Саттри

Скидавай эту одежку и влазь вон там под душ, сказал дядька.

Хэррогейт огляделся. Посередке камеры располагалось фаянсовое корыто, все в пятнах, а с трубы свисали в ряд каплющие краны. В каждом углу в передней части камеры было по бетонной стенке высотой с самого Хэррогейта. За одной стенкой было три параши, а за другой – два душа. Пока он смотрел на души, в затылок ему ударило сухое полотенце и упало на пол.

Шевелился бы хоть как-то, промолвил дядька. Хэррогейт подобрал полотенце и повесил себе на шею, расстегнул рубашку и стащил ее, положил на лавку у стены. Потом расстегнул штаны и переступил через них, положил поперек рубашки. Походил он на ощипанного цыпленка, кожа пучилась от попаданий дроби, еще красных и на вид свежих. По очереди он поднял ноги и стащил ботинки, не развязывая шнурки. Бетонный пол был холоден. Он перешел к душам и осмотрел их – и краны, и лейки.

Больше повторять тебе не буду, сказал дядька.

Я не умею, сказал Хэррогейт.

Черный парнишка в окне отвернулся.

Дядька взглянул на это известие, похоже, с подлинным интересом. Чего не умеешь? спросил он.

Душ включать.

Остряк, блядь, выискался?

Никак нет, сэр.

Хочешь мне сказать, что никогда душ не принимал?

Никогда такой не видел.

Дядька повернулся и глянул вдоль коридора. Эй, Джордж?

Ну.

Подойди-ка сюда на минутку.

Заглянул второй. Че такое? спросил он.

Скажи ему то, что мне только что сказал.

Я никогда такой не видел? проговорил Хэррогейт.

Чего не видел?

Душ. Он не знает, как душ принимать.

Второй оглядел его. А он знает, где срал в последний раз? спросил он.

Сомневаюсь.

В окружной тюрьме, ответил Хэррогейт.

По-моему, тебе остряк достался.

По-моему, мне достался тупняк, вот что. Видишь вон те рукоятки?

Вот эти вот?

Вон те там. Поворачиваешь их, и из вон той трубы течет вода.

Хэррогейт шагнул в душ и повернул краны. Из ниши в стене взял обмылок, и намылился, и подкрутил краны, и встал под душ осторожно, чтобы не намочить волосы. Домывшись, выключил душ и снял полотенце оттуда, куда повесил его на перегородку, и вытерся, и дошел до того места, где оставил одежду. Одну ногу уже засунул в штанину, когда с ним заговорил черный.

Не спеши, дружочек.

Он замер на одной ноге.

Тащи-ка их сюда.

Хэррогейт собрал одежду в охапку и поднес к окошку. Черный взял ее и двумя пальцами брезгливо развесил на плечики. У него за спиной возился дядька.

Вон там на гвоздике висит, сказал черный.

Хэррогейт сидел голый на лавке. Дядька вышел с распылителем на длинной ручке. Он встал.

Руки подыми.

Поднял. Дядька покачал распылитель и опрыскал ему подмышку.

Фу, сказал Хэррогейт. Это зачем?

От букашек, ответил охранник. Повернись.

Нету у меня никаких букашек.

Это сейчас нету, сказал дядька. Побрызгал в другую подмышку, а потом хорошенько оросил редкие лобковые волосы Хэррогейта. Мурашам в мотне тоже достанется, сказал он. Закончив, отступил назад. Хэррогейт стоял, не опуская рук, как жертва гоп-стопа.

Перышек на тебе, к черту, совсем чуть, сказал дядька. Лет тебе сколько?

Восемнадцать, ответил Хэррогейт.

Восемнадцать.

Так точно, сэр.

И за проволоку ты только что, верно?

Кажись, да.

А это у тебя что?

Сюда меня подстрелили.

Дядька снова перевел взгляд с его щуплого тела на лицо. Подстрелили, э? уточнил он. Распылитель он передал в окно черному, и тот повесил его на стену за собой, а в окно толкнул Хэррогейту комплект полосок.

Хэррогейт развернул наряд и посмотрел на него. Рубашку придерживал зубами, пока встряхивал штаны и засовывал в них ноги.

А исподнего у тебя что, нету? спросил дядька.

Нету.

Дядька покачал головой. Хэррогейт стоял на одной ноге. Чуть попрыгал, чтоб не потерять равновесия.

Давай-давай, сказал дядька. Нет так нет.

Он оделся и теперь стоял босиком. Штаны спускались ему на стопы и на пол, а из рукавов фуфайки торчали только пальцы. Он взглянул на черного в окне.

Чего уставился, сказал черный. Их меньше не бывает.

Подверни рукава и штанины. Сойдет.

Хэррогейт закатал рукава на два оборота. Одежда была чистая и грубо шершавая на коже. А башмаки свои носить? спросил он.

Башмаки свои.

Мелкий заключенный протопал по полу и встал в свои башмаки, а потом протопал в них обратно к окну. Дядька печально взглянул на него и вручил одеяло. Пошли, сказал он.

Хэррогейт последовал за ним и поднялся по лестнице, шаркая ногами, прихрамывая. На верхней площадке они свернули в коридор мимо громадных зарешеченных клеток вроде той, из которой только что вышли. В конце коридора за столом сидел человек, читал журнал. Улыбнувшись, он встал и положил журнал на стол обложкой вниз.

Дядька перебирал ключи. Думаю, им бы надо было этого обратно кинуть, Эд, что скажешь?

Эд глянул на Хэррогейта и улыбнулся.

Дядька открыл железную дверь, и Хэррогейт вошел один. Бетонная комната, выкрашенная в горохово-зеленый. Он миновал умывальники, у каждого крана носик подвязан табачным кисетиком. Бледный зимний свет падал в окна из сварочного железа. Лязгнув, дверь за ним закрылась, и шаги охранника удалились по коридору.

Со своим одеялом он прошел по комнате мимо ряда железных коек блоками по четыре, все выкрашены зеленым, на некоторых мешки матрасов, на некоторых ничего, кроме переплетенных голых железных полос, служивших пружинами. Он двигался по проходу, поглядывая налево и направо. На шконках, мимо которых шел, без движения лежало несколько фигур. Он добрел до конца комнаты, встал на цыпочки и выглянул в окно. Пологие холмы. Голые зимние деревья. Он вернулся по проходу и подергал спящего за ногу. Эгей, сказал он.

Человек на нарах открыл один глаз и глянул на Хэррогейта. Тебе какого хуя надо? спросил он.

Где мне положено спать?

Человек застонал и закрыл глаза. Хэррогейт подождал, когда он их снова откроет, но тот не открыл. Немного погодя опять поколыхал ногу. Эй, сказал он.

Глаза человек не открыл. Он сказал: Если ты от меня не съебешься, я тебя нахер урою.

Я просто хотел узнать, где мне положено спать?

Где больше нравится, надоедливый сучонок, а теперь пошел от меня к черту.

Хэррогейт побродил по проходу. На некоторых шконках были не только одеяла, но и подушки. Он выбрал ту, где лежал только наперник, взобрался на нее, расстелил одеяло и сел на него посередине. Немного посидел, а потом снова слез, подошел к прутьям и выглянул наружу. Кто-то в таком же наряде, что и у него, пятился по коридору, таща за собой ведро на колесиках, держомое за ручку швабры, погруженной в черную пену, что была в ведре. Проходя мимо, глянул на Хэррогейта, в углу рта сигаретка. Смотрел он недружелюбно. Через коридор из своей клетки выглядывал другой сиделец. Хэррогейт немного его порассматривал. Здаров, сказал он.

Ну да, ответил другой сиделец.

Хэррогейт повернулся и прошел обратно, взобрался к себе на шконку и, легши, уставился в потолок. Бетонные балки были выкрашены зеленым. В кладку ввинчено несколько полузачерненных лампочек. В комнате стало тускло, день закрывали ранние зимние сумерки. Он уснул.

Когда проснулся, снаружи было темно, а лампочки на потолке насыщали комнату сернистым светом. Хэррогейт сел. В камеру по одному с какой-то сдержанной наглостью входили люди, не вполне пихаясь, закуривая или сворачивая самокрутки, заговаривая, лишь когда оказывались внутри. Взбухающий обмен подколок и растушеванного оскорбленья. Один заметил Хэррогейта – тот сидел на своей шконке, словно бурундук, – и показал на него.

Гляди-тко, новая кровь.

Они проплелись мимо. Под конец ковыляли люди с чем-то похожим на мотыжные налопатники, приваренным вокруг одной лодыжки. Дверь лязгнула, громыхнули ключи. На шконках под Хэррогейтом оказалось двое. Один лег и закрыл на минутку глаза, а затем сел и скинул башмаки, опять лег и снова закрыл глаза. Второй встал, склонив голову, в нескольких дюймах от Хэррогейтова колена и принялся выгружать всякое из карманов. Огрызок карандаша, книжки спичек, пивная открывашка. Плоский черный камень. Табачный кисет. Заметил, как Хэррогейт за ним наблюдает, и поднял голову. Эй, произнес он.

Эй, ответил Хэррогейт.

В постели не ссышься, а?

Никак нет, сэр.

Куришь?

Раньше немножко. Пока меня в тюрьму не кинули, где не перепадало.

На.

Он кинул кисет на одеяло Хэррогейту.

Хэррогейт тут же развязал его и вытащил бумажку из кармашка под этикеткой, принялся сворачивать.

Такие каждую неделю дают, сказал человек.

А мне когда?

На следующей.

Спичек нет, а?

На.

Хэррогейт закурил и глубоко затянулся, задул спичку и сунул ее себе в отворот.

Оставь себе.

Он сунул спички в карман.

Тебе сколько?

Восемнадцать.

Восемнадцать?

Так точно, сэр.

Только-только протиснулся, нет?

Так мне и говорят.

Тебя как зовут?

Джин Хэррогейт.

Хэррогейт, повторил человек. Одним локтем он опирался на верхнюю шконку, а подбородок удерживал пальцами, рассматривая нового сидельца с довольно невозмутимым видом. Что ж, сказал он. Мое имя Саттри.

Здрасьте, мистер Саттри.

Просто Саттри. Тебя за что?

Арбузы крал.

Херня это. За что тебя.

Поймали на бахче.

Что, с трактором и прицепом? В работный дом за кражу нескольких арбузов никого не шлют. Что еще ты натворил?

Хэррогейт затянулся сигареткой и посмотрел на зеленые стены. Ну, ответил он. Меня подстрелили.

Подстрелили?

Ага.

Где? Угу, знаю. На бахче. Куда в тебя попали.

Да почти везде.

Что, из дробовика?

Ага.

За то, что крал арбузы.

Ага.

Саттри сел на нижнюю шконку, задрал одну ногу и принялся растирать лодыжку. Немного погодя посмотрел вверх. Хэррогейт лежал на животе, глядя сверху через край своей шконки.

Поглядим-ка, где тебя подстрелили, сказал Саттри.

Хэррогейт встал на колени и задрал фуфайку. Маленькие лиловые защипы на его бледной плоти по всему боку, как шрамы от оспы.

И по всей ноге они у меня. До сих пор ходить как следует не получается.

Саттри глянул вверх, на глаза паренька. Яркие от животного понимания, в них зарождалась доброжелательность. Что ж, сказал он. Лихо оно там делается, нет?

Ух, я думал, что уже помер.

Наверно, повезло тебе, что нет.

То же самое мне в больничке сказали.

Саттри откинулся на шконке. Что ж за сукин сын станет в кого-то стрелять за то, что покрал несколько арбузов? сказал он.

Не знаю. Он в больничку приходил, мороженого мне принес. Я на него не слишком в обиде. Он сам сказал, что лучше б этого не делал.

Однако это не помешало ему предъявить обвинения, а?

Ну, наверно, раз увидел, что меня все-таки подстрелил, он уже не мог на попятную пойти.

С этим замечанием Саттри опять посмотрел на паренька, но лицо у того было мягким и без коварства. Он хотел знать, во сколько ужин.

В пять часов. Должен начаться через несколько минут.

Кормят хорошо?

У тебя будет время привыкнуть. Что тебе вообще впаяли?

Одиннадцать двадцать девять[3].

Старые добрые одиннадцать двадцать девять.

Ух, как же хорошо в той больничке кормили. Лучше вы и не едали.

А ты не мог оттуда сбежать?

У меня одежи ни разу не было. Я про это думал, но на мне ни лоскута, да и взять неоткуда. Я уж лучше в работный дом пойду, чем попадусь в такой чокнутой ночнушке, какие там заставляют носить. А сами-то?

Нет.

Ну. Так то вы.

То я.

Хэррогейт взглянул на него сверху, но глаза у Саттри были закрыты. Он опять перевернулся и уставился в потолок. Там кто-то написал несколько сентенций, но те затерялись в резком свете лампочек. Чуть погодя он услышал, как где-то лязгает колокол. К двери подошел охранник и открыл ее, и когда Хэррогейт сел, увидел, что сидельцы готовятся на выход, соскочил со шконки и отправился вместе с ними.

Строем они спустились по бетонной лестнице, и свернули в дверь, и потянулись через столовую, где по всей длине комнаты стояли столы для пикников. Сколочены они были из дубовых половиц, и к ним привинтили лавки. В конце столовки сидельцы свернули в кухню, где каждому выдали по оловянной тарелке и большой ложке. Один за другим прошли они мимо мармита, где кухонный служка, тоже в полосатом, черпаком распределял дымящуюся фасоль пинто, капусту, картошку, горячие круги кукурузного хлеба. Большим пальцем Хэррогейт придерживал тарелку сверху, и на него улыбчивый черный навалил ему горячей капусты. Он сказал: Аййй. Сменил руку и сунул большой палец в рот. Подошел охранник, глянул сверху вниз. Это ты орал? спросил он.

Так точно, сэр.

Еще раз вякнешь – останешься без ужина.

Так точно, сэр.

У сидельцев поблизости лица морщились, с виду от боли, глаза прижмурены от сдерживаемой радости. Хэррогейт прошел с ними в столовку вроде той, через которую они сюда попали. Лавки и столы заполнялись сидельцами. Он отыскал Саттри и сел с ним рядом, и навалился на ложку. По всему залу отдавались громкие лязг и скрежет, и не произносилось ни слова. Стол напротив них занимали черные сидельцы, и Хэррогейт пристально разглядывал их исподлобья, склонивши голову над тарелкой, а ложка, которую держал, как совок, деревянно опускалась и подымалась.

Когда его группа доела, за их спинами к голове стола прошел охранник и постучал по нему, и все поднялись и потянулись обратно через кухню, ложками счищая из тарелок остатки в помойный бак и составляя тарелки в стопу на столе, а ложки бросали в ведро. Затем вышли гуськом через другую столовку, теперь отчасти заполненную едоками, снова в коридор и вверх по лестнице обратно к себе в камеру.

Там мяса никакого не было, сказал Хэррогейт.

Верно, ответил Саттри.

А у них вообще мясо бывает?

Не знаю.

Вы когда-нибудь тут ели мясо?

В смысле, кроме бекона на завтрак?

Ага. Кроме бекона на завтрак.

Нет.

Хэррогейт оперся о шконку. Немного погодя спросил: А вы тут уже сколько?

Месяцев пять.

Вот геенна клятая, сказал Хэррогейт.

Когда они поднялись поутру, было еще темно, и темно, когда гуськом вошли в кухню за своими тарелками и ложками, и все еще темно, когда все оказались на дворе в росе и зернистом тумане. Он стоял, подкатав рукава и штанины на два оборота каждый, и смотрел, как люди лезут в грузовики. Поискал глазами Саттри, но, когда увидел его, тот уже сидел в кузове, а калитку закрыли. Некоторые грузовики тронулись. К нему подошел охранник и поглядел на него свысока. Потом пригнулся, уперев руки в колени, чтоб заглянуть в лицо. Ты кто такой, к черту? спросил он.

Хэррогейт.

Охранник кивнул, словно это и был верный ответ.

На завтрак ходил?

Еще б не ходил.

Поработать денек готов?

Кажись, да.

Ну, у нас тут вот для тебя грузовик есть, чтоб ехать, если это тебя устраивает.

Вот этот вот?

Ну. Неохота, а?

Хэррогейт ухмыльнулся. Драть, сказал он. Кажись, я тут только для этого. Буду делать что угодно.

Что ж, нам это очень по нраву. Нам нравится, чтобы все были счастливы.

Драть, бросил Хэррогейт через плечо, бредя к поджидавшему грузовику. Со мной поладить нетрудно.

Когда же дошел до заднего борта и поднял руку подтянуться, охранник выписал ему такого пинка, что он влетел в калитку и рухнул среди сапог и башмаков других сидельцев. На него посмотрели с чокнутыми ухмылками, и кто-то дернул его за воротник вперед, чтоб захлопнувшейся калиткой ему не прибило ногу. Один рыжий подался вперед и сказал: Влезай сюда, идиёт. Разозлишь этого сукина сына в такую рань, так я сам тебе жопу надеру.

Я не знал, в какой грузовик мне положено лезть.

Так тут все годятся. Садись сюда вот. Этот сукин сын гоняет, как пьяный индеец, которому еще виски невтерпеж.

Грузовик прочихался сгустками белого дыма, и они дернулись в туман ниже по склону и покатили вниз по извилистой дороге от работного дома к шоссе, где перед ними в прохладной октябрьской заре по двое, словно глаза, проносились хвостовые огни других грузовиков. Сидельцы располагались рядами лицом друг к другу, дергаясь и покачиваясь, некоторые пытались поспать. Хэррогейт съежился на скамье, сунув руки под худые ноги, и не сводил глаз с пола. Никто не разговаривал. Грузовик прибавил скорости, и по черной дороге запели шины.

На первом светофоре у обочины дороги ждала автобуса девушка. Сидельцы кинулись к сетчатой калитке и столпились возле борта. Она отвернулась и уставилась за пустыри, на дома, утопавшие в ды́мке. По пейзажу с востока сочился холодный свет. Хэррогейт наблюдал, как с бесцветных небес слетели две птицы и пристроились на проводе, заглянули в грузовик и снова улетели. Они поехали дальше, и взгляд водителя в машине, пристроившейся за ними, от вида этих злодеев в полоску сделался несколько смущенным.

Уже по хорошему свету они пересекли северный конец округа и остановились на обочине, где вдоль кромки из рыжей грязи лежала разъятая на секции сточная труба и куда в канавы уже высадились пассажиры первого грузовика и принялись махать кайлами. Пока они стояли и ждали инструментов и приказов, взошло солнце и согрело их. Мужик вручил Хэррогейту кайло, отошел на шаг и осмотрел его с инструментом, а потом снова забрал. Мимо протиснулось несколько машин, к стеклам прижаты лица. Мужчины, направлявшиеся на работу в город, выглядывали вообще без всяких выражений. Сидельцы шаркали ногами и валандались, пока у всех не оказалось по инструменту, а Хэррогейт остался один. Он двинулся было в канаву с голыми руками, когда его окликнул охранник.

Погодь-ка тут минутку, сказал он.

Охранник отошел и вернулся с другим человеком, который глянул на Хэррогейта с подозрением.

Тебе сколько лет, сынок?

Все еще восемнадцать, ответил Хэррогейт. Во рту у него спереди был один черный зуб, и он нервно его сосал.

Двое переглянулись. Тот, что помоложе, пожал плечами. Поди знай, сказал он.

Ну черт же. Отвези его назад, пусть с ним Коутни разбирается. Ты. Поедешь назад с мистером Уильямзом. Слышишь меня?

Так точно, сэр.

Залезай вон в тот пикап и жди, сказал другой.

Хэррогейт кивнул и заковылял по дороге к грузовичку, забрался в кузов и сел там в своем наряде не по размеру, стал смотреть на людей в канаве. Он видел, как Саттри выкидывает землю за край раскопа, и Саттри разок глянул в его сторону, увидел, как он один сидит там в кузове пикапа, но не кивнул и никак не подал виду. Немного погодя пришел охранник. Поманил его и открыл дверцу кабины. Залазь вперед, сказал он.

Хэррогейт перелез через борт, открыл дверцу и влез. На шнуре с торпеды свисал динамик, а на заднем окне в ружейных козлах висело помповое ружье. Охранник завел грузовичок, глянул на Хэррогейта и тронулся с места, покачивая головой.

Когда вечером вернулся Саттри, самого маленького сидельца к камере не было. Увидел он его за ужином. Полускрытый за шаткими ярусами сковородок, он курил самокрутку и в отвращении пускал из ноздрей тонкие трубочки дыма. Тем вечером его перевели в кухонную камеру. Когда он пришел за одеялом, Саттри растянулся на своей шконке, сняв башмаки. Все носки его были в потеках красной глины.

Прикиньте, сказал Хэррогейт.

Чего.

Меня приставили, блядь, тарелки мыть.

Знаю. Я тебя видел.

Жопа, сказал Хэррогейт.

Черт, да это недурной расклад. Всяко лучше, чем кайлом весь день махать.

Мне нет. Я б лучше что угодно, чем тарелки мыть.

Ты это больше оценишь, когда похолодает.

Жопа.

Хэррогейт сгреб одеяло в охапку. Кто-то в камере окликнул Саттри, мол, дочитал ли он уже газету.

Ага, ответил он. Приходи забирай.

Сложи да пульни сюда.

Саттри сложил газету и попробовал вспомнить, как их швыряют при доставке.

Черт бы брал, Саттри, ты что, газеты никогда не развозил?

Нет.

Наверно, тебе тогда деньги на карман давали.

Человек выкарабкался со своей шконки и двинулся по проходу.

Когда-то знал, как их сворачивать, да только забыл.

Вот. Давай сюда. Ебаные ссыкунцы образованные. В колледж он ходит, а газету свернуть не может. А ты что про это скажешь, дружочек?

Человек стоял у самой шконки. Рыжий, веснушчатый, тыквозубый. Нос, в который он гнусавил, расползся по всему его лицу.

Как поживаете, мистер Кэллахэн, сказал Хэррогейт.

Саттри высунул со шконки голову. Мистер Кэллахэн? переспросил он.

Слышал же, что он сказал.

Ого себе, произнес Саттри, снова укладываясь.

Кэллахэн ухмыльнулся во весь щербатый рот.

У мистера Кэллахэна тут большой вес, сказал Саттри. Спроси у него, может ли он помочь тебе чем-нибудь.

Чем помочь?

Он хочет из кухни убраться. Считает, что посуду мыть ниже его достоинства.

Геенна клятая, дружочек. Да у тебя лучшая работа во всем заведении.

Мне не нравится, угрюмо ответил Хэррогейт. Меня заставляют вкалывать с кодлой старых увечных ебил и не знаю что.

Особенно в живопырке для вертухаев, сказал Кэллахэн.

Для вертухаев? Черт бы драл, произнес Саттри.

Это ему пообещали, сказал Кэллахэн. Ему, видать, не нравится стейк с подливой. Ветчина. Яичница каждое утро.

Обосраться, сказал Хэррогейт.

Это правда, сказал Саттри.

Черт, Саттри, да не хочу я быть никаким клятым судомоем. Мне надо вставать в четыре поутру.

Ага. А мы тут спим до полшестого.

Тебе зато днем можно хуй пинать, сказал Кэллахэн.

Да только мы не заканчиваем аж до семи вечера.

Ну, если не хочешь работать в живопырке для вертухаев, попроси, чтоб тебя снова на грузовики перевели.

А если скажут нет?

Скажи да.

Что тогда будет? Наверно, пропишут тебе по первое число.

Ничего не пропишут. Правда, Рыжий?

Не-е. Сунут в яму. Если только совсем говниться не станешь. А то отправишься в ящик.

Ну туда-то меня и отправили. А это что?

Просто бетонный ящик фута четыре на четыре.

Ты там когда-нибудь бывал, Саттри?

Нет. Но ты разговариваешь с тем, кто бывал.

А за что вас туда сунули, мистер Кэллахэн?

Ай, да вертухайчику нашлепал.

Он шлепнул так, что у того позвонок в шее выбило, сказал Саттри.

Черт бы драл, сказал Хэррогейт. Когда это было?

Когда это было, Рыжий? Два года назад?

Что-то вроде.

Геенна клятая, а вы тут уже сколько, мистер Кэллахэн?

То было по другому делу, сказал Саттри. Он то тут, то нет.

Жрать не дают ничего, один хлеб с водой, сказал Кэллахэн. В ящике там вот так.

Тебе, наверно, живопырка для вертухаев больше ящика понравится.

Не стану я больше никаких чертовых тарелок мыть.

Что ж, сказал Саттри, дело твое.

Мое и есть, сказал Хэррогейт.

Мне кажется, ты мозги свои, жопка кроличья, совсем растерял, сказал Кэллахэн.

Может, и так. Но я вам одно скажу. Если я когда отсюда выберусь, я, как срать дать, сюда больше не вернусь.

Похоже, Бромо так тоже в тот раз говорил.

Бромо это кто?

Старик один. Он тут наездами с девятьсот тридцать шестого.

А сидел и того раньше, сказал Кэллахэн. Перед тем, как этот работный дом построили, он был в другом.

Что ж, сказал Хэррогейт. Его дело.

Саттри ухмыльнулся. Его дело, сказал он.

Преступленья полуночного объездчика арбузов преследовали его, как это бывает со всеми преступленьями. Правда о его проделках подошла впотьмах к двери и поднялась по лестнице. Наутро сидельцы уже видели этого полудурка в новом свете. По локти в моечной воде и увенчанный паром, он наблюдал, как они гуськом тянутся через кухню со своими тарелками галет и подливы, кивая, показывая пальцами. Он улыбался в ответ. В тот вечер его видели опять – утопшего в своем испятнанном и бесформенном наряде. Казалось, он весь день даже не шевельнулся, да и стопа кастрюль не уменьшилась. После ужина его к ним вернули: он прижимал к груди одеяло.

Что ж, произнес Саттри, вернулся?

Угу.

Что случилось.

Я им сказал, что хватит мне с ними ебстись. Если им судомой нужен, пускай загонят кого-нибудь другого, потому что я не он.

И что ответили.

Спросили, хочу ли я быть коридорным разносчиком. Говорили, можно несколько долларов зашибить, если продавать кофе.

Несколько долларов в год.

Я так и прикинул. Сказал им, что никакой херни с коридорными не хочу.

И что потом было?

Ничего. Меня просто наверх отправили.

Он стоял, а его крысиное личико как бы самодовольно щерилось. Саттри покачал головой.

Вон он, окликнул Кэллахэн.

Арбузник.

Тыквы там вроде были, нет?

Тыквы? Божеправедный.

Ага, выпевал Кэллахэн, как откинемся, так откроем фруктовый ларек, а при нем бардак.

Хэррогейт нервно улыбнулся.

Кэллахэн набрасывал им портрет своего борделя. Арбузы в черном неглиже.

Смотри, чтоб черномазые не услышали.