Саттри

Достигнув плавучего дома, он посушил весла, а ялик рыскнул и тяжеловесно успокоился у прибитых там автопокрышек. Он замахнулся концом в руке и пришвартовался. Ялик покачивался и неповоротливо скользил, а вода на дне плескалась. Рыба в ней вяло дергала хвостами. Саттри потянулся и потер себе спину, поглядел на солнце. Стало уже очень жарко. Он прошел по палубе, толкнул дверь и шагнул в рубку. Внутри доски, казалось, прогибались от жары, а с балок под жестяной крышей капали бусины смолы.

Он прошел по каюте и растянулся на шконке. Закрыв глаза. Слабый ветерок из окна колыхал ему волосы. Барка слегка подрагивала на реке, а одна стальная бочка под днищем вздулась от жары, меланхолично бумкнув. Глаза отдыхают. Это притихшее и сбивчивое воскресенье. Сердце качает под грудиной. Кровь в своих предписанных обходах. Жизнь в крошечных местах, узеньких щелочках. В листве – жабий пульс. Утонченная клеточная война в капле воды. Декстрокардия, сказал улыбчивый врач. Сердце у вас право. Ссохлось от непогоды и без любви. Кожа натянулась и лопнула, как перезрелый плод.

Он тяжело повернулся на шконке и приложил один глаз к щели в переборке из грубых досок. Там мимо текла река. Cloaca Maxima[1]. Смерть от утопления, тиканье часов мертвеца. Старые жестяные часы на дедовом столе грохотали, как литейный цех. Нагнулся попрощаться в желтой комнатушке, смрад лилий и благовоний. Он вытянул шею мне что-то сказать. Я так и не расслышал. Он просипел мое имя, хватка выдавала в нем хрупкость. Его впалое и траченное лицо. Мертвые б забрали живых с собой, кабы могли, я отпрянул. Посидел в плющом обвитом саду, который своим неумолчными кожистыми поползновениями хранили ящерицы. Зайцы в садках, призрачно бледные под сенью стены каретника. Брусчатка в розовом садике, террасный склон лужайки над рекой, дух самшита, мшистой плесени и старого кирпича в тени кладовки над родником. Камни под жерухой в чистой проточности усыпаны пресноводными улитками. Саламандра пятнистая, как форель. Нагнулась пососать холодной и мшистой воды. Смятое рябью детское личико глядит в ответ, водянистая изомера, пучеглазая в кольцах.

В последнем своем письме мой отец сказал, что миром правят те, кто готов взять на себя ответственность за управление им. Если кажется, будто тебе недостает такой жизни, могу сообщить, где ее отыскать. В судах общего права, в предпринимательстве, в правительстве. На улицах же ничего не происходит. Ничего, кроме мимодрамы, состоящей из беспомощных и бессильных.

Из старых изрубцованных глоток старейшин, заплесневелых книг я не спас ни слова. Во сне шел я с дедом моим у темного озера, и речь старика полнилась неопределенностью. Я видел, как отпадает от мертвых все фальшивое. Говорили мы легко, и для меня было скромной честью идти с ним во глубине того мира, где он был мужчиной, как все мужчины. C маленького конца коридора в осенних лесах провожал он меня взглядом, пока я уходил в мир пробужденья. Если наша покойная родня причисляется к лику святых, мы с полным правом можем ей молиться. Так гласит нам Церковь-Мать. Она не утверждает, что те станут нам отвечать, во сне или вне его. Как не сообщает и того, на каком языке можно разговаривать с мертворожденным. Более обычный посетитель. Безмолвный. Остов младенца, тонкие и пегие косточки, вдоль чьих бороздчатых граней налипли старые ошметки плоти и вощеные покровы драных свивальников. Кости, что наполнят собой не больше обувной коробки, выпуклый череп. На правом виске розовато-лиловое полулуние.

Саттри повернулся и лег, уставившись на подволок, бережно касаясь кончиками пальцев похожей отметины на собственном левом виске. Мета второго сына. Как в зеркале. Неуклюжая копия. Он лежит на «Лесной лужайке», что б ни осталось там от того чада, с кем ты делил материно чрево. Он не разговаривал и не видел – как и теперь. Быть может, в черепе у него была морская вода. Родился и мертвеньким, и безмозглым, или же тератома, жуткая по форме. Нет, ибо мы были подобны до последнего волоска. Я последовал за ним в мир, вот он я. Родами при тазовом предлежании. Задним концом вперед, как свойственно китам и летучим мышам, формам жизни, предназначенным для иных сред, нежели земля, к которой у них нет никакого влеченья. И молился раньше о его душе во дни минувшие. Веря, что этот отвратительный цирк вновь соберется где-то навсегда. Он в чистилище нехристей-праведников, я в земной преисподней.

Через тонкие и щепастые переборки слышно, как рыба плещет в тонущем ялике. Знак веры. Двенадцатый дом небес. Провозвещает западную церковь. Св. Петр покровитель рыботорговцев. Св. Фиакр – почечуя[2]. Саттри накрыл глаза предплечьем. Он говорил, что мог бы стать ловцом человеков в другом времени, но теперь и с этими рыбами возни хватает.

Поздний вечер настал еще до того, как он проснулся. Он не шелохнулся, лежа на грубом армейском одеяле, наблюдая, как истекают и вспыхивают по всему подволоку лизки света от лица реки. Почувствовал, как барка слегка накренилась, на мостике послышались шаги и среди бочек – тяжкий перекат. Уж это-то не тень. В щели он видел, как кто-то идет по мостику. Робкий стук, еще разок.

Заходи, сказал он.

Кореш?

Он повернул голову. В дверном проеме стоял его дядя. Он вновь перевел взгляд на подволок, сел и спустил ноги на палубу. Заходи, Джон, сказал он.

Дядя вошел, озираясь, неуверенно. Остановился посередке, замерев в четырехугольном слитке пыльного света, подвешенном, как на шлюпбалке, между окном и его скошенной копией на дальней переборке, бесплодная его физиономия жестоко осветилась – глаза водянистые и полузакрытые, с их вялыми гирьками плоти, свисающими на скулы. Вместе с той деревянной улыбкой, какая ему удалась, чуть шевельнулись у него и руки. Эгей, парнишка, сказал он.

Саттри сел, глядя на свои ботинки. Сложил руки, снова развел ими и поднял взгляд. Садись, сказал он.

Дядя огляделся, оттащил назад один стул и осторожно сел на него. Ну, сказал он. Ты как, Кореш?

Как видишь. Сам как?

Прекрасно. Прекрасно. Как оно все?

Порядок. Как ты меня нашел?

Увидел в «Орлах» Джона Клэнси, и он сказал, что ты живешь в плавучем доме или что-то вроде, вот я и поискал тут по реке и нашел тебя.

Он неуверенно улыбался. Саттри посмотрел на него. Ты им сказал, где я?

Тот перестал улыбаться. Нет-нет, ответил он. Нет. Это дело твое.

Ладно.

Ты тут сколько уже?

Саттри хладнолико пригляделся к тому терпеливому изумлению, какое дядя на себя напустил. С тех пор, как вышел, сказал он.

Ну, мы ничего не слышали. Это уже сколько?

Кто это мы?

Я не слышал. В смысле, я точно не знал даже, вышел ты или нет.

Я вышел в январе.

Здорово, здорово. И что, ты его снимаешь или как?

Я его купил.

Что ж, здорово. Он озирался. Недурно. Печка есть и прочее.

Ты сам как, Джон?

О, не жалуюсь. Ну то есть.

Саттри его рассматривал. Выглядел так, словно скроен для роли постарше, волосы исполосованы мелом, лицо – глиняная маска, треснувшая от лакейской ухмылки.

Хорошо выглядишь, сказал Саттри. Уголок его рта дергался от тика.

Ну, спасибо, спасибо. Стараюсь, знаешь, формы не терять. Старая печенка не в лучшем виде. Он приложил ладонь куда-то к животу, взглянул вверх на подволок, выглянул в окно, где к ночи уже вытянулись тени. Еще зимой операцию вот перенес. Ты, наверно, не знал.

Нет.

Сейчас, конечно, оправляюсь.

Саттри чуял его в жаре каютки, затхлый дух от одежды с толикой слабой вони виски. По кромке сладкий душок смерти. За ним на западной переборке подсвеченные свили пылали ярко-красным и светились сами собой, словно зенки бдительных извергов.

У меня нечего выпить, иначе б я тебе предложил.

Дядя поднял ладонь. Нет-нет, ответил он. Мне не надо, спасибо.

Глядя на Саттри, приспустил бровь. Видел твою мать, сказал он.

Саттри не ответил. Дядя вытаскивал сигареты. Протянул ему пачку. Сигаретку? спросил он.

Нет, спасибо.

Он тряхнул пачкой. Валяй.

Не курю. А ты раньше курил.

Бросил.

Дядя закурил и выдул к окну дым тонким голубым дыханьем гадюки. Тот свернулся кольцами и рассеялся в желтом свете. Он улыбнулся. Вот бы мне получать по доллару каждый раз, что я бросал, сказал он. Как бы то ни было, у них все прекрасно. Собирался тебе передать.

Я и не думал, что ты с ними увидишься.

Мать твою в верхнем городе встретил.

Ты говорил.

Ну вот. Часто я там не бываю, конечно. Поехал на Рождество. Сам понимаешь. Мне они словцо в «Орлах» оставили, чтоб заглядывал как-нибудь и ну не знаю. Приходи как-нибудь на ужин. Сам понимаешь. Мне туда идти совсем не хотелось.

Я тебя за это не упрекаю.

Дядя чуть поерзал на стуле. Ну, дело ж тут не в том, что я с ними как-то не лажу, на самом деле. Я просто…

Ты их просто терпеть не можешь, как и они тебя.

По дядиному лицу скользнула чудна́я улыбочка. Ну, произнес он. Вряд ли я бы стал заходить так далеко, чтоб это утверждать. Но разумеется, и мне они никаких одолжений не делали.

А то я не знаю, сухо вымолвил Саттри.

Наверное, всё так, сказал дядя, кивая. Глубоко затянулся, размышляя. Наверно, у нас с тобой тут есть кое-что общее, э, парнишка?

Он так считает.

Знал бы ты моего отца. Прекрасный был человек. Дядя неуверенно смотрел вниз на свои руки. Да, сказал он. Прекрасный человек.

Я его помню.

Он умер, когда ты еще в пеленках был.

Знаю.

Дядя сменил галс. Надо б тебе как-нибудь вечерком в «Орлов» заглянуть, сказал он. Могу тебя провести. По субботам у них вечером танцы. Туда и хорошенькие женщины ходят. Ты удивишься.

Удивлюсь, наверное.

Саттри откинулся на переборку из неструганых досок. Каютку затапливали синие сумерки. Он смотрел в окно, за которым уже вылетели козодои, а стрижи метались, чирикая над рекой.

Чудной ты парень, Кореш. Даже вообразить себе не могу никого, настолько не похожего на твоего брата.

На которого?

Что?

Я спрашиваю, на которого.

Которого кого?

Которого брата.

Дядя тягостно хмыкнул. Чего это, сказал он, у тебя только один и есть. Карл.

А другому что, имя не смогли придумать?

Какому другому? Ты это вообще, к черту, о чем?

О том, который мертвеньким родился.

Тебе это кто наболтал?

Я это помнил.

Кто тебе сказал?

Ты и говорил.

Да ни за что. Когда это?

Много лет назад. Ты пьяный был.

Никогда я такого не говорил.

Ладно. Не говорил так не говорил.

Какая вообще разница?

Не знаю. Мне просто интересно стало, чего ради это надо держать в тайне. От чего он умер?

Он родился мертвым.

Это я знаю.

Не знаю, от чего. Так вышло. Ты родился до срока. Клянешься, что это я тебе говорил?

Не важно.

Ты ж ничего не скажешь, правда?

Не скажу. Мне насчет этого было просто интересно. Что говорит врач, например. В смысле, их же обоих надо забирать домой, вот только одного берешь в сумке или коробке. Наверное, там есть такие люди, кто всем этим занимается.

Только ничего не говори.

Саттри подавался вперед, глядя на свои дешевые и гниющие башмаки вповалку на полу. Господи, Джон, не волнуйся так. Не буду.

Ладно.

Не говори им, что меня видел.

Ладно. Резонно. По рукам.

Я все равно с ними не вижусь.

Ты уже сказал.

Дядя поерзал на стуле и длинным желтым указательным пальцем оттянул себе воротник. Он мог бы мне помочь, знаешь. Я у него никогда ни о чем не просил. Ей-богу никогда. Он бы мог мне помочь.

Ну, сказал Саттри, не помог же.

Дядя кивнул, вперившись в пол. Знаешь, сказал он, у нас с тобой много общего.

Это вряд ли.

В каких-то смыслах.

Нет, ответил Саттри. Мы не похожи.

Ну, я в смысле… Дядя махнул рукой.

Это его тезис. Но я не как ты.

Ну, ты меня понял.

Я понимаю, о чем ты. Но я не как ты. Я не как он. Я не как Карл. Я как я. Не надо мне говорить, на кого я похож.

Ну послушай, Кореш, вовсе не нужно…

Думаю, нужно. И не желаю я тебя тут видеть. Я знаю, что им ты не нравишься, ему не нравишься. Ты тут ни при чем. Ты не виноват. Я ничего не могу поделать.

Дядя сощурился на Саттри. Вот только не надо тут со мной на белого коня влезать, сказал он. Я хотя бы в чертовом исправдоме не был никогда.

Саттри улыбнулся. В работном доме, Джон. Это немножко другое. Но я – то, что я. Я ж не хожу и не рассказываю всем, что был в туберкулезном санатории.

И что? Я ж не утверждаю, что я трезвенник, если ты на это намекаешь.

А ты алкоголик?

Нет. Чего улыбаешься? Никакой я не алкоголик, к черту.

Он тебя всегда пьянью называл. Наверно, это не так скверно.

Да наплевать мне, что б он там ни говорил. Пусть хоть…

Договаривай.

Дядя с опаской посмотрел на него. Крохотный окурок он щелчком отправил за дверь. Ну, сказал он. Он всего не знает.

Гляди, произнес Саттри, подаваясь вперед. Когда человек женится ниже себя, дети его – ниже его. Если он вообще так думает. Не был бы ты пьянчугой, он и на меня б, может, смотрел другими глазами. А как есть, мой случай всегда был сомнительным. Ожидалось, что от меня толку не будет. Дед мой говорил, бывало: Кровь свое покажет. Любимое присловье у него такое было. Ты куда это смотришь? На меня смотри.

Не понимаю я, о чем ты.

Да понимаешь. Я о том, что мой отец меня презирает, потому что я твоя родня. Не считаешь, что это справедливое утверждение?

Не знаю даже, почему ты пытаешься обвинить меня в своих бедах. Со своими сумасбродными теориями.

Саттри потянулся через небольшое пространство между ними и взял дядины перевитые руки в свои, успокоил их. Я тебя не виню, сказал он. Просто хочу тебе сказать, какими другие бывают.

Я знаю, какие бывают люди. Кому ж еще знать.

С чего бы? Ты считаешь, будто мой отец и такие, как он, – другая раса. Можешь смеяться над их претензиями, но ты никогда не сомневаешься в их праве на тот образ жизни, какую они ведут.

Штаны он надевает так же, как и я свои.

Чепуха, Джон. Ты и сам в это не веришь.

Я ж сам это сказал, нет?

Что, по-твоему, он думает о своей жене?

Нормально они ладят.

Нормально они ладят.

Ага.

Джон, она домработница. Он даже в ее доброту не верит по-настоящему. Неужто ты не догадываешься, что в ней он видит черты того же убожества, какие видит в тебе? Невинный жест способен напомнить о тебе.

Не зови меня убогим, сказал дядя.

Он, вероятно, верит, что лишь его благотворное руководство не дало ей попасть в бордель.

Ты это о моей сестре говоришь, мальчик.

Она моя мать, слюнявый ты дуралей.

Внезапная тишь в каютке. Дядя, трясясь, поднялся, голос его звучал тихо. Они были правы, сказал он. Что они мне говорили. Насчет тебя были правы. Злобная ты личность. Гадкая злобная личность.

Саттри сел, упершись лбом в руки. Дядя опасливо двинулся к двери. Тень его упала на Саттри, и тот поднял голову.

Может это – как цветослепота, сказал он. Женщины – лишь носители. Ты ж дальтоник, правда?

По крайней мере – не полоумный.

Нет, подтвердил Саттри. Не полоумный.

Сузившиеся дядины глаза, казалось, смягчились. Помогай тебе бог, сказал он. Повернулся и шагнул на мостик, и спустился по сходням. Саттри встал и подошел к двери. Дядя пробирался через поля в последнем свете дня, к темневшему городу.

Джон, окликнул он.

Тот оглянулся. Но старик казался будто бы за стеклом в таких мирах, какие сам себе измыслил, и Саттри лишь поднял руку. Дядя кивнул как тот, кто понимает, и двинулся дальше.

В каюте почти совсем стемнело, и Саттри походил по маленькой палубе и пинком поднял табурет, а сам сел на него, опираясь на переборку рубки и закинув ноги на леера. С реки подымался ветерок, неся с собой слабый дух нефти и рыбы. Ночные звуки и смех доносились от желтых хижин за подъездной веткой железной дороги, и река разматывалась мимо, крутоспинная и шипевшая в темноте у его ног, словно кипенье песка в стакане, ветра в пустыне, медленный голос погибели. Костяшки пальцев он вклинил себе в глазницы и уперся головой в доски обшивки. Те были еще теплы от солнца, словно слабое дыхание ему в загривок. За рекой на черной воде укороченно и расчлененно лежали огни лесозаготовительной компании, а ниже по реке от берега к берегу копией гирлянды провисали натянутые огоньки моста и мягко трепетали от слабых порывов ветра. Башенные часы на здании суда пробили полчаса. Одинокий колокол в городе. Вон светлячок. И вон. Он встал и сплюнул в реку, спустился по сходням на берег и двинул через поле к дороге.

Прошел по Передней улице, дыша вечерней прохладой, западное небо перед ним все еще глубокой циановой синевы, простроченной очерками летучих мышей, пересекающих ее вслепую и судорожно, словно споры на предметном стекле. В ночи висел прогорклый смрад вареной зелени, а от дома к дому за ним тянулась нить музыки из радиоприемников. Он шел мимо дворов и засыпанных шлаком садиков, полнившихся сурдинами домашней птицы, мостившейся на своих насестах, и мимо темных гротов средь хибар, где вспыхивала и снова умирала музыка, и мимо тусклых огоньков в окнах, где по потрескавшимся и пожелтевшим бумажным ставням скатывались тени. Сквозь вонючие садки из вагонки, где плакали детишки да тявкали и припадали к земле трусливые облезающие сторожевые собаки.

Он взобрался на горку к краю города, мимо открытой двери негритянского молитвенного дома. Мягко освещенного изнутри. Проповедник, в своем облачении и очках в оправе из золотой проволоки похожий на дрозда из сказок. Саттри, выходящий из этой жаркой и вонькой преисподней под евангельскую музыку. Сумеречные горла, преклоненные и увитые венами, словно изрубцованные конские бока. Он наблюдал за ними летними ночами, бледный язычник, усаженный на обочине снаружи. Однажды дождливым вечером поблизости уловил пломбами в зубах новости, тихую музыку. Его остановило в покое, каким опорожнило ему ум, ибо даже ложный намек на мир духа лучше, нежели никакого.

Вверх по этим дорожкам с желобками, чтоб дать ноге опору, вольно перемещаются тараканы. Стукнуть в дверь на задвижке косую. Бурые грызуньи зубы Джимми Смита сразу за сеткой. В гнилой ткани прореха, какую, быть может, за годы он продышал. По длинному коридору, освещенному единственной сернистоцветной лампочкой, свисающей с потолка на шнуре. Шаркающие шлепанцы Смита трутся о линолеум. В конце коридора он поворачивает, придерживая дверь. Обвисшая желтая кожа у него на плечах и груди так бескровна и морщиниста, что выглядит он весь залатанным случайными лоскутами и остатками плоти, приваренными нахлесточными швами и тщательно обернутыми в хлипкую и нечистую серую паутину его нательной рубахи. В кухоньке за столом сидят двое, пьют виски. Третий привалился к испятнанному холодильнику. На веранду ведет открытая дверь, там маленький покоробившийся портик из серых досок, висящий в темноте над рекой. Обитателей выдает взлет и паденье сигарет. Доносится смех, и в кухню заглядывает обрюзглая шлюха, а потом уходит опять.

Что будешь, Сат.

Пиво.

Тот, кто опирается о холодильник, слегка сдвигается вбок.

Что скажешь Кореш, говорит он.

Эгей, Меньшой.

Джимми Смит открыл банку пива и протягивает ее Саттри. Тот платит, и владелец выгребает мелочь из своих омерзительных штанов, отсчитывает сдачу в ладонь Саттри и шаркает прочь.

Кто внутри заседает?

Кодла пьянчуг. Брат там внутри.

Саттри опрокинул глоток пива так, чтоб попало на заднюю стенку горла. Холодное и хорошее. Ну, сказал он. Дай зайду повидаюсь.

Он кивнул двоим за столом и прошел мимо них и по коридору – и вступил в громадную старую гостиную с высокими раздвижными дверями, давным-давно вкрашенными намертво в полозья. За карточным столом сидело пятеро, головы никто не поднял. Остальная комната была пустой, камин из белого мрамора загорожен листом жести, старый лакированный ванчёс и высокий потолок с лепниной рококо, гипсовые завитки и капли плавки возле газового рожка, на месте которого теперь горела лампочка.

И без того окруженные в этой чокнутой нищете остатками былой роскоши, игроки в покер сами казались тенями прежних времен или же грубыми самозванцами в декорациях на сцене. Они пили, и делали ставки, и бормотали в воздухе наэлектризованной быстротечности, старики в нарукавниках, оживленных током из какой-то испачканной сепии, показывая в картах время, предвосхищавшее их смутно предвещенную погибель. Саттри прошел дальше.

В передней комнате на кирпичи опирался сломанный диван, больше ничего. Одна шаткая пружина торчала из спинки, ухватив витками своими пивную банку, и сидел, утопая в мышиного цвета обивке без начеса, рядок пьянчуг.

Эй, Саттри, окликнули они.

Черт бы драл, сказал Джейбон, вздымаясь из недр дивана. Обхватил Саттри за плечи одной рукой. Вот мой старый кореш, сказал он. Где виски? Дайте ему хлебнуть этого старого чокнутого говна.

Как поживаешь, Джим?

Поживаю со всякой, какая даст, ты где был? Где виски? Ну вот, на. Хлебни-ка, Кореш.

Что это?

«Быльё». Лучший напиточек на свете. Хлебни, Сат.

Саттри подержал бутылку против света. Веточки, мусор, что-то вихрились в маслянистой жидкости. Он потряс бутылку. С желтого донышка поднялась дымка. Срань всемогущая, сказал он.

Лучший напиточек на свете, пропел Джейбон. Хлебни-ка, Сат.

Он открутил колпачок, нюхнул, содрогнулся, отпил.

Джейбон обнял пьющую фигуру. Глядите, старина Саттри хлебает, выкрикнул он.

Глаза у Саттри зажмурились, а бутылку он протягивал тому, кто ее у него примет. Черт бы драл. Что это за срань?

«Быльё», выкрикнул Джейбон. Лучший напиточек, какой только есть. Хлебни и наутро ничего не почувствуешь.

Или же ни в какое больше утро.

У-у-у господи, давай-ка сюда. Привет, Былька, подваливай к папке.

На вот, плесни в чашку, дай «Кока-Колой» разбавлю.

Не выйдет, Кореш.

Это почему?

Уже пробовали. Дно проедает.

Смотри, Саттри. На башмаки себе не капни.

Эгей, Боббиджон.

Когда старый Кэллахэн откидывается? спросил Боббиджон.

Поди знай. Когда-то в этом месяце. Ты Черпака когда видал?

Он в Бёрлингтон переехал, Черпак-то. Сюда больше не ходит.

Иди посиди с нами, Сат.

Джейбон направил его за руку. Усаживайся, Кореш. Усаживайся.

Саттри опустился на подлокотник дивана и отхлебнул пива. Джейбона он потрепал по спине. Казалось, голоса поблекли. От бутылки виски он отмахнулся с улыбкой. В этой высокой комнате треснувшая штукатурка с полосами копоти там, где под ней были рейки, это убожество, это братство обреченных. Где жизнь билась непристойно плодородно. В наплыве голосов и смеха, в вони выдохшегося пива воскресное одиночество ссачивалось прочь.

Разве нет, Саттри?

Что такое?

Насчет того, что под всем городом пещеры.

Так и есть.

А в них там везде что?

Сплошь шлам. Что вверху, то и внизу. Саттри пожал плечами. Ничего про это не знаю, сказал он. Просто какие-то пещеры.

Люди бают, одна там прям под рекой идет.

Это та, что выходит наружу в парке Чилоуи. Видать, в Гражданскую в них там всякое прятали.

А теперь-то в них там что.

Хрен знает. Спырси Саттри.

Как по-твоему, туда спуститься еще сможешь, Сат? В пещеры Гражданской эти?

Не знаю. Всегда болтали только, одна там под рекой идет, но я никогда не слыхал, чтобы в ней кто-то бывал.

Там еще реликвии с Гражданской могут быть.

А вот и одна из них, сказал Джейбон. Что скажешь, Негра?

Саттри глянул на дверь. За ними наблюдал серого вида человек в очках. Ничего не могу, произнес он. Как вы тут, мальчики? Чего попиваете?

«Быльё», Джим вот говорит.

Хлебни-ка, Нег.

Тот дошаркал до бутылки, кивая всем, глазки за очками метались туда-сюда. Схватил виски и хлебнул, вялое горло его задергалось. Когда опустил бутылку, глаза у него были закрыты, а лицо – перекрученная маска. Фух! Он дунул летучей дымкой на улыбавшихся наблюдателей. Боже правый, что это?

«Быльё», Нег, крикнул Джейбон.

Больше похоже на блевьё.

Царю небесный, голуба, я знаю, пойло это месят в ванне, но вот это точно варили в хезнике. Он смотрел на бутылку, потряхивая ее. Сквозь дымную горючку, что в ней содержалась, жирно вихрились кверху пузыри размером с дробь на гуся.

От нее напьешься, сказал Джейбон.

Нег потряс головой и выдохнул, сделал еще глоток и передал бутылку, страдальчески отвернув лицо. Когда снова смог говорить, сказал: Парни, надирался я паршивым виски, но быть мне грязным черномазым, ежли чуть было не жалею, что вот этого хлебнул.

Джейбон махнул бутылкой к двери, где, ухмыляясь, стоял Меньшой. Братишка, а ты выпить не хочешь?

Меньшой покачал головой.

Ребятки, сдвиньтесь-ка, пускай старый Негра усядется.

Вот, Нег, садись сюда. Еще сдвинься чуток, Медвежатник.

Царю небесный, парни, если я совсем копыта не откинул. Он снял очки и вытер слезящиеся глаза.