Предел погружения

– Я даже не мог всерьёз подумать, что это действительно ты. Так, кольнуло что-то. Зашёл в турфирму, расспросил. Они, конечно, сначала – а вы кто? а с какой целью? Ну, разговорить-то я умею, – он невесело усмехнулся. – Так и так, всё верно, Вершинин Александр Дмитриевич, Кипр, Греция и Испания, на два с половиной месяца…

Остановившись, он взглянул на Сашку в упор.

– Подлый ты. Она хоть дура, да без гнили. А ты гниёшь уже давно.

– Дядь Слав, – он привстал, – ну виноват я, виноват! Но она же сама…

– Сама, – повторил Вершинин. – Вот об этом я и говорю.

Сашка помолчал, ковыряя носком ступни гладкий пол.

– Дядь, – тихо позвал. – Что мне делать теперь?

Вершинин пожал плечами.

– Сдавать билеты. Ты допуск к гостайне подписывал – хрен тебе, а не заграница, пока пять лет не пройдёт. Радуйся, что тебя поймал я, а не погранконтроль.

Сашка вздохнул.

– И молиться, чтобы Алька, во-первых, вернулась живой и здоровой, во-вторых, чтобы никто про ваш маскарад с переодеванием не узнал.

Помолчав, Вершинин нервно хмыкнул:

– Нет, ну как она это собирается делать? На лодке-то!

Глава 8

– Роман Кириллыч, разрешите? – в салон командира заглянула лысеющая голова старпома.

Ну, это он так называется – салон. На деле – две комнатушки, в одной – рабочий стол, шкаф с бумагами, кое-как пристроенный у стенки компьютер, в другой – застеленная койка и ещё один шкаф, для одежды и всяких безделушек с берега. Когда Кочетов принимал корабль, матросы коробками выносили журналы, кассеты, книги, принадлежавшие его предшественнику. С разворотов призывно улыбались обнажённые красавицы, книжки пестрели заголовками в духе «Бешеные Волки-2: возвращение Слепого Снайпера». Кассеты Кочетов проверять не стал – впрочем, наверняка матросы исправили за ним это упущение.

Перед первой своей автономкой в качестве командира (когда ж это было, Господи? Семь лет назад? Восемь?) Кочетов подумывал взять с собой гитару. Но ведь гитара и в кают-компании есть – бери кто хочешь, командиру уж точно не откажут, жаль только, времени взять её в руки никак не находилось. А в каюте она только мешала бы. Если тревога, авария, упадёт ещё, отшибёт тебе что-нибудь или проход загородит.

Вообще, чем меньше вещей на корабле, тем лучше.

– Заходи, Палыч, – Кочетов выключил монитор со схемами акватории, повернулся на стуле. – Садись.

Старпом покосился на него с сомнением:

– Роман Кириллыч, а что это ты сегодня не ходил на обед с командой? Тебе хоть еду принесли?

– Только что вестовой тарелки забрал, – Кочетов махнул рукой. – В кои-то веки я хоть поел с аппетитом. А то сижу с вами, как кол проглотил: только бы не раскашляться, думаю. И так уже все косятся.

– Ты бы всё-таки доктора навестил, – буркнул старпом. – Две недели кашляешь.

– Да я был уже, – хмыкнул Кочетов. – Анализы, говорит, надо сдать, тащ командир. Какие нахер анализы? Ты мне таблеток, говорю, дай, чтоб я от кашля не просыпался и чтоб матросы его не принимали за ревун аварийной тревоги.

– Ну и как, дал? Полегчало?

– Ещё бы он таблеток пожалел для командира. Вон, целая коробка, – Кочетов хлопнул по ней ладонью. – Вроде и правда сплю получше.

Старпом пожевал губами, словно хотел ещё что-то спросить, но качнул головой.

– А ты чего пришёл-то? – поинтересовался Кочетов. – Вряд ли чтобы о моём здоровье разговоры разговаривать. Давай, выкладывай.

Старпом прочистил горло.

– Да, я всё собирался… Кстати, я Олега, особиста, к замполиту отослал боевой листок смотреть. Чтоб он уж точно под ногами не крутился.

– Таак, начало интригующее, – Кочетов сложил руки в замок на крышке стола. – Ближе к делу, Палыч.

– Да мне нечего сказать-то, Роман Кириллыч, – он неловко развёл руками. Я – ты знаешь: раз есть приказ, значит, в лепёшку расшибись, голыми руками в реактор залезь, а выполни. Я у тебя хотел спросить. Мы ведь с тобой подо льды ходили. И «Тигров» испытывали – никто до нас ими ещё не стрелял! Но тогда всё как-то понятно было, – он поморщился. – Если не выгорит, угробим лодку – то хоть понятно, ради чего старались. А щас? Как же оно так выходит? Я с этими парнями из института разговаривал. Всё, говорят, рассчитано точно. А я бы их, Ром, за шкирку – и к нам сюда, в центральный. Раз всё рассчитано, то пусть вместе с нами и стоят.

– Риск, конечно, есть, – отозвался Кочетов.

– Да разве в риске дело? Да ебись оно всё торпедой, разве хоть раз кто-то мог обо мне сказать, что я струсил? – старпом привстал, круглое лицо порозовело. – Просто – я не могу понять, ради чего.

Кочетов помолчал. Пальцы скользнули по краю стола, обводя острый угол.

– Ради страны, как всегда, – он слегка усмехнулся. – Мы испытывали её оружие, подтверждали её право на территории в Артике. Теперь мы экономим ей деньги, пусть и таким не совсем обычным способом.

Старпом кивнул.

Он сложил руки на животе – крепкие, кряжистые пальцы, широкие ладони – и смотрел на Кочетова. Сорока девяти лет, глыбастый, упёртый – смотрел, как смотрят юнцы-матросы перед тем, как хлебнуть забортной воды на посвящении.

– И это пройдём, – сказал Кочетов. Надо было что-то сказать.

Розовое лицо поморщилось:

– Знали б матросы, зачем мы идём – засмеяли бы. Да ещё журналист этот…

– Из-за журналиста можешь не беспокоиться. К концу автономки ему будет не до сенсаций.

– Думаешь? – Палыч поднял седеющие брови.

– Сломается, – Кочетов кивнул. – Такие, как он, ломаются уже на второй месяц. Сами не всегда замечают – но со стороны видно хорошо.

– Ну так что, может, в контру? Или в покемонов? У меня свежая есть.

– Не, старпом говорил, в пять всплываем на сеанс связи. Не успеем. А что, покемонов уже новых выпустили?

Саша посторонилась, прижалась спиной к стенке, пропуская офицеров. Кивнула им – Карцеву и какому-то лейтенанту, чьего веснушчатого лица она не помнила. Они кивнули в ответ, лейтенант шутливо приложил ладонь к пилотке.

– Товарищ журналист, – обернулся к ней, – а вы что думаете на предмет покемонов? Играли?

– Совсем чуть-чуть, – Саша смущённо улыбнулась. – Я огненных люблю.

– Огненных? На подводной лодке? – веснушчатый лейтенант покрутил пальцем у виска. – Только водяные!

– Воздушные тоже сойдут, – обронил Карцев. Он уже не гнусавил – насморк, видно, проходил – и его грудной низкий голос звучал свободно. – Куда ты на глубину да без воздуха?

Саша пожала плечами. Монстрами, зверями и драконами она болела совсем недолго, между Днём рождения, когда дядя подарил им с Сашкой новенький комп и приставку, и тем моментом, когда Сашке стало скучно клацать по кнопкам и он пошёл искать приключений в реальном мире. Вот серьёзно, когда это случилось? Ещё в школе?

В любом случае, сражаться на нарисованных аренах одной ей быстро надоело.

– А с вами сыграть можно, товарищи офицеры? А то что-то тоскливо, – она развела руками. – По солнцу, наверное, скучаю.

– Везёт вам, тащ журналист, – протянул Веснушка. – Нам и поскучать-то некогда, да, Паш?

Карцев кивнул.

– Поиграть, конечно, можно, но тебе сперва надо в график записаться. Желающих много, а приставка одна.

– И вы тоже по графику? – удивилась Саша. Карцев ухмыльнулся:

– Я – по выслуге лет.

– Доблестно послужили Родине, и теперь она доверяет вам покемонов вне очереди?

– Типа того.

– Ну ладно, – протянула она. – А график…

– У замполита.

Ивашов двинулся вперёд по проходу, Веснушка последовал за ним. Собрав остатки смелости в кулак, Саша окликнула их:

– Скажите, а мы действительно всплываем? А то я всё жду, жду…

– Чего ждать-то? – фыркнул Карцев. – Зелёный ты ещё, не знаешь, как качает в надводном положении.

– Вот тогда действительно позеленеешь, – засмеялся Веснушка. – Лодку мотает в волнах, как бочку. Собственно, она и есть бочка, ничего больше. Обыкновенный железный хлам.

Карцев пихнул его в спину кулаком.

– Вот станешь механиком, тогда будешь иметь право лодку хламом называть. А раз ты штурманёнок – рот закрой и не пищи.

Веснушка фыркнул, первым направился к переборке, пробираясь между ящиками.

– Ещё чего не хватало, в механики идти, – буркнул он. – Я командиром буду, а ты всю службу так и просидишь в трюме со своими маслопупами.

– Ты на кого пасть разеваешь, салага, а? Хер моржовый! – загрохотал Карцев, но видно было, как его плечи вздрагивают от смеха.

Веснушка потянул вверх кремальеру, и Саша почти выкрикнула им в спины:

– Так как же всё-таки – всплываем или нет?

– Да всплываем, всплываем, – буркнул Карцев. – Только какой тебе с этого толк, мы всё равно…

Захлопнувшаяся переборка проглотила последние слова.

Ей нужно было наверх. Постоять хоть пару минут, подышать воздухом. Она слишком долго старательно не замечала, как мир съёживался до размера железной коробки, в которой она жила. С этим ведь ничего нельзя было поделать – и она давила в себе тревогу, давила тоску по дневному свету, по открытому пространству. А теперь, едва обмолвились: «Всплываем!» – аж заболело внутри.

Может, там действительно качка, может, наверху ливень, ветер. Ерунда. Она будет стоять на палубе, пока не погонят вниз, напьётся небом, морем, огромной, необъятной жизнью. Там всё – живое. И у неё хватит сил как-нибудь протянуть ещё несколько недель до следующей вылазки.

А вдруг её не пустят? Скажет командир – не положено. Да ну, почему он так скажет? Другие ведь тоже наверняка пойдут? Или – может он решить, что гражданскому нельзя? Ну нет уж. Она убедит. Упросит. Заставит. У неё дядя – адмирал, в конце концов!

Как-то там дядя Слава? Узнал ли он, что они с Сашкой провернули? По-хорошему – не должен, но ни разу на её памяти им не удавалось от него что-то скрыть. Даже когда они стащили классный журнал и запрятали его в овраге – Анна Петровна так и не нашла ни журнал, ни виновников. А дядя Слава всё понял и на фильм про адмирала Нахимова их с собой не взял – в наказание. Сашка сильно тогда расстроился, он в то время ещё любил и море, и корабли, и офицеров в бело-золотых мундирах…

Дядя Слава, если ты всё уже знаешь – не сердись. То есть, конечно, ты будешь сердиться, но не так, чтобы разругаться навсегда и сказать «ты мне больше никто». Правда?

И всё будет хорошо, и она, Саша, обязательно вернётся, и они обнимутся крепко-крепко, и будут до ночи сидеть и разговаривать о том, что она натворила. Да. Только для начала надо выбраться и подышать воздухом.

Ого, она и не заметила, как ноги донесли её до кают-компании, пока она раздумывала.

Пусто, голые столы, ещё пахнет щами с обеда. Ивашов, невысокий, поджарый, стоит на носочках у стены и тянется к горшку с лиловыми фиалками, щёлкает приборчиком.

– Лёша? – позвала она. Ивашов щёлкнул ещё пару раз, повернулся.

– Здорово, Сань, – сунул прибор в карман, протянул руку. Саша пожала её, чувствуя ладонью шершавость – не то мозоль, не то рубец от ожога. – Тебе чего?

– Да ничего, – она смущённо переступила с ноги на ногу. – Не знаю, куда себя деть.

– А я цветы на радиацию проверяю, – усмехнулся Ивашов. – Каждую автономку, блядь, одно и то же. Русским же языком вам всем сказано: при штатной работе реакторов фон в отсеках ниже, чем на Красной площади! На кой десять раз мерить заново?

– Командир требует? – сочувственно спросила Саша.

– Командир не идиот, – Ивашов мотнул головой. – Сосед твой по каюте, параноик ебучий.

– Илья? – удивилась она. – Он же связист. Радиация вроде не по его части?

– Вбил себе в голову, что цветы у нас от радиации дохнут. И оттого, что уровень кислорода падает, – Ивашов снял с плеча другой прибор, массивный, металлический, опустил его на стол. – Сейчас и кислород посмотрим, куда деваться.

Саша прошла вдоль стенки, запрокинула голову, разглядывая фиалки. У многих листья желтели на концах, сворачивались в трубочку. Несколько потемневших бутонов безжизненно свисали, так и не успев распуститься.

– А с берега не могли никаких вредителей занести? – осторожно поинтересовалась она. Ивашов хохотнул:

– Вот с этим вопросом Илья вечером побежит к доктору. Потащит его смотреть цветы. Так-то хуй с ним, с доктором, ему всё равно особо нечем заняться. Но Илья каждый раз бегает – сначала ко мне, потом к нему. Я ему десять раз объяснял: цветочкам хуёво оттого, что здесь нет естественного источника света. И кислорода не двадцать один процент, как снаружи, а девятнадцать – это наша норма, и ничего ты с ней не поделаешь, хоть голову продолби!

Ивашов надел ремешок аппарата, пожал плечами.

– Девятнадцать, всё как по книжке.

– Так ведь и для людей девятнадцать процентов – слишком мало, – Саша сложила руки под грудью, повернулась к нему. – Я даже не говорю про стресс для организма. Предполагается, что подводники должны быстро просчитывать ситуацию и принимать решения – а недостаток кислорода вредит мыслительной деятельности.

– Вредит, это точно, – хмыкнул Ивашов.

– Так почему нельзя сделать нормальный уровень кислорода? Техника не даст?

Ивашов пренебрежительно поднял брови – кажется, оскорбился за свои приборы.

– Техника тебе сколько хочешь даст, хоть все пятьдесят, – фыркнул он. – Только ты забыл, что давление у нас повыше атмосферного будет. Знаешь, как легко и непринуждённо вспыхивает кислород под давлением? Ты прошёл мимо компрессора, а он – хоп! – искру, – рука Ивашова ухватила её за загривок, больно потянула, – и твои волосы, на которых полно микрочастиц масла, сколько ты их ни мой, полыхают лучше всякого факела.

– Полегче, – буркнула Саша, повела шеей. Ивашов выпустил её.

– Я видел, – он поморщился. – Не на нашей лодке, на К-314, меня туда прикомандировали. Командир исстрадался: хочу, мол, нормально дышать, кашель замучил. Начхим ему и подкрутил на двадцать один процент. А я, думаю, что сделать могу – не лезть же против командира и начхима, я на флоте без году неделя, старлей, только-только из училища… зассал, короче, – он махнул рукой. – Двух часов не прошло – загорелся анализатор, и у матроса, который с ним возился, сразу волосы загорелись, одежда. Хорошо, нас четверо было в отсеке – он, я и ещё два матроса. Пламя сбили кое-как, затушили.

– Он выжил? – выдохнула Саша. Ивашов кивнул.

– Ожоги на всю жизнь, семь месяцев в госпитале. С флота списали, конечно. Я вот думаю: раскрой я тогда рот, мог я этого не допустить? Вряд ли, кто бы меня слушать стал… а всё ж таки…

Он махнул рукой.

– Короче, Вершинин, имей в виду: цветы подохнут так и так, а у тебя есть шанс сохранить свою шкуру целой. Не проеби его.

– По местам стоять, к всплытию, – донёсся из динамика ясный голос командира. – Всплывать на перископную глубину с дифферентом пять градусов на корму.

«Всплывать», – стукнуло, заколотилось у Саши в затылке. Внутри всё билось, пульсировало. Всплывать.

– А скоро всплывём, как думаешь? – тихо спросила она. Ивашов пожал плечами.

– Минут пятнадцати хватит.

Она чувствовала – губы улыбаются сами собой. Хотелось обнять Ивашова – или кого угодно, обнять и кричать от радости.

Всего только пятнадцать минут – и солнце.

– Сигнал слабый, тащ командир, – связист повернулся в кресле, сдвинул наушники на затылок. – Помехи.

– И что мне с этим делать? – Кочетов пожал плечами. – Сказать: «Извините нас, товарищ командир дивизии, у нас тут жужжит и мы не слышим ваших ценнейших указаний?» Ебись как хочешь со своим пультом, Илья, а связь мне дай. Нормальную связь.

– Тащ командир, всё нормально будет, – скороговоркой пробормотал Илья, розовый ото лба до шеи. – Ещё восемь минут. Сейчас настроим.

– Давай, сокол ясный, настраивай, – Кочетов откинулся на спинку кресла, помассировал веки.

Илья справится, в этом Кочетов даже не сомневался. И в дивизии их не за что особо рьяно костерить – так, слегка, в порядке профилактики. График они держат, осталось пройти один участок, который любят прослушивать натовцы, а дальше будет попроще – до того момента, как они войдут в квадрат и начнут готовиться к стрельбам. Эх, были б это нормальные, привычные, сто раз испытанные ракеты…

Кочетов ещё с училища был уверен, что от всяких режимов секретности больше вреда, чем пользы: экипаж должен знать перед походом, на какое задание он идёт и зачем. И вот в первый раз он чувствовал себя немного легче оттого, что задание запрещено было сообщать команде до входа в заданный квадрат.

Ладно. Отстреляются, вернутся – он ещё поговорит с теми, кому пришло в голову заварить эту кашу.

– Роман Кириллыч, – негромко произнёс старпом, наклонившись к его креслу, указал взглядом в сторону выхода. Кочетов поднял голову, повернулся и увидел в дверном проёме щуплую фигуру журналиста.

– Товарищ командир, – журналист вытянулся, отвёл плечи назад, – прошу разрешения войти в центральный пост.

Ну вот куда его всё время несёт некстати?

Кочетов нарочитым движением приподнял рукав на запястье, взглянул на циферблат.

– Александр Дмитриевич. Быстро говорите, что у вас, или приходите через час.

Щёки журналиста порозовели, он нервно обхватил ладонью запястье.

– Извините, я не вовремя… Я только хотел узнать, когда можно будет выходить наверх.

– Наверх? – переспросил Кочетов. О чём он вообще, что ему надо за пять минут до сеанса связи?

– Ну да… на палубу.

Кочетов посмотрел на старпома, старпом пожал плечами. Из-за пульта связи послышался резкий смешок, тут же оборвавшийся: Илья вспомнил, где находится.

– Товарищ командир? – журналист уже раскраснелся ото лба до шеи. – Я что-то не так сказал?

Кочетов беззвучно вздохнул.

– Александр Дмитриевич, я не совсем понял, как вы собрались выходить наверх в подводном положении.

– В подводном? – глаза парня широко раскрылись. – Как – в подводном? Я думал, сеанс связи…

Кочетов подавил усмешку. Журналист, в конце концов, не виноват в том, что не знает элементарных вещей.

– Сеанс связи проводится на перископной глубине. Наверх выдвигается антенна, а сама лодка остаётся под водой, чтобы не тратить ресурсы зря.

– Так что с прогулкой вы погорячились, – вставил старпом. – Вы, это, Александр Дмитрич, пиздуйте к себе или куда вам там ещё надо. Не до вас сейчас.

Журналист стоял молча. Пальцы выпустили запястье, на котором уже выступили красные отпечатки, руки безвольно повисли. Взгляд остекленел, упёрся в одну точку – куда-то за плечом Кочетова, за пультами.

Кочетов уже собирался окликнуть его, повысить голос, но журналист моргнул, шевельнул губами:

– Извините.

И вышел.

Старпом захохотал, не успели ещё стихнуть шаги. Механик, штурман, связист, ребята-ракетчики дружно подхватили, даже акустик высунулся из своей рубки узнать, что стряслось – и издал ухающий вопль неясыти, не дослушав.

– А ну тихо всем, – проворчал Кочетов, но улыбку прятать не спешил. – Две минуты до сеанса связи. Илья, что у тебя?

– Готово, канал чист, – связист перевёл дыхание.

– Давай сюда, – Кочетов потянулся за наушниками.

Интересно, кто из подводной братвы развёл бедолагу-журналиста. Или тот сам по наивности решил, что они выйдут на поверхность?

Мда, понаберут детей на флот…

А ведь так-то нехорошая история наклёвывается. Смех смехом, а каково журналисту узнать, что на поверхность он может и не выйти до конца автономки?

Америкосы, вон, на лодках психологов держат – аккурат для таких случаев. А нам как быть? Шило наводить? Журналист, говорят, и не пьёт.

– Дельфин, Дельфин, вызывает Чайка, – затрещало в наушниках. – Как слышно? Приём!

– Чайка, я Дельфин, слышу вас хорошо. Докладываю…

Глава 9

Кажется, всё ещё погружались. Саша не вслушивалась в перекличку команд, они щёлкали монотонно, будто горошины сыпались на пол из мешка. Звуки, не складывающиеся у неё в голове в слова, проскакивали мимо. Зато ей хорошо было слышно, как скрипит и вздыхает корпус лодки, как его обжимает нарастающее давление.

Лодке было тяжело, она не хотела идти в глубину. Наверх бы, к солнцу, которое так и не пригрело ей борта.

Сашиному лбу, скулам, подбородку было горячо – будто от солнца, и горло словно щекотал солёный ветер. Да нет, это ей, наверное, не чудилось, солоный привкус во рту был настоящим, и наволочка под щекой вымокла.

Чьи-то шаги – люди идут по коридору, болтают, смеются. Вот откроется дверь – вернётся сосед с вахты, а она тут лежит. Сразу будет ясно: что-то не то.

Или журналист, всхлипывающий в подушку в каюте подлодки – обычная история, нет в ней ничего из ряда вон выходящего?

Она же и не плачет. Плакала, кажется, как пришла, скинула тапки и легла. А сейчас не хочется. Ничего не хочется. Давайте будем погружаться дальше, давайте забьёмся глубоко-глубоко, где нас никто не найдёт. Там тихо, темно и можно спать, спать, спать.

Может, она уже спала? Может, и Илья заходил, а она не слышала? Сколько она здесь лежит?

Если Илья здесь был – видел, значит, как размазало журналиста Вершинина. Без всякого давления размазало, и без шила, будь оно неладно.

Хотя разве Илья что-то заметил? Зашёл – и сразу к себе наверх. Он наверняка и не смотрел на неё.

Можно взять с тумбочки телефон и посмотреть время – всего-то. Они всплыли – господи, не слово, а издевательство – они поднялись, чтобы высунуть антенну, к пяти часам. А сейчас… да какая разница, в руки, в ноги будто закачали воду, как в эту несчастную подводную лодку. Чтобы тянуло вниз и не пускало. Ладонью пошевелить, высунуть её из-под одеяла – и то тяжко.

«Каштан» опять что-то гундосит. Кажется, вахту меняют. Погрузились, значит. Идём на глубине. Будто так и положено человеку – болтаться под водой, дышать спёртой вязкой мутью, месяцами не высовывать голову наверх.

Да, но разве не этого она ожидала, когда решалась пойти на подводную лодку? Кто её обманывал? Сама же себе придумала про ветер и солнышко, а раз так не случилось – в слёзы. Ээх, а дядя говорил – с тобой, Алька, хоть в кругосветку!

– Подвахтенным от мест отойти, – шипит динамик. – Первой боевой смене явиться для приёма пищи в кают-компанию.

Саша садится на постели, суёт ноги в тапки.

Она пойдёт обедать со своими – и съест всё до последней крошки, чтоб никто и не подумал, что у неё могла быть истерика.

Так. Тумбочка. Зеркальце.

Волосы пригладить, зачесать ровненько на пробор. Вот так. Всё-таки удобно с короткими.

Глаза, конечно, красные, мда, но у кого здесь не красные глаза? Припухшие веки, красная сеточка сосудов, тёмные круги – полный набор, без этого и подводник не подводник.

Ах да, переодеться. В робе в кают-компанию запрещено, офицеры непременно меняют рабочую одежду на кремовую рубашку с погонами и чёрные брюки. Ей, конечно, такая роскошь не положена, зато она взяла с собой Сашкины выпускные брюки – он давно не носил, а ей пришлись как раз. И рубашку белую купила прямо за день до отлёта из Питера, как знала, что пригодится.

Рубашка тонкая, под неё неплохо бы утяжку… хотя там и утягивать, считай, нечего, да и не будет никто рассматривать впалую грудь гражданского журналиста. Ну, пусть будет – на всякий случай.

Разгладить воротничок, подвернуть рукав. Можно идти.

– Вот давно замечаю: на третью недели автономки, на крайняк на четвёртую в голову лезть начинает всякая муть, – Паша глотнул, опустил стакан на стол. – Честно: пока я думал про Настюху голую на кровати, или про котлетки с петрушкой, которые она мне жарит – всё зашибись было. Ну, хер стоит, как перископ, слюны полон рот, но к этому я ж давно привык. А вчера сменился с вахты, ложусь – и чего-то припоминаю, как мы с ней в банке очередь стояли. Духота, людей полным-полно, а она меня за локоть тискает тихонько. Глаза такие серьёзные-серьёзные, а уголок рта вверх ползёт. Как девчонка, – Паша вздохнул. – Мне сперва смеяться захотелось, а потом я час ворочался, уснуть не мог. И нахрена мне это, а?

Артур был занят, он допивал свою долю компота из единственной оставшейся банки и не собирался отрываться ради того, чтобы ответить. Доктор тоже не торопился, он меланхолично следил, как из банки в его стакан стекают последние капли.

– Не надо было жениться, – наконец обронил он.

– Да ладно, – Артур поставил стакан, навалился локтем на стол. – Всё ж нормально. Не ты первый.

Паша поморщился.

– Да мы ещё попрощались не по-людски. Разругались: я, вроде как, пылесос доломал. Этому пылесосу ещё до развала Союза срок списания пришёл. Ну, Настюха в крик, а я дверью хлобысь – и на корабль.

– Прям шекспировские страсти, – доктор встряхнул пустую банку. – «Много шума из ничего». Боишься, что заявишься после автономки, а тебя из дома выставят?

Артур понизил голос:

– Вместе с пылесосом.

– Да ну вас, – Паша безнадёжно вздохнул. – Я её на пирсе видел. Она на цыпочки вставала, искала меня.

– Тем более, – Артур пожал плечами, – раз провожала – значит, и встречать прибежит. И про косяк твой не вспомнит. Море – оно быстро стирает из памяти всё лишнее.