скачать книгу бесплатно
Спортивный зал таким образом у меня значился чуть не каждый день, и уже в первый свой заход я, плюнув на крики учителя, пошёл в угол и долгих полчаса не говоря ни слова мутузил там облезлую грушу, как мне показалось, очень ловко и больно. Пары замеченных на себе косых взглядов мне хватило, чтобы понять – я на правильном пути. На попытки своих новых товарищей по несчастью завести разговор я покуда решил не отвечать. Мне они не помогут. А там посмотрим. К слову, в тот вечер по дороге домой особых приключений со мной не случилось, что весьма обрадовало мою несчастную матушку.
На следующее утро я проснулся вполне приободрённым, будущее виделось мне в более радужных красках, так что я даже не без удовольствия смёл с тарелки опротивевшую кашу, вытерпел провожающий поцелуй матери и побежал по лестнице – сверху вниз лифт в нашем доме останавливался только на каждом пятом этаже.
Стоит ли упоминать, что, не пройдя и квартала в направлении школы, я наткнулся на знакомую компанию, две-три физиономии выделялись свежими синяками – не хуже моих, ничем не хуже. Только противников на этот раз было совсем много. Они накинулись на меня молча, не дав издать и звука, оттащили в сторону под косыми взглядами случайных прохожих. На помощь мне никто не спешил, да я и не верил в такую помощь. Чего хотели от меня эти малолетние изверги? Да ничего.
Я как мог отбивался, а потом, с какой-то звериной решимостью, молча и изо всех сил вцепился зубами, руками, чем попало – в одного верзилу, которого можно было принять за их вожака. Яростное моё рычание заглушило собственную боль, а потом и оно ушло на задний план под истерическим воплем раздираемого на части моей яростью полубезумного, испуганного существа.
Меня оттащили какие-то мужики в заводской форме, вокруг обезображенного мною малолетнего подонка образовался тот молчаливый круг пустоты, который можно увидеть в зоопарках вокруг редких тропических гадов – никто не знает, на кого тот попробует броситься. Странно, но ведь среди этой шпаны было всего пара человек старше меня – остальные были и вовсе сопляками.
Я глядел сквозь кровавую пелену, и видел в глазах своих обидчиков ужас. Это было мне хорошим уроком. Не бойся смерти и боли – и ты сам станешь чужим воплощённым страхом.
И вот меня, расхлюстанного, едва умытого, отвели к директору школы, тот долго смотрел, потом коротко что-то сказал моей новой классной, а меня отпустил. За мной вроде как был установлен какой-то надзор, но я дураком не был, и в школе с тех пор оставался паинькой, а учился я хорошо, не то, что мои оболтусы-однокласснички.
Но до конца начавшегося мучения были ещё годы и годы, а пока я просто старался не расставаться с моей многострадальной грушей. А ещё, выходя за ворота школы, я теперь всегда доставал из-за пазухи здоровенный ржавый гвоздь. Это потом мне подсказали – загремишь, если что, в приёмник, а там и на малолетку. С тех пор, как в пятидесятые изменили законы, «по взрослому» сажали уже с десяти лет. А там и рудники через пару лет, как порт приписки.
Впрочем, мне об этом думать было рано, я ещё хотел побольше читать хороших фильмокниг, по-своему, по-звериному, по-детски любил свою маму, и даже учился с удовольствием, особенно если это была не бесполезная математика, а любопытная химия и самое главное – инженерия.
Постепенно, за первый год моей учёбы в социалке я обзавёлся и друзьями. Хотя нет, их скорее можно назвать лишь приятелями. Мы болтали ногами на переменах, травили детские до идиотизма анекдоты, жаловались на родителей. Одноклассники и вообще ровесники после той истории относились ко мне настороженно-миролюбиво, «пострадавшего» от моих ногтей и зубов ненавидели многие. А уж после истории с приходом в директорскую родителей этого кретина – жалобу писать – тут уж весы окончательно качнулись в мою сторону.
Я не припомню за последующее время ни единой стычки, в которой я бы участвовал, по крайней мере, что называется «всерьёз». Я вдруг стал какой-то отдельностоящей величиной в странной и запутанной иерархии детских банд. Со мной не хотели связываться, а потому ко мне можно было апеллировать. И ведь порой такого рассказывали про мои же напридуманные подвиги, что я только поражался. Вокруг меня собралось некоторое количество тех, кто не мог толком за себя постоять, они были забавными, эти ботаники социальных школ, они искренне считали, что знания могут их куда-то вывести. Я помнил судьбу своего отца и на знания не полагался, хотя и поглощал их с аппетитом. Мне нужны были мои кулаки, а уж потом какие-то знания. Всякие же малоутилитарные предметы вроде зоологии мне были интересны только как очередная сказка. Странно думать вот так, но ведь я когда-то был пусть довольно угрюмым и замкнутым, но всё-таки ребёнком, и меня забавляли многие и многие вещи. Но спортивный зал меня интересовал чисто практически.
На третий месяц учёбы в социалке я плюнул на олуха, который был учителем физкультуры младших классов и отыскал самостоятельно комнатёнку в учительском блоке, где было написано «Мартин Ки, тренер». О нём ходили странные слухи, но он учил драться по настоящему. Мы поговорили, как мне показалось, по душам. Он посмотрел на мои незаживающие от постоянного лупцевания груши кулаки и, хмыкнув, сказал, чтобы я приходил через полгода. Полгода я сомневался, таил планы мести, потом завязывал с этим, снова сомневался и так по кругу. Через полгода я снова решительно постучал в его дверь.
Так я начал заниматься серьёзно, задвинув остальной мир на задний план. Потихоньку взрослея, хотя и оставаясь тем сухощавым, не очень высоким мальчишкой, которого многие почему-то боялись.
Не припомню, чтобы наши занятия в полутёмном зале имели какое-то название, или хотя бы условную отсылку к существующей системе единоборств. Я, несколько мужиков разного возраста плюс какие-то старшеклассники с прыщами через всё лицо и едва проросшими козлиными бородёнками, мы встречались, изображали друг на друге какие-то приёмы, нахватанные из разных школ боевых искусств, пытались находить болевые точки воображаемого противника (уж мне-то партнёр для спарринга доставался лишь от раза к разу), лупили кулаками по доскам и кирпичам, покуда и вправду те не начинали крошиться под нашими ударами. Помню, в одиннадцатилетнем возрасте я впервые сошёлся в чём-то похожем на схватку с самим Мартином. Тот молча положил меня на мат чем-то совсем обыденным, вызывающим сейчас только горький смех. Я красиво упал, как мне показалось, чётко хлопнув ладонью по мату, но, только поднявшись, почувствовал, как из носа хлещет алая и глупая кровь.
Это было занятно, давно я не видел своей крови. Я засмеялся и заработал тем самым крепкое рукопожатие. Больше я не позволял так с собой делать, я изворачивался немыслимо, готов был выбить себе колено или плечо, лишь бы не падать вот так, красиво и бесполезно. Потому что неважно, как красиво ты упадёшь, если потом некому будет подняться.
За это открытие я безмерно благодарен Мартину до сих пор, даже несмотря на то, что произошло между нами несколькими годами позже. Жизнь меняется, люди тоже. Тогда, в середине «тихих семидесятых» находилось мало людей, которые думали о будущем, пытались что-то создать, противопоставить болоту, поступавшему в самое чрево европейского общества из глубин Корпораций. К слову сказать, Европа тогда зажилась, почти весь XXI век был её. Но, как говорится, вот уж это было последнее, о чём мне пришло бы в голову думать тогда, когда муравейник растущих мегаполисов ещё был для меня непонятной безбрежной страной несметных таимых богатств и светлого будущего.
Я думал, что выучусь, и найду себе дорогу в жизни, не стану сидеть на месте, как мои родители. Впрочем, тогда, в свои десять-одиннадцать лет я и об этом не думал.
Потому что вскоре на моём горизонте возникли тени, которых я не ждал.
Тёмное небо Имайна скользило над ним, погружая сознание в этот водоворот неосознанных мыслей, странных идей, тёмных звёзд, далёких планет. Скорч набухал в его венах болью непрожитых жизней, тенью неосиленных световых лет, громадой неосвоенной Галактики, имя который было – Бесконечность.
Ветви юных дерев колыхались вокруг него тайной неувядающей жизни, она была вокруг, царила, вопреки всему, вопреки невозможному. Он знал, что его собственная жизнь закончится неожиданно и непредотвратимо, он помнил о предначертанности бытия, он хранил в своём сознании те призрачные сигналы, что слали Соратники людям – весь этот сумрак железной длани судьбы, неодолимое сопротивление сотен величественных сознаний, что вычисляли и вычисляли предначертанность жизненного крута. И не могли в результате сказать самого главного – когда всё это кончится, когда зачнётся заря, которая распространится на всё Человечество, когда исчезнет страх и ненависть.
Когда наступит мир.
Язык матерей не мог, не умел описать все те экзистенциальные метания, что обуревали его душу, подхваченные топью скорча, язык же отцов был слишком груб, чтобы объяснить ему причину его боли и выход из того неодолимого тупика, в который угодило его сознание.
Девятнадцать лет. Половина жизни позади, а он не знает, что в этом мире может служить ему опорой, что скажет ему, какими императивами будет прирастать то будущее, что определит счастье потомков. Да и какие дети… язык матерей изобиловал словами, которых был лишён язык отцов, но и он не мог объяснить сути происходящего, этого неба над головой, этого чёрного колодца вокруг нас, готового поглотить жизни живущих и память умерших.
Где ты, мир, в котором будет жизнь, где ты, иная Эпоха бытия?!
Каждый день мог стать последним. Каждый день начинался с отзвука двигателей космических кораблей. Это могли быть карго-шипы космических станций оборонительного синуса Галактики, и тогда Имайн разом мог оказаться на грани голодной смерти – все семьдесят миллионов человек. Они не могли спорить с существующим порядком вещей, воины Космоса нуждались в продовольствии ещё сильнее упрятанных в глубинах планетарных атмосфер человеческих созданий, никогда не покидавших своих гравитационных колодцев.
Это могли быть военные транспорты, которые забирали самых молодых, самых сильных, самых генетически полноценных, туда, в ночь бесконечной космической тьмы, на погибель. С небес возвращались считанные единицы. Седые, лишённые конечностей, развращённые постоянным ожиданием собственной смерти, облучённые всепроникающей космической радиацией, они занимали ключевые позиции в расшатанном постоянной войной социуме Имайна, не понимая своих потомков, покуда ограждённых от бушующей поодаль войны, они не ждали от общества жалости или благодарности. Они просто и эффективно в нём правили.
Потому что на месте карго-шипа могли оказаться чёрные громады безумных порождений далёкого космоса – рейдеры машинной цивилизации, не знающей жалости и не помнящей доброты. Враг, оказавшийся в пределах ЗСМ[1 - ЗСМ – зона свободного манёвра. Навигационный термин, означающий область пространства вблизи гравитирующих центров, лишённую краевых вихревых гравитационных возмущений, затрудняющих навигацию и, в частности, прыжки кораблей.] населённой планетарной системы, мог сокрушить любую орбитальную оборону, мог прорваться сквозь любой экран. И мстить, мстить, мстить…
За что?
Он тоже не знал, хотя всё силился понять. Права или неправа была мать, что старалась не напоминать ему лишний раз про курсы и сержанта-рекрутера. Прав ли был он сам, глядя в чёрное небо Имайна и дрожа от страха.
Скорч был для него той пещерой, в которой можно было упрятаться навеки, в которой его страх становился чем-то несерьезным, невероятно далёким, чужим. И только небо, опрокинутое навстречу его глазам, было той реальностью, от которой не откупишься, от которой не избавишься.
Наутро скорч проходил, отступая на дальние границы сознания. Всё-таки химические дорожки к подсознанию лишь кажутся короткими, уводя его в такие дали, что обратный путь может занять весь остаток жизни. Деревья качаются и улетают вдаль, птицы не поют, потому что их нет, светила встают и садятся, но есть ли им дело до него – испуганного человечка, которому не осталось места в этой жизни.
Миджер очнулся около полудня, очумевший после скорча, страшный, с трудом понимающий, где он и что он. Тьма с ними, с постэффектами, химия давала отдых сознанию, оттягивая окончание бала всё дальше и дальше. Его беспокоило не то, как отреагирует мама, узнав о содеянном, его беспокоила сама его жизнь. Она началась не сегодня и не вчера, но она может закончиться завтра или послезавтра, и он не может ничего, ну ничегошеньки этому непреодолимому течению противопоставить.
Миджер поднялся со смятой койки, кое-как её заправил, написал извинительную записку маме и вывалился вон.
На улице – светало.
Плетясь кое-как по пыльной дороге, Миджер всё пытался вспомнить, когда он последний раз ел. Надо было остаться, позавтракать, ещё было время, но шанс встретиться с матерью был слишком велик – а показаться ей с этими красными глазами и трясущимися руками… это было выше его сил, пытка почище голода и жажды.
– Не хочешь её огорчать… так не огорчай, бестолочь.
Плевок полетел куда-то под ноги, забился в пыль и исчез. Самому бы так исчезнуть. Чтобы никого не видеть.
На пищефабрику он явился с получасовым запасом, из его смены никого не было, но грозная фигура Остина уже привычно торчала за прозрачным пластиком наверху. Миджер махнул тому рукой, не удостоившись в ответ и намёка на внимание. Попробуй опоздать – вот тогда получишь в полной мере.
Чаны конвекторов шеренгами шагали куда-то в полутьму цеха, пахло кислятиной и пролитыми реагентами. Ночная смена постаралась. Начнём с уборки, заодно развеемся. Хищный оскал раструба самоходной уборочной установки громко завыл, но двигалась та медленно и отчаянно скрежетала. Тяни-толкай, а что поделаешь, тратить ресурсы на автоматы поддержки считалось неверным, убирали всё больше просто – руками. Человек живёт и размножается почти что сам, дай ему воздух, пищу и тепло. Хотя, пищу он умеет и выращивать, не так ли?
Бормоча что-то себе под нос, Миджер подкатил уродливое устройство к подозрительно темневшему на покрытии пятну. Так и есть, хищная субстанция грибковой колонии уже забралась втихаря по стенке чана, поближе к дармовым источникам пищи. Бестолочи. Миджер подхватил тяжеленный раструб и принялся рывками отхватывать сразу целые шматы розового студня. Вот сколько биомассы пропало по вашей милости. А ведь ещё полчаса – протухло бы, дезинфицируй потом всё помещение. И хоть бы кто его за старания похвалил – твоя работа, ты и работай. А вот как оставил бы всё как есть, замучались бы устранять!
Проверил ещё раз герметичность шлангов, пошёл на доклад к Остину. Тот молча выслушал, записал об утечке в журнал, потом уставился на Миджера немигающим своим взглядом.
– Скорч?
– Н-нет…
– Не ври. Я вижу.
Язык матерей у него выходил грубым, рубленые фразы царапали нёбо, мешая нормально с ним разговаривать, будто вся эта грамматика для него была совершенно несущественными – он говорил, его понимали, остальное было неважно.
– Я… я случайно, мне одноклассники…
– Знаю. Когда уже ты закончишь эти игры. Я знаю тебя вот с такого возраста, и всегда ты лез туда, куда не надо.
– А куда надо?
– Ты же знаешь, у нас один путь на свободу – туда, в небо.
– С такой свободой недолго живут…
Остин скривился, будто кислятину проглотил.
– Ты слабак, пацан, ты абсолютный слабак, что я с тобой вожусь…
Миджер скатился по лестнице вниз, к своим, испытывая непонятные угрызения совести. Этот солдафон и сам не знал, зачем это всё, ничего толкового сказать не мог – а всё туда же, обвинять, патетику разводить. А ещё Миджера снова захлестнул этот неизживаемый страх.
Он поселился в нём невесть когда, в раннем должно быть детстве, но избавиться от него с тех пор не удавалось. Разве – ослабить, заглушить… скорч в тот раз помог, но надолго его не хватило.
Миджер тряхнул головой, хотелось от души дать себе по физиономии. Большей глупости он не совершал с самого детства, когда, помнится, решил отправиться на поиски приключений. Далеко не ушёл, но получил такую головомойку от рейнджеров, что от стыда был готов провалиться сквозь землю. Десять лет ему тогда было, а не забылось.
За мыслями и хождением от одного чана к другому прошло ещё несколько часов, Миджер переглядывался с другими контролёрами, заполнил какие-то формы для отправки биологу-инженеру, а потом уже почти устало поплёлся на обед. Пища непритязательная, но калорийная, если не вспоминать матушкины щи, так и вполне съедобно. Основная толпа из формовочного цеха ещё не набежала, так что можно было посидеть в относительной тишине, не морщась от гомона «бойцов». Если бы не их семейный огородик да пластиковый домик для цыплят, так бы и питались розово-голубым трясущимся суррогатом. Говорят, пилоты любят, по сравнению с гидропонными концентратами – просто фейерверк вкуса. Миджер не знал, что такое этот гидропонный концентрат, но рассказам верил. Нет, правда, этим можно было питаться. Даже бифштексы жарить.
Запив обед хорошим стаканом чистой воды, Миджер отнёс остатки обеда в приёмник, поднос вместе с объедками сойдёт после переработки прекрасным сырьём для перепроизводства биомассы. А потом снова – на стол, или в сублимат.
Вернувшись в цех, он снова погрузился в рабочую апатию, что помогала ему коротать время. Один раз что-то бабахнуло там, на крыше, и Миджер сам не заметил, как скорчился у основания одного из чанов от приступа лютой паники. Нет, нет, успокойся, уронили что-то на грузовой площадке.
Чтобы прийти в себя, Миджер отошёл к окну, косясь через плечо – не видел кто?
За прозрачными по весне щитами разноцветной мозаикой беззвучно шелестело цветочное царство. Не розы какие, так, шиповник, яблони дикие. Кто сажал – никто уж и не помнит, десяток дней поцветут, а потом о них никто и не вспоминает. Как мы все тут… Каким ветром занесло людей на эту планету? Однажды покажется начальству, что слишком зелень разрослась, и вырубят деревья, сровняют кустарник с подоконником, цветы отцветут и невесть когда появятся снова.
Опять одно и то же, мысли Миджера снова и снова возвращались на эту бессмысленную тропу. Когда всё это кончится…
Он, скрипя зубами, вернулся к агрегатам. Лучше так, занять делом руки, у него хорошая работа, у него нужная работа.
Забытье механических действий спало уже ближе к вечеру, когда на его плечо легла вдруг чья-то тяжёлая ладонь. Это был Остин, он тяжело опирался на старый суставчатый свой протез, но даже не морщился. Чего ему…
– Миджер, у тебя сегодня тренажёры на курсах. Не забыл?
– Не забыл, дядя Остин.
Он любил временами называть его так, дядей. Вроде бы в отместку. За отца. И вообще. Чего ему надо?
– Так собирайся, опоздаешь.
Миджер пожал плечами, сходил в блок дезинфекции, сменил робу. Пусть его. На самом деле времени было ещё полно, и он мог бы ещё битый час приносить Галактике пользу, а вот собирай вещички да рви когти на курсы. Прямо позабытые уж школярские годы. Хотя нет. Тогда он не так боялся.
Миджер быстрым шагом направился в пищеблок – перед тренажёрами вообще-то это не рекомендуется, но сегодня ему было всё равно. На ужин давали мутную густую пахучую жидкость, которую все привыкли называть просто «киселём», заедать её полагалось сладкими крошащимися хлебцами. Витамины, белки, углеводы, клетчатка. Чем не пища для тех, кому выпадет покорять пустоту пространства. Есть это можно было только крепко зажмурившись и представляя на месте сублимированной баланды что-то более съедобное.
За соседним столиком расселись по лавкам те самые «будущие покорители», сверстники Миджера, плюс-минус год возраста. Они бескультурно орали, шелестели упаковками, не давали сосредоточиться. Иногда Миджеру жутко претило общество его ровесников. Что хорошего, вот так разговаривать ни о чём, болтать ногами, сплетничать и хвастаться – нет, не излишком мозгов. Лучше уж молчать.
Послушать этих ребяток, они хоть сегодня – на Исход, боевые псы, которым дай только воли – вцепятся в глотку врага, совершат немыслимые подвиги и вернутся назад – героями. И тут же с высокопарного хвастовства разговор перешёл – шёпотом, потихоньку – на скорч, да с чем его едят, да зачем он нужен. Спросили бы вас родители, где берёте, вот быть бы вам драными ремешком.
Миджер покачал головой, стараясь опустить лицо пониже в миску. Ещё пристанут со своими сплетнями.
– Что-то давно из Галактики ничего не слышно! Забыли нас, что ли? Так они врага без нас уничтожат, а что мы будем делать?
«Идиоты», пробормотал Миджер, поднимаясь из-за стола.
Помолчали бы, честное слово. Да есть ли таким место в той самой Галактике, о которой они толкуют? Для него эта война была чем-то ужасным, невозможным, от чего хотелось бежать. И глупые разговоры казались Миджеру оскорблением памяти тех, кто не вернулся. Тех, кто ещё не вернётся. Да среди этих пацанов таких будет больше, чем могло себе позволить небо Имайна. Чем могут представить они сами.
Миджер покинул корпуса фабрики со смешанным чувством. Ещё было полно времени, лучше побродить по свежему воздуху. Почему он всё время думает о войне? Почему не думать о жизни, о любви?
Мама любила вечерами рассуждать о том, что надо бы Миджеру встретить хорошую девушку, умную, добрую. Была бы ей радость – наблюдать за нами, вспоминать… она как-то разом сникала, видно, снова зарекаясь поднимать эту тему. Миджер даже не собирался спорить. Любовь – отвратительное слово, когда вокруг творится такое. Что толку цепляться за эту жизнь, заводить какие-то связи, чтоб потом горше было оставшимся? Оттуда, с небес, из Исхода возвращались единицы. Да и те, что могли вернуться… ничего кроме тоски эти люди в нём не вызывали.
Года полтора назад Миджер уже пытался вернуться в круг своих сверстников, гудеть на вечеринках в глубине окружавших их промзону лесов, он даже познакомился с девушкой по имени Илия, и даже вроде почувствовал ответную симпатию с её стороны… всё закончилось однажды и сразу. Илия не отрываясь смотрела на него своим внимательным взглядом, а её руки скользили по его плечам, по груди, опускаясь ниже.
Миджер прочитал всё в её глазах. Прилёт транспорта, расставание, её живот, натянувший плотную ткань комбинезона. И чёрная карточка официального уведомления. Тела присылали ещё реже, чем выживших. Так однажды не вернулся его отец, так же, почти так же вернулся дядя Остин.
Он в тот день как мог осторожно отстранился и побрёл домой. Илия, кажется, поняла. По крайней мере попыток завязать «серьёзный разговор» с её стороны не последовало. Они часто виделись, их посёлок жил достаточно уединённо, народу было не так много, но они только улыбались друг другу да расходились по своим делам.
Миджеру казалось, что мама так и не была в курсе этого эпизода, но даже если знала – ничего не сказала.
Ну когда же звякнет проклятый информер на запястье! Он потряс попискивающий приборчик, всмотрелся в темнеющее небо. Так изведёшь себя, шляясь. А ведь на курсы лучше являться «в свежем, бодром расположении духа», как говорилось в наставлении курсанта. Да уж.
Впрочем, несмотря на привычку не ждать от грядущего дня ничего хорошего, Миджер не сомневался в успешном прохождении курса пилотирования. Плевать на мысли и настроения. Там, внутри, было совсем иначе.
Когда, наконец, сигнал раздался, в пыльной прошлогодней трухе листьев под его ногами уже протопталась изрядная картинка – кругами, кругами. Что ты вот тут выхаживаешь, а?
Сделав два резких взмаха, под хруст сухожилий Миджер припустил вверх по холму, резко, в такт бегу, вдыхая и выдыхая. Кислород – лучший допинг, что бы там ни говорили любители химии.
– Курсант Миджер Энис!
– Да, сержант!
– Почему вы всегда являетесь на занятия впритык?
– Не хочу тратить на себя ваше внимание, сержант!
– Моё внимание это моё дело, курсант. Возможно, я хочу с вами кое о чём поговорить, а вы мне не оставляете такого шанса.
– Виноват, сержант, завтра приду заранее!
– Будьте так любезны.
Сержант смотрелся жутко – с изукрашенной бесцветными разводами кожей на безволосом лице, без обеих рук, с безумным пластиковым манипулятором, спрятавшимся у него на груди. Нужно было видеть, с какой ловкостью он им при случае орудовал! От этого становилось ещё жутче, но, как ни странно, даже мерцающие частотой сканирующего луча его зрительные имплантанты, заменявшие сержанту потерянные глаза, ничуть не смущали Миджера своей нарочитой нечеловекообразностью. Если увечья дяди Остина и казались ему чем-то ужасным, недостойным человека, уродующим его физическую красоту, то сержант казался частью этой машины, в которую его превратила судьба, он жил в ней, как моллюск живёт в своей раковине. И был тем доволен, что есть ещё в Галактике цель для приложения его могучей энергии – целью были такие, как Миджер, будущие жертвы неминуемой бойни.
Если другие вернувшиеся часто казались жертвами печальных обстоятельств, сержант был частью военной мясорубки, её продолжением, смыслом и движущей силой. Он возглавлял местное отделение рекрутерской подготовки и гонял всех и каждого лично, не полагаясь на других отставных сержантов. К слову, он был единственным из них, кто официально ни в какую отставку и не уходил.
– Курсанты! Сегодня я хочу, чтобы вы показали, чему вас всё это время учили. Это не финальный экзамен, но пора вам попробовать себя в том деле, к которому вас тут так долго готовили. Сегодня пройдёт один из ключевых тестов, по результатам которых из вас выделят кандидатов на дополнительное обучение – которое вам придётся проходить отнюдь не на Имайне… – этот голос был не таким безжизненным, каким привыкло слышать ухо синтезированную речь. Он звучал ровно, обволакивая сознание. Миджер почувствовал, что ему даже интересно, что же это за тест. Прошёл ли его сам сержант, всё-таки его списали на планету, пилоту же не нужны ни руки, ни глаза, чтобы управлять боевым модулем. Значит, на пилота сержант не был годен.
– И теперь, если все всё поняли, прошу по кабинам. Если кто-то нервничает, можете не волноваться – тест пройдёт в автоматическом режиме, все вы будете без сознания.
Миджер ничего такого не чувствовал. Боялся он смерти, падающей с небес. Бояться дурацкой машины, забирающейся тебе в мозг, было глупо.
Затылок обдало испариной холода, два коротких укола – имплантанты неприятно упёрлись в кости черепа. Сколько раз Миджера убеждали инструкторы, объясняя, что имплантная сеть имеет ячейки в несколько микрон, и никуда «упираться» её элементы не могут физически, ему было всё равно – субъективные ощущения оставались. С оглушительным хрустом инъектор пропорол кожу у основания шеи, на глаза надвинулся шлем проектора, и тут же всё угасло, оставив его в одиночестве в мире пустоты и тишины. Как он ни силился, не смог заметить ничего значительного, только две или три ошалелые мысли метнулись под сводами его черепа.
Мир вернулся почти мгновенно.
В розовых и чёрных сполохах Миджер выбрался из кокона ложемента, голова гудела, затылок при каждом движении пронизывала тупая боль. Потрясающе. Только этого счастья не хватало.
