скачать книгу бесплатно
– О таких вот мой учитель, небезызвестный доктор Захар Данилович Бодренко говаривал – пограничник.
Он выдержал некоторую паузу, но не дождался от собеседников ни удивленных взглядов, ни вопросов, на которые, вероятно, рассчитывал.
– Да, пограничник. Поскольку человек находится на границе между жизнью и смертью.
– Вам ставится задача, товарищ Марголин, – произнес капитан, – во что бы то ни стало предотвратить смерть этого человека, – он боднул подбородком в сторону лежащего на койке. – Более того, надо, чтобы он как можно скорее пришел в сознание. И заговорил.
– На все, как говорится, воля божья. Жаль, что мы не боги, – сделал слабую попытку отшутиться Борис Соломонович.
Считая разговор оконченным, капитан и его спутник, направились к выходу.
Пожилой моряк лежал, безучастно уперев взгляд в потолок. А вскоре он и вовсе лег на бок, на здоровую руку, повернувшись спиной к койке, освобожденной Мыхасиком и теперь занятой другим, незнакомым человеком.
Два строгих сотрудника НКВД направились к Алексею. А следом за ними шел и Борис Соломонович. Тут что-то привлекло внимание капитана в противоположном крыле палаты.
– Не пойму, – капитан повел взглядом в сторону Мусы Файзулина, – что он делает?
Муса именно в это время молился, как всегда, почти беззвучно. Он разогнул спину из глубокого поклона и характерными движениями рук поводил у лица.
– У вас здесь все-таки что, товарищ Марголин, – сверху вниз обратился капитан к Борису Соломоновичу, – лазарет или минарет?
– Госпиталь… Военное медицинское учреждение, – сняв очки и начав их протирать вынутым из кармана халата лоскутом бинта, глядя вверх подслеповатыми глазами как бы в никуда, ответил Борис Соломонович.
– Устав учить надо раненым бойцам, а не заниматься религиозным мракобесием, – строго отчеканил капитан.
– Позволю себе заметить, товарищ Грачик, – с мягкой настойчивостью в голосе произнес Борис Соломонович, – почти трети госпитализированных ввиду тяжести их ранений воинский Устав для дальнейшей жизни окажется не нужен.
– Если я правильно понял, – не спускал холодного взгляда с главврача капитан, – вы руководите данным военным учреждением.
– Это так, – подтвердил Борис Соломонович. И уточнил:
– Медицинским.
– Так вот, – резко заключил капитан, – все до одного, находящиеся в военном учреждении, являются военнообязанными. И, следовательно, никто не освобождал их ни от воинской присяги, ни от соблюдения воинского Устава, знать который от буквы до буквы должен каждый, хоть выздоравливающий, хоть лежащий при смерти боец.
– А я бы не рекомендовал вам разговаривать со мной в таком тоне. Я все-таки старше вас по возрасту и выше вас по званию.
– Извините, – сбавил тон капитан.
– А на этот счет я скажу вам, товарищ Грачик, следующее, – тем не менее продолжил Борис Соломонович, – не дай бог, как говорится, однажды вам оказаться на месте любого из здесь находящихся. Но если б такое вдруг случилось, чего, поверьте, я искренне вам не желаю, то я ничуть не стал бы возражать, чтобы вы денно и нощно, как говорится, молились бы за сохранение своей жизни и еще молили бы бога, чтобы ваши мучения от ран скорее закончились.
Где-то на следующий день в тетрадке у Алексея появятся такие строчки. Вызвано ли их появление размолвкой капитана Грачика с Борисом Соломоновичем, неизвестно, но они появились:
Дорога в никуда – крута.
Жизнь есть жизнь. А смерть —
глухая пустота.
Жизнь и смерть – понятия разночтимы,
как день и ночь, как все или ничто…
По жизни все объемно, звонко, зримо…
А при смерти … – не то.
По промежуточной пройти опасно грани.
Можно не стерпеть жестокой боли.
Бог не приемлет в храме грубой брани,
а здесь приемлемо.
Здесь бог – главврач Марголин.
Неизвестно, как бы далее продолжался разговор между капитаном и Борисом Соломоновичем, но вдруг на всю палату раздалась громкая команда:
– Молчать! Разговорчики!
Вряд ли капитан имел намерение и далее вести разговор в командно-наставительном тоне, но от столь громкого приказного возгласа он совершенно умолк, осекся. Слова будто застряли у него в горле.
Капитан растерянно глянул в ту сторону, откуда раздалась команда.
А оттуда неслось:
– Давно надо всем зарубить на носу, – распалялся раненый в голову лейтенант, вдруг встрепенувшийся и вошедший в бредовый раж, – приказы командования не обсуждаются, а выполняются!
– Взвод, смирно! – продолжал командовать лейтенант. Койка под ним ходила ходуном.
Борис Соломонович, не медля ни минуты, заспешил на помощь к раненому, радуясь, что нашелся подходящий повод для окончания неприятного разговора с капитаном. На ходу крикнул:
– Медсестру, Асю… Срочно!
Алексей, как сидящий близ двери, приподнялся, приоткрыл дверь и зычно прокричал в коридор:
– Медсестру, Асю, в шестую. Срочно!
По коридору дважды как эхо, но на разные голоса, – одним голосом прокуренным, хриплым, другим – высоким, моложавым, – пронеслось:
– Асю… в шестую… срочно!
Медсестра скоро появилась в палате и вместе с главврачом стала успокаивать разволновавшегося лейтенанта.
Тут же появилась и санитарка тетя Паша, пожилая грузная женщина. Она шумно поставила в угол подле двери пустое ведро и швабру и, отдышавшись, направилась между коек с ранеными: они лежали и в коридоре. Подойдя к шестой палате, тетя Паша рукавом халата отерла обильно выступившие на лице капельки пота и толкнула дверь. Едва не ушибив Алексея, она ввалилась в палату и торопливо, но твердо ступая, двинулась прямо к главврачу.
Офицеры НКВД вынуждены были безоговорочно расступиться.
Тетя Паша была глухонемой. Она плохо, но слышала, а говорить не могла совершенно. И как только Борис Соломонович, не увидев, а скорее, услышав ее приближение, повернул в ее сторону голову, тетя Паша тут же одной рукой начала быстро-быстро манить его к себе, а другую, со сжатым кулаком, приложила к уху.
Борис Соломонович сообразил – ему звонят. Он кивнул тете Паше и, что-то сказав медсестре, поспешил к выходу. Минуя капитана Грачика, Борис Соломонович наскоро извинился:
– Простите. К телефону. Важный звонок. Если желаете, ждите здесь. Я скоро.
То, что звонок был действительно важным, Борис Соломонович не сомневался. Редкий случай, когда за ним приходит посыльный. Обычно, если звонок не застает его на месте, ему сообщают: звонили-де оттуда-то. Просили перезвонить.
Алексей поймал себя на мысли, что им овладели двойственные чувства. Первое – обида за Бориса Соломоновича. Он никак не заслуживал неуважительного обращения. А другое – не то зависть, не то уважение к этим строгим и важным особистам. И сам капитан, и его немногословный спутник, к удивлению Алексея, не вызвали сильной антипатии. Чем пристальнее присматривался он к ним, тем более чувствовал себя по сравнению с ними слабым, не способным и не готовым к свершению чего-то главного, высокого, важного для своей страны в это трудное, тревожное для нее время.
Ему было как-то неловко, совестно и за себя, и за всех здесь давящих постели со своими болячками, полученными там, на фронте, по большому счету, из-за своих и неосторожности, оплошности, неумению грамотно сражаться с противником. А может даже, из-за глупости и трусости.
А вот если бы оказались сейчас там, на фронте, такие, как, например, этот бравый, строгий, подтянутый капитан, то, пожалуй, здесь многократно уменьшилось бы количество раненых…
Но эти мысли были прерваны тихими словами, высказанными танкистом Броней, как его называли в палате: Алексей пристроился в ногах на его постели.
– Этих тыловых крыс на месяцок, да чего там… на недельку бы на передовую. Сапожки их скоро б потускнели.
Слово «сапожки» он произнес особенно язвительно, с отчетливым ударением на «и».
– А я вот как раз думал… – перевел взгляд на Броню Алексей.
– Думать, оно не вредно, – заключил танкист. – На то и голова дана.
У Алексея пропало желание продолжать затеянный Броней разговор. Он сделал попытку подняться с постели. Но от неловкого движения острая, пронзительная боль обожгла раненую ногу от бедра и чуть ли не до пятки. Алексей, ойкнув, вновь присел на краешек постели переждать болевую атаку. Весь мир перед ним потемнел и провалился в тартарары. Ничто не занимало, не беспокоило его сейчас, кроме этой нахлынувшей боли. Надо самую малость перетерпеть, чуточку обождать. Алексей глубоко вздохнул и некоторое время сидел не шевелясь, пока боль не притупилась. Наконец он привстал, оперся на костыли и осторожно, стараясь не ступать раненой ногой на пол, двинулся к своей постели.
Подойдя к ней, он заметил, что глаза соседа Ивана Старцева прикрыты, но по неспокойному дыханию ясно было, что тот не спит. Алексей осторожно, чтобы не беспокоить Старцева, прислонил костыли к спинке кровати и прилег, удобно расположив раненую ногу.
– Обидно, понимаешь, – вдруг услышал он тихие слова Старцева. – Обидно… Не на передовой, не в бою, а в госпитале, на больничной койке…
Старцев говорил, ни на кого не глядя, ни к кому не обращаясь, лежа неподвижно с закрытыми глазами.
– А ведь пацан еще.
Он приоткрыл глаза и смотрел теперь не мигая в потолок.
– Обидно…
Алексей посчитал необходимым отозваться на душевную боль соседа.
– Жаль, очень жаль… – сказал он.
Иван Старцев, словно вдруг различив находящегося рядом слушателя, повернул голову и, устремив на Алексея немигающий взгляд, продолжил:
– Странное дело. С одной стороны, жизнь человека – это непрерывная цепь таких мудренейших и сложнейших явлений… Мы называем их судьбой… И вот она… Судьба!
Сосед шумно вобрал носом воздух.
– А с другой, – произнес он с присвистом, – просто… освободившаяся койка. И все… Понимаешь? И все…
Старцев уставился в потолок, не ожидая от Алексея какого-либо участия. И Алексею не хотелось нарушать ход мыслей соседа. Он только произнес короткое: «М-да…».
Сосед вдруг зло, но негромко произнес:
– Вот зараза.
Неловко, тихо матюкаясь, Старцев поднялся с постели и направился к окну, откуда начинался его обычный маршрут. Придерживая здоровой рукой больную, он покачивал ее как неспокойное, неугомонное дитя, которое никак не может уснуть.
3
Через неплотно притворенные двери кабинета и приемной слышался приглушенный шум: переговаривались санитары, вносившие на носилках и вводившие вновь прибывших раненых, раздавались стоны, слышались матерная брань, топот и шарканье ног.
То и дело раздавался спокойный голос старшей медсестры Зинаиды Прокопьевны.
– Это кто у нас? Григорьев? Так, Григорьева в реанимацию. Срочно! А это кто?
– Холмогоров, – ответил густой мужской голос, принадлежавший, видимо, самому раненому.
– Что у вас? А, понятно. Холмогорова в хирургический.
– Любаня, дверь попридержи, – попросил, похоже, санитар, которому дверь оказалась помехой при транспортировке раненого. – Во, так. Молодец. Спасибо.
День шел по накатанной колее со своими неизменными заботами, суетой, шумом.
Борис Соломонович положил телефонную трубку, постоял задумчиво подле стола и отошел к окну. Кабинет, где он сейчас находился, некогда, до войны, принадлежал директору школы. Рядом, в смежной комнате, располагался кабинет завуча. Двери из обоих кабинетов вели в приемную, а из приемной был выход в школьный вестибюль.
Классы превратились в палаты, в операционные, реанимационные и прочие необходимые процедурные кабинеты. Комната, где сейчас находился Борис Соломонович, как бы и была кабинетом главврача, и в то же время таковым ее было трудно назвать. Она служила дежуркой, комнатой отдыха, приема пищи для персонала… Тут располагались пара жестких кушеток, несколько стульев, стол с телефоном и с дежурным набором посуды, три-четыре комнатных цветка на подоконнике…
К счастью, в это время, когда зашел Борис Соломонович, кабинет был пуст. На кушетках никто не спал. А то, бывало, он сам настойчиво посылал сюда отдохнуть врача или медсестру, валившихся с ног от недосыпа и усталости.
Главврач стоял у окна, но весь был в мыслях, навеянных телефонным разговором.
Сообщение было чрезвычайно кратким, без подробностей и разъяснений. Сухой женский голос без эмоций доложил, что Серпухин Иван Александрович в указанные сроки в ваш-де госпиталь командирован быть не может ввиду невыясненных обстоятельств.
И главврача сейчас занимали два вопроса: во-первых, кто сможет заменить Серпухина, опытного нейрохирурга; и во-вторых, что за невыясненные обстоятельства, из-за которых не состоится ожидаемая командировка специалиста.
В свое время приезд Серпухина был обсужден и утвержден в Наркомздраве, согласован с самим Иваном Александровичем.
Борис Соломонович безвольным движением руки снял очки и присел на стул, стоявший тут же у окна. Невеселые мысли не отпускали его. Дело заключалось еще и в том, что Серпухин Иван Александрович был для него не просто специалистом, коллегой, обосновавшимся в столице, а другом. С детства они вместе шли к своей мечте – стать врачами. Сейчас трудно и вспомнить, с чего все началось. Что побудило юных Ваню Серпухина и его, Борьку Марголина, посвятить свои жизни этому призванию. Факт остается фактом – они оба не изменили своей мечте. Правда, Ваньке повезло больше. По окончанию гимназии он подался в Киев (возможности у Ванькиных родителей все-таки были не то что у Марголиных, да, к тому же какая-то у Ваньки тетка в Киеве жила). И вскоре он написал, что поступил на медицинский факультет университета.
А вот у него, у Борьки, врачебная карьера задалась не сразу, несмотря на то, что он постарше Ивана года на два-три. Он некоторое время набирался опыта под началом своего отца, служившего в ветеринарном управлении. Образование у отца было, как говорится, не Бог весть – курс варшавского ветеринарного училища, но практика и опыт позволяли ему быть среди поселян уважаемым человеком. Соломон Яковлевич свое дело знал основательно. А Бориска был у него первым помощником.
Да что вспоминать. Что было, то было…
Вдруг будто осенило главврача. Борис Соломонович оживленно поднялся со стула и мелко семеня подошел к столу. Торопливо сняв с рычага трубку, подул в нее, и произнес:
– Мне городской коммутатор, пожалуйста.
Переждав несколько секунд, главврач вновь заговорил:
– Девушка, мне бы с Москвой связаться. Срочно. И для убедительности, для весомости добавил:
– Это из госпиталя. Я главврач…
Он назвал московский номер, а вот относительно времени разговора замешкался.
– Три… Пять, нет – десять минут…
Из телефонной трубки глухо прозвучало:
– Ждите.
