скачать книгу бесплатно
Сколько молчал телефон – одну, две, три минуты или целую вечность… И наконец звонок.
Он торопливо поднял трубку с рычага:
– Але, але…
– Москву заказывали? – раздался в трубке голос девушки-оператора. И тут же, не дожидаясь ответа, она бросила:
– Говорите.
На том конце провода трубку взяла жена Ивана Александровича.
– Вера Федоровна? Здравствуйте, дорогая Вера Федоровна! – зачастил Борис Соломонович. – Я давненько не видел вас и не слышал вашего голоса. Соскучился, ей-богу. Вот решил-таки брякнуть вам, побеспокоить, чтобы узнать, что у вас да как. А то с нашей нынешней работой и забудем друг о друге… Кстати, как он, друг-то мой закадычный? Жив-здоров?
Он ну никак не ожидал, какой окажется реакция на этот, вроде бы банальный, невинный вопрос.
– О-оо-й, Боренька, – истошно взвыла Вера Федоровна. – Беда ведь у нас. Пропал Ваня-то. Как в воду канул. На работе его нет, и дома вот уж более десяти дней не появляется. О-оо-й, беда-то какая!
– Да что вы такое говорите, Вера Федоровна? Куда ж, где ж он может быть? Наверное, вызвали его в какой-нибудь госпиталь срочно или еще куда по неотложным делам. Вот он же к нам, например, намеревался приехать в командировку, да, видать, дела поважнее задержали…
– Не мог он, Боренька, не сообщив мне, так взять и уехать. Не мог…
– И все-таки, Вера Федоровна, надо надеяться, что все образуется. Найдется наш Иван Александрович. Обязательно найдется. Иначе просто и быть не может.
– Эх, хорошо, Боренька, кабы так. Но ведь десять, десять дней…
И Вера Федоровна неудержимо завсхлипывала.
– Одна ведь я осталась, одна-одинёшенька. Сыночек Сенечка в армии, на фронте… А теперь вот и Иван Александрович… От него никаких следов. Нигде ни слуху, ни духу… Ой, господи! – между вздохами и всхлипываниями восклицала Вера Федоровна.
Борис Соломонович понял, что случилось действительно нечто такое, что требует решительных и неотложных действий. Но каких?
И еще он понял, что этот разговор с Верой Федоровной исчерпан. Нового он ничего больше не добьется. Утешить жену друга вряд ли удастся. А лишние слезы ни к чему.
И тут, как специально, вмешался голос девушки-диспетчера:
– Ваше время истекло.
Борис Соломонович на некоторое время оцепенел, продолжая держать телефонную трубку.
В кабинет вошла возбужденная Зинаида Прокопьевна.
– Может, я не ко времени, – извиняющимся тоном заговорила старшая медсестра, – но, Борис Соломонович… Там прибыли раненые. Без вашей помощи не обойтись. Есть очень тяжелые…
– Да, да, понимаю. Бегу, бегу в операционную. Я понимаю…
И Борис Соломонович скорым шагом, обогнав Зинаиду Прокопьевну, подался прочь из кабинета.
4
Через окна палаты сквозь ажурные кроны тополей проблескивали последние красно-розовые лучи закатного солнца. Вечерние сумерки неприметно сгущались. День подходил к концу.
Алексей был удивлен охватившей вдруг палату тишиной. Для него показалось странным, что никто не стонал, не разговаривал, не ходил.
Почти все лежали на своих местах, но спали лишь некоторые. Остальные в этот вечерний заняты были всякой безделицей, убивали время: кто читал замусоленные книжки или газеты, кто писал письмо, кто просто, упершись задумчивым взглядом в одну точку, будил воспоминания или лелеял заветные мечты.
Только три кровати пустовали. Их хозяева, видимо, вышли покурить.
В углу, где раньше мучился от ран Мыхасик, теперь молча и недвижно лежит раненый немец. У него в ногах на табурете, борясь с дремотой, сидит военный в накинутом белом халате. На коленях у него покоится автомат.
«Что же это за птицу такую к нам в палату поместили, что к ней пренепременно надо еще и охрану выставлять?» – озадачил себя непроизвольно возникшим вопросом Алексей. Но тут же успокоился: «Значит, так надо. Дело не мое». И тут же он оживился: «А не пройтись ли мне до лестницы, не перекурить ли?».
Выйдя из палаты, он столкнулся с медсестрой Асей, которая проходила мимо в привычном белом халате, лишь накинутом на цветастое платье, с повязанной на шею светлой косынкой.
– Ты что же, Асенька, – ласково обратился к ней Алексей, – уже и покидаешь нас? Смену сдала…
– А что делать, миленькие? У меня ведь двое малышек, да мать что-то прихворнула. Вот и отпросилась у Бориса Соломоновича проведать их. Надо к тому же что-то поесть приготовить, да и отдохнуть малость, если придется.
– У тебя детки есть? Ты ж такая молодая. С виду – подросток просто. Ну никак бы не подумал…
– Есть, Алешенька. Маша да Миша. Трех и пяти лет.
– Во как! – воскликнул Алексей. – И когда люди все успевают? Молодец! Ну, а муж, наверняка, на фронте. Не старик же он у тебя дряхлый.
– Угадал, Алеша, – веселые интонации в ее голосе исчезли. И с печальной нежностью она добавила:
– Ждем. Всей семьей ждем его скорого возвращения домой.
– Эх, везет же людям, – вздохнул Алексей. – Как бы я воевал, если б у меня жена была такая же красавица, детей полон дом. И так бы любили и ждали меня… Не дано! Ну да ладно. Ты мне про другое скажи…
Алексей наклонился к Асиному уху и тихо спросил:
– А это кто у нас такой важный в палате появился, что к нему аж охрану приставили?
– Да немец какой-то, – так же тихо ответила медсестра. – А охрану… чтоб свои, то есть, наши, его не прибили. Если дознаются, что немчура, прибьют как есть. Ну это я так рассуждаю. Может, какая немецкая важная персона.
Попрощавшись с медсестрой, Алексей двинулся дальше, к намеченной цели. Ему навстречу возвращались в палату двое – пожилой моряк и Броня.
– Пост сдан, – шутливо доложил Броня. На его голые плечи была накинута простынка, которая прикрывала раны от ожогов на спине.
– Пост принят, – в тон ему ответил Алексей.
На площадке для курения теснилось по углам человек шесть. Воздух был густо насыщенный табаком, несвежий. То тут, то там слышались разговоры, смех. Здесь забывалось о ранах, о болях. Один из бойцов в этот момент оживленно рассказывал:
– Роем траншеи, готовимся к бою. А я глядь, пичуга шустрая такая, как ее?… А, во, трясогузка, точно… трясогузка! Скок на край окопа и тычет клювиком. Червячков, стало быть, ковыряет. Земля-то свежая округ окопа накидана. И ничего ей. Война, не война. Справляет свою заботу, ищет себе червячков, и пропади все вокруг…
Рассказчик затянулся цигаркой и продолжил:
– Я аж замер. Лежу, не шевелюсь. Чтобы не вспугнуть птаху, стало быть. Шибко забавно за ней наблюдать было. Так бы глядел и глядел. Казалось, вот взял бы ее в руки, обогрел бы, накормил, приручил бы, чтобы уж навсегда рядышком со мной. Так с ней рядом мирно, уютно показалось… А впереди уж, похоже, танки немецкие недалече, пехота за ними катит. Пальба вот-вот начнется такая! А у меня птаха. Смелая, черт. Видать, привыкла к войне-то…
Рассказчик смолк, заново затянувшись табачным дымом. Закашлялся.
– Ядреный, черт, – прокашливаясь в кулак, уважительно произнес он. – Самосад!
– Ну а дальше-то, дальше чего было? – не вытерпел кто-то.
– Да чего, чего? – еще раз поперхнувшись, ответил рассказчик. – Улетела птаха.
Все, слушавшие эту немудрящую байку, оживились, оценив ее каждый по своему. Многие лица тронула улыбка.
Алексей с интересом слушал эти истории. Он и сам бы хотел оказаться здесь однажды центром внимания, тоже завернуть что-нибудь этакое… Но, к сожалению, ничего примечательного в его жизни не происходило. «А у других-то вот получается, – с долей зависти подумал он. – Про пичужку вон мужик вспомнил, можно сказать – ни о чем, а интересно».
В это время вниманием курильщиков завладел новый рассказчик. Это был молодой боец с перебинтованной головой, волосы сверху торчали пучком, топорщились в разные стороны.
– В разведке было. Первый снег выпал. Холодина. Промерзли все как черти. Уж обратно возвращались. Утро раннее, морозное выдалось. Так хотелось к своим вернуться, ан нет. Это только ночью, знакомым проходом… А до ночи еще оё-ё… Шли почти до обеда. Все прокляли. И вдруг деревенька. Немцев нет. Мы в один домишко. А в избухе такая благодать. Дед с бабкой. Такое тепло! Печь натоплена от души.
У рассказчика глаза посветлели от воспоминаний. Он глубоко, со вкусом затянулся, и все терпеливо ждали, когда он выдохнет табачный дым.
– Старшой напросился у стариков на короткий отдых. Те не возражали. Окромя того нас вареной картохой покормили. Ну и положили спать кого куда. Меня с дружком на печку поместили. Остальные кто на лавке, кто на полу. И так в тепле меня разморило. Уснул как убитый. И сны виделись…
Рассказчик выдержал еще одну паузу, затянувшись дымом.
– Ну, ну, – не выдержал кто-то. – Чего дальше-то было?
– А чего дальше. Как щас помню, снилась мне деваха одна. Ну такая симпапушечка. В пальтеце, в шапочке такой… Бровки, глазки, носик… А губки! И стою я с ней. А она такая доверчивая, нежная, ласковая… Я пуговочки у пальтеца расстегиваю, распахиваю его, руками за грудки хватаю, мну их, а она так ласково, стеснительно улыбается… И сама ко мне теснее жмется…
– Это во сне или на самом деле было? – не понял один из курильщиков.
– Так ты слушай, – разъяснил кто-то. – Во сне, конечно.
– А-а, – протянул непонятливый. И замолчал.
– Ну и вот. Шире-дале. Я уж к ней под подол решился. Руку запускаю. У самого аж сердчишко зашлось…
Рассказчик примолк, тая застенчивую улыбку.
– Ну и? – торопит его самый нетерпеливый и любопытный из слушателей
– Ну и все… – продолжил рассказчик. – Дружок проснулся и мне: «Ты че, совсем охренел. Я тебе баба, что ли?».
Раздался хохот. И пошли оживленные разговоры, воспоминания, анекдоты на волнительную тему.
5
Алексей Боровых родился на Волге, в Покровске, что насупротив Саратова. Этот городок до тридцатых годов так назывался – Покровском, а после того поимел название Энгельс. Поблизости от Энгельса, кстати, есть населенный пункт и с названием Маркс.
Энгельс – городок невелик, но приветлив и уютен. Здесь есть где жителям его поработать и где отдохнуть.
Малым пацаненком со старшим братом Славкой да с дружками Максом и Гехой (полное и настоящее имя Генрих) он облазил его весь. Частенько, конечно, бывали в «Ударнике» – покровском, то есть энгельсовском, кинотеатре, поднимались по деревянным постройкам хлебных амбаров до самых крыш, где обитало полно сизых голубей. Однажды им удалось даже подняться на пожарную каланчу и оглядеть свой городок с ее высоты.
Семья Боровых жила в старинном доме кирпичной замысловатой кладки на Линейной улице. Они там жили не одни. В этом просторном доме размещалось еще три семьи. Наиболее тесное соседство случилось с семьей Штоббе. Семья Штоббе состояла из шести человек: бабушки Марты, ее сына Ивана Карловича Штоббе, трудившегося в паровозоремонтных мастерских, Регины Александровны – его жены и троих детей – двух сыновей, Макса и Генриха, и младшенькой дочки Катрин.
Семья Штоббе была крепкая, дружная и приветливая. Дома вся семья разговаривала исключительно на своем родном немецком языке. Алексей проявлял к нему интерес. Немецкий осваивался им без напряга и школярского штудирования.
Позднее, на фронте, знание этого, теперь уже вражеского, языка не раз сослужило ему полезную службу. Он неоднократно привлекался командованием для допроса плененных немцев. И справлялся с этими обязанностями весьма успешно.
Ну, а как забыть свои юношеские годы в родном Энгельсе. Как забыть!
Как забыть Лизу Маркову, ту милую, славную, замечательную девушку, которая, можно сказать, изменила всю его суть, сделала его тем, кто он есть сейчас – Алексей Боровых, решительный, уверенный в себе, парень не робкого десятка.
А ведь был-то – рохля. Застенчивый, закомплексованный, всегда стеснительный, осторожный… Прямо мальчик-паинька.
А случилось всего-то… Однажды он встретился с Лизой. Совершенно случайно. И их знакомство затянулось. Стали встречаться чаще. И однажды она вдруг признается – как ты, мол, на Сергея Есенина похож.
А кто он такой, этот Сергей Есенин? О нем Алексей тогда ничего и не слышал. И Лиза рассказала о своем интересе к стихам, о некоторых современных поэтах… И даже прочитала как-то наизусть несколько стихов, о которых с улыбкой на лице сообщила – это есенинские.
Стихи ему понравились. Он подумал как просто, легко и как ясно они сложены:
Гой ты, Русь, моя родная.
Хаты – в ризах образа…
Не видать конца и края —
Только синь сосет глаза…
Конечно же, о стихах он имел какое-то представление. Известные, даже великие русские поэты ему, как, впрочем, и всем русским людям, были известны, можно сказать, с детства: Пушкин, Лермонтов, Некрасов… Их творчество казалось таким недосягаемым, что помышлять сочинять что-то свое и в голову не приходило.
Но после того как он неоднократно перелистал тетрадку со стихами Есенина, переписанными Лизой неведомо откуда, у него пробудилось робкое пока еще желание и самому попробовать что-нибудь сложить.
Он вчитывался в строчки, старательно выведенные девичьей рукой, украшенные рисунками цветочков, листочков, птичек, незатейливых пейзажей с березками, деревенскими домишками… И желание взяться за перо или за карандаш разгоралось все больше и больше.
Однажды она подарила ему курительную трубку.
– Ну-ка, присядь, – сказала она тогда, – и возьми трубку в рот.
Он выполнил ее просьбу.
– Ну точно, Есенин, – сказала она тогда. – Дарю.
Много позднее, но тогда еще, до войны, он познакомился ближе со стихами Сергея Есенина в книжках «Радуница», «Любовь хулигана», «Персидские мотивы»… Стал ощущать совсем другим человеком.
В ту пору он взял от Есенина не самое лучшее – хулиганство. Хотя по сути оставался тонким, чутким, душевным человеком.
А Лиза Маркова… Перед самой войной их пути разошлись. Хоть он и был похож на Сергея Есенина, но Есениным для нее не стал. И уже когда их пути разошлись окончательно, он в своей тетрадке записал:
Не переполню душу я,
однако, злобой.
Ты заглянуть в нее сумей,
а ну, попробуй.
В душе гнездится у меня
не только скверна;
