он слабо улыбнулся. – Журналистика тут ни при чём. Это всё море.

– Море?

– Я первый раз когда его увидел, оно было странное. Дядя нас в Анапу привёз – народу полно, пахнет тиной, вода мутная. А вечером я вышел из номера, спустился, свернул в сторону от большой тропы – и валуны, соль на языке, прибой так шуршит, будто шепчет, поговорить с тобой хочет. Я на валуне до полуночи просидел, дядя за мной примчался – прямо из бани, в халате. Ты, кричит, такой-растакой, не предупредил, перепугал. А я просто, не знаю, просто…

– Влюбились? – Кочетов придвинулся ближе к столу. Журналист, помедлив, кивнул.

– И мне вот показалось, что море мне шанс даёт. Не тратить жизнь на ерунду, а что-то о себе понять.

Кочетов не попытался сдержать усмешку:

– Поняли?

– Не знаю, – журналист подпер щеку ладонью. – Ещё есть время.

– Н-да, – Кочетов рассеянно покачал головой. – А я вот в детстве жил на Севере, и первую встречу с морем я не помню. Оно было всегда. И я всегда знал, что пойду в подводники, как отец.

– Ваш отец тоже лодкой командовал?

– Не успел. Он не вернулся из похода командиром боевой части. Двенадцать мне было.

Кочетов усмехнулся, кончик карандаша щёлкнул по крышке стола.

– Мама тут же собрала всё, что смогла, и увезла меня на большую землю. Мы как будто забыли о том, что существует флот, подводные лодки. Мама хотела, чтобы я стал врачом. Или юристом. Мне иногда кажется, она до сих пор не простила мне, что я уехал поступать в военно-морское училище… – Кочетов улыбнулся.

– Боится за вас?

– Боится, конечно.

Хорошо хоть не женился, а то были бы две реки слёз вместо одной. Из-за этого мать, впрочем, тоже сердилась: почему один до сих пор, так и не дашь внуков поняньчить… А, да сколько ни объясняй людям, хоть самым близким, свои причины – не поймут. Нечего и пытаться.

– Товарищ командир, – донеслось из «Каштана» на стене, – ремонт пятого отсека закончен, все система исправны. Замечаний нет.

– Хорошо, что нет замечаний, – хмыкнул Кочетов, подтягивая к себе рукоять на пружинистом проводе. – Даю вводную: пожар в пятом отсеке, горит фильтр. Освещение, естественно, отключилось.

На том конце долю секунды изумлённо молчали – и голос Ильи Холмогорова отозвался:

– Есть!

Звонок учебной тревоги ввинтился в уши. Вершинин поморщился, глядя на Кочетова:

– Товарищ командир, так ведь этот отсек только что тушили по-настоящему.

– Александр Дмитриевич. У пехоты, может, снаряд дважды в одну воронку не падает, а у нас на флоте пробоина в одном и том же месте – не редкость. Как в метафорическом смысле, так и вполне себе в реальном.

Вершинин, помедлив, кивнул.

– Евгений Валерьевич!

Матрос Ольховский вздрогнул, едва не уронив ящик с запчастями, который и так с трудом удерживал в руках. Обращение по имени-отчеству в тёмном промасленном коридоре, где изредка звучало «матрос», а чаще «придурок» и менее цензурные варианты, походило на издёвку. Наверное, это у товарища замполита вступление такое: начать мягко и вежливо, а закончить ушатом дерьма на голову.

– Евгений Валерьевич, поставьте ящик.

Ольховский растерянно переступил с ноги на ногу, и замполит кивнул:

– Поставьте-поставьте. Мне нужно с вами поговорить.

Вот ещё не было печали. Что может быть нужно от него замполиту? В кремовой рубашке, при галстуке – как он вообще в трюм забрёл, не побоялся запачкаться.

Зам пошёл вперёд, лавируя среди выступающих частей приборов. Ольховский двинулся следом.

– Мне на вахту заступать через двадцать минут, тащ кап-два, – буркнул он.

– Я не задержу вас надолго, – благодушно отозвался замполит. – Какой отсек?

– Торпедный, тащ кап-два.

– Прекрасно. Нравится служить?

Ответ, естественно, полагался только один – его Ольховский и озвучил.

Хотя на вахте в торпедном, пожалуй, хорошо уже то, что людей мало. Никто не орёт, не огрызается, торпеды лежат себе, остроносые, аккуратные, чистенькие.

И нет торпедам никакого дела до того, что он готов макушкой о подволок биться, лишь бы вылезти отсюда. А ведь, когда он спускается осматривать отсек, он может с ними – со всей лодкой! – что хочешь сделать. У него в кармане коробка спичек, у кока взял, когда курить хотелось. Вот если – чирк! – и поднести к железному колпаку…

– Доктор сказал мне, что вы, Евгений Валерьевич, обращались к нему с жалобами на бессонницу и, ээ… психологический дискомфорт.

А, вон оно что. Доктор заму стуканул.

– Всё уже прошло, тащ кап-два.

– Уверены? – замполит моргнул. – Я изучал вашу биографию, Евгений Валерьевич. Вы хороший матрос, специальностью владеете, с политической подготовкой тоже всё в порядке. Откуда же у вас два взыскания за последний месяц?

Ну да. Как в море вышли…

– Не могу знать.

Кап-два всё равно не поймёт про липкую тошноту, подбирающуюся к горлу, про дрожь от шеи до ступней. Или поймёт? Он же заместитель командира по воспитательной работе. Он должен уметь почувствовать себя в шкуре тех, кого он воспитывает. Вот сейчас, если переспросит – сказать?

– Ладно, Евгений Валерьевич, речь не о том…

Конечно, не о том. А ты уже раскатал губу.

– Лучше расскажите мне, как вы освоились в коллективе. Какие у вас отношения с сослуживцами.

– Да нормальные.

То есть никакие.

– А про командира вашего отсека, старшего лейтенанта Линёва, что вы можете сказать? У вас с ним, насколько мне известно, был конфликт?

Ольховский поморщился.

– Да меня в трюм послали уровень воды проверить. Ну – я и проверял, а в трюм зашёл товарищ старший лейтенант и решил, что я там сплю на полу. Ну, и сделал мне замечание.

Орал так, что подволок звенел. И чего его вообще в трюм занесло, командира торпедной группы. Не объяснять же ему было, что до этого заснуть трое суток не получалось?

И тебе не объяснить, товарищ замполит.

– Только замечание? Он к вам не применял физическую силу?

– Ну, он меня за плечи тряхнул. Чтобы я вставал быстрее.

– А потом?

– Потом – ничего. Он меня не бил.

А вот Любашкин, старшина, заехал под рёбра локтем. Аж дыхание зашлось. До сих пор синяк не сошёл.

«Будешь ещё спать, карась? Из-за тебя всем до ночи впахивать!»

– Старший лейтенант Линёв, возможно, был к вам не вполне справедлив?

– Не могу знать, – в который раз брякнул Ольховский.

Отпустите уже на вахту. Там хоть забыться можно. И смотреть, смотреть на торпеды, побрякивая в кармане коробком.

Саша осторожно провела пальцем вдоль тёмной корочки, прочерчивающей волосатую коленку, спускающейся вниз. Неодобрительно поджала губы, подняла голову:

– Чесал?

Илья пожал плечами:

– Немножко. В отсеке жарко, я сам не всегда замечаю, как рука к повязке тянется.

– А ты замечай. Или у тебя ожоги год заживать будут.

– Да хватит уже, – он откинул голову, на шее недовольно дёрнулся кадык. – Сперва Гриша мне мозги ебёт: не чеши, не чеши. И ты ещё теперь.

– Сам виноват, – она потянулась к тумбочке за мотком бинта. – Перевязывать-то ты меня просишь.

– Не бегать же в медчасть по пять раз на дню, – хмыкнул он. – А у тебя здорово получается. Я как-то сам пытался, так у меня всё время сползало.

– А я давно прошу Гришу взять меня в помощники, – весело сказала Саша, принялась бинтовать от середины лодыжки. – А он говорит – не положено, образования нет.

– Ну, не знаю. Главное, чтобы от помощника толк был, так? – Он поморщился, но не издал ни звука, когда Сашины пальцы осторожно надавили сквозь повязку на поражённое место. – Может, тебе с командиром поговорить?

Кочетов, конечно, может поддержать робкую инициативу изнурённого бездельем журналиста. А может и заинтересоваться, где и когда журналист успел получить медицинские навыки. Что же, не лезть в глаза?

– Вот так, – она аккуратно завязала узелок. – Полезешь наверх?

Илья тряхнул головой:

– Я в пятый, будем с химиками газовый анализ проводить.

– Ты же с вахты только что сменился.