ПГТ

– Это он, – негромко сказал Дима, – пойдем, послухаем. Мне нравится наблюдать, как Виталий с нашими приходскими бабами общается. Он им про Фому, они – про Ерему. Дуры, конечно. Но незлые. В основном, – резюмировал он и двинулся в сторону стихийного собрания. Я последовал за ним.

Лидировала необъятных размеров тетя в расшитом яркими цветами платье и ядовито-зеленой косынке.

– Батюшка, – говорила она обиженно-плаксиво, как ребенок. Как ребенок, когда у него забрали гвоздик, который он планировал сунуть в розетку. – Батюшка, научите ее.

– Кого "ее"? – спокойно спрашивал отец Виталий, явно привыкший к подобным сценам.

– Да Тоньку Колмакову. Она домой уже побежала, лишней минуты в церкви ж не побудет, но в следующий раз скажите ей на исповеди.

– И что сказать?

– А она подходит ко мне, и давай лясы точить, донимать меня, торкать. А я ведь, батюшка, только причастилась, а она сразу после Таинства вот так со мной! Да как же оно такое можно? Неужели ж она, бестолковая, не понимает? Скажите ей, дуре, что нельзя так, батюшка, родненький!

Судя по всему, тетка могла еще долго жаловаться, потому как сам процесс доставлял ей истинное удовольствие. Но отец Виталий перебил ее:

– Знаете, а я ведь тоже только что причастился. Но вот стою, слушаю вас.

Тетка открыла рот и замерла. Я посмотрел на Дмитрия. Он восхищенно поднял палец вверх, а потом опустил его вниз. Я понял эту жестикуляцию, как: "Молодец. Насмерть".

Тетка развернулась, да так и пошла с открытым ртом к выходу. Остальные слушательницы, поняв, что ничего интересного больше не произойдет, тоже рассосались.

– Отец Виталий, – позвал Дима, – можно вас минут на десять.

Они троекратно расцеловались. Мне, знакомясь, священник пожал руку. Это порадовало. Маловато во мне толерантности для поцелуев с мужчинами.

– Отец Виталий, – начал я уверенно (а нечего мне пресмыкаться с самого начала, я не тетка, мы на равных), – я занимаюсь краеведением, и меня интересует семейное захоронение помещиков Бужениных. Я хотел бы восстановить их родословную после революции, здесь очень много пробелов.

– Конечно, – сказал священник, – пойдемте посмотрим, пока у меня перерыв.

Но не успели мы выйти из храма, как к нам подошел мужчина. Мужчина вида серьезного, период его возмужания явно пришелся на девяностые годы прошлого века. Было очевидно, что большую часть жизни сей муж посвятил накачиванию мускулатуры, но в последние годы променял данное обременительное занятие на обильные трапезы с не менее обильными возлияниями. Об этом свидетельствовал туго обтягивающий футболку живот. Довершала образ золотая цепь на мощной шее. В руках серьезный мужчина держал толстую связку свечей, которую бесконечно вертел.

– Эта…, – сказал посетитель неуверенно. Неуверенность претила ему, была непривычна и некомфортна. – Уважаемай…

– Можете обращаться ко мне отец Виталий, – мягко сказал священник.

– Эта.. Отец Виталий. Хотел тут спросить…

– Конечно, спрашивайте.

– Я вот уже месяц сюда хожу, эта… молюсь, свечи ставлю, а Бог не помогает. Баба одна, свечками которая торгует…

– Свечница, – пряча улыбку, подсказал отец Виталий.

– Во, точно! Так баба эта, типа, сказала, что надо сорокоуст заказать. Я проплатился, так опять без движения. Может, эта… вы за меня помолитесь? Вы же тут главный, типа.

Слова эти – "Бог", "помолитесь" давались мужчине с явным усилием. Язык его спотыкался о них, как спотыкается младенец, делающий первые шаги.

– Какую же помощь от Господа вы ждете? – спросил священник.

Выяснилось следующее. Открыл этот человек баню. Парилочка, венички, комнаты отдыха. Здоровье и чистота. Но дела шли из рук вон нехорошо. Бизнес был убыточным.

– А девушки по вызову приезжают? – голосом самой невинности спросил Виталий.

– А то! – с некоторым даже удивление ответил искатель Божьей помощи. – Эта… Без этого дела не делаются. Помыться и в ванне можно.

– Понятно, – сказал отец Виталий и покачал головой в знак того, что ему действительно все понятно. – То есть, с проституции кормиться хотите и просите Бога помочь. Так?

– Ага, – радостно закивал головой бизнесмен.

– Понятно, – еще раз повторил Виталий. – Ну, смотрите. Допустим, есть у вас партнер. По бизнесу. Вы с ним по-честному делите все заработанное, помогаете, себе лучше откажете в чем-то, чем ему. А он вам нож в спину втыкает. Как вы к этому отнесетесь?

– Я… эта…, – лицо мужчины покраснело от напряжения мысли, – перестану его уважать!

Сказал, как выдохнул. Ему явно хотелось предложить другой порядок действий, например, "зарою его в лесу", но чудовищным усилием воли он сдержал себя.

– Ну, вот, – сказал священник, – а проституция – это нож в спину Бога. Вы его просите помочь, а сами ведете себя, как тот партнер-предатель.

Мощный мужчина озадачился. Его стройная картина мира рушилась на глазах.

– Эта… А что же делать-то? Мне долги отдавать надо.

– Вы вот что. Вы просто изначально не на тех клиентов рассчитывали. Бань с проститутками – навалом, а настоящих, русских – и не найти. Вы наймите хорошего банщика, настоящего. Который понимает, что и как. Пусть он у вас работает, наладит всякие процедуры, с травами, с вениками. И такую рекламу повесьте: "Баня. Просто баня". А вот потом приходите помощи у Бога просить. И все будет хорошо.

Лицо мужчины в ходе этой речи несколько раз менялось. На нем появлялись выражения удивления, недоверия, злости, изумления. Наконец, мимика его остановилась на чем-то нейтральном, вроде слабой надежды.

– И чо?.. Эта… Поможет? – выдавил он из себя.

– Не может не помочь! – уверенно сказал священник. – Всего хорошего. – И обратился к нам:

– Пойдемте скорее, а то меня опять кто-нибудь поймает.

Он решительно двинулся к выходу. Мы поспешили за ним.

***

Фамильный склеп Бужениных сохранился на удивление хорошо. И это несмотря на то, что храм в войну был разрушен практически полностью.

– Да, умели раньше строить, – констатировал Виталий.

– Церковь-то не устояла, – не преминул поддеть я. Не потому что люблю возражать, но потому, что надо придерживаться фактов.

– Так храм в селе самой высокой точкой был, – грустно сказал Виталий, – по нему и лупили. Немцы, наши – все. Да и то до конца не разрушили.

Я промолчал, подавая знак, что спорить по пустякам не хочу. Да и не до того было. Я был полностью поглощен рассматриванием надписей на надгробьях и перенесением их в блокнотик для последующего анализа. Можно, конечно, щелкнуть на телефон, да и будь здоров. Но мне почему-то мне всегда казалось это неуместным. Я долго пытался сформулировать причину, но придумал только красивую и в меру бессмысленную фразу: "Не нужно привносить временное на порог вечности". Глупость, сам знаю. Но у меня вот так.

Если предполагаемый дедушка Софьи, плойкинской "Сонички", Сергей Петрович Буженин, захоронен здесь, с родными, дальше – дело техники. Документы найдем. И можно учить португальский. И – здравствуй, свобода! А мы найдем, обязательно найдет.

Все они тут все, мои Буженины. Вы позволите называть вас так, господа хорошие, – "мои"? Кроме меня вами все равно никто интересоваться не будет, в ближайшие сто лет точно. Итак.

"Статский советникъ Владимир Федорович Буженин, 1811-1877". По правую руку – "Павел Владимирович Буженин, дворянин, 1840-1899". Все сходится. Дальше. "Капитан Петр Павлович Буженин, 1870 – 1915". Ага, есть, герой Первой мировой. Ну и фанфары…

– Скажите, а это все? – растерянно спросил я у отца Виталия.

– В каком смысле? – удивился он.

– Ну… Согласно документам, у Петра Павловича был сын, Сергей Петрович, 1895 года рождения. А тут его нет, – и я растерянно развел руками. У меня появилось ощущение, что я выиграл в лотерею миллион, но когда пришел за выигрышем, выяснилось, что ошибся в одной цифре.

– Ну, тут я ничем не могу помочь, – сочувственно сказал Виталий. – Я-то не местный. Знаю лишь про Владимира Федоровича. Храм наш фактически на его деньги отстроен и его энергией. А вот по поводу потомков ничего сказать не могу. Это вам лучше к старожилам, – и он почему-то кивнул на Диму. Дима со значением кивнул в ответ. Я, не знаю почему, тоже кивнул. Так мы и кивали, стоя в склепе, как китайские болванчики.

Что делать дальше, я пока не понимал. До визита в склеп я пребывал в полной уверенности, что уже сегодня все завершится, а завтра я двинусь домой, в Питер. Как триумфатор.

– Давайте в Храм вернемся, – оторвал меня от раздумий отец Виталий, – холодновато здесь.

И мы вернулись в Храм.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Уральский самоцвет

В церкви было пусто. По дороге Дмитрий со священником начали оживленно обсуждать подготовку к какому-то церковному празднику. Они увлеклись разговором, а я стоял в стороне и слушал. И чувствовал, что во мне закипает необъяснимая злость.

Виталий с мастером Димой говорили о вещах совершенно земных, бытовых. Какие-то фрукты купить надо, пол помыть в церкви, что-то еще в таком же роде. Я же, считая священников обычными людьми, видимо, отказывал им в праве размышлять о бытовухе. Паства должна благоговеть. За это я не люблю интервью с хорошими актерами. Они рушат созданные ими образы, и я перестаю в них верить. Как ребенок в Деда Мороза, когда у того отклеивается синтетическая борода.

Мы, люди свободно мыслящие, с попами можем спорить. Безусловно, на равных. Он, мне, типа: жертва Христова. А я ему на это: а вот Будда гораздо раньше все сказал и без всяких мученических смертей.

Когда я злюсь, я задирист. Тем более, тут терять уже особо нечего. Все, что надо, я получил. Ты, отец Виталий, судя по всему, не дурак. Хорошо, тем интереснее.

Как только они чуть-чуть примолкли, я рыцарской свиньей вклинился в их разговор:

– Отец Виталий, я никогда так близко с клириками не общался. Могу я спросить?

– Конечно, – улыбнулся отец Виталий. Оценил моего "клирика". Понял, что имеет дело с подкованным человеком.

– Вопрос такой. Все, что я говорится православными и для православных, направлено на какое-то постоянное унижение. Оно называется, конечно, красиво – "покаяние". Только вот смысла в этом для простого человека немного. Живет, скажем, какой-нибудь дядя Петя со своей тетей Машей. Никого не убивает, не ворует, на сторону уже не ходит, потому что не может и лень. Ну, пусть даже пьет. Так все пьют. В чем ему каяться? Зачем он вам нужен, я имею ввиду, здесь, в церкви, я понимаю: он же свою копеечку несет. А ему-то это зачем?

Я сознательно нагнетал градус разговора, надеясь вывести собеседника из себя. Так проще выиграть. Я готовился к тому, что поп начнет вещать про второе послание апостола Павла, пустынные видения Антония Великого и прочую наукообразную чушь. С такими аргументами я расправляюсь одной левой. Павел, мол, для меня не авторитет. А в пустыне еще и не то привидится. По сути, мол, есть что сказать?

Именно так обычно я разбираюсь с Зоей Павловной Жуковской. Религия – единственная тема, которая выводит ее из себя, и я стараюсь не провоцировать. Начальница все-таки. Но она провоцируется сама, горячится, а потом расстраивается.

Но Виталий почему-то остался спокойным. Привык тут, в деревне, к темному, грубому народу, видать.

– Если позволите, я расскажу вам одну историю, – начал он. – Думаю, она поможет мне ответить на ваш вопрос. Если у вас, конечно, есть время.

Мы заверили его, что время у нас есть. Спросить у священника, а есть ли время у него, мне почему-то не пришло в голову.

– Неделю назад, после службы дело было. Вечерня закончилась, все разошлись. Иду я, значит, к выходу, домой собираюсь. Смотрю: на скамейках, где бабушки обычно отдыхают, сидит кто-то. Подхожу, сажусь рядом. Я обычно всегда так делаю: сяду рядом, помолчу. Человек первый говорить начинает, если захочет. А то, если подойдешь, спросишь: "Что вы хотели?", можно и напугать. Уйдет человек и больше не вернется.

Это был пожилой мужчина. Лет под восемьдесят или больше. Но даже сквозь старческую немощь видно было, что он когда-то был крепок, жилист, может быть, даже богатырски силен.

Сидим с ним рядом. Он первым начал говорить, я не ошибся. Так часто бывает, особенно с пожилыми. Им многое хочется рассказать, а времени уже нет, и они это понимают. Да и не слушает никто – не интересно. С чего он начал, я не помню. Обычно начинают с какой-то ерунды, с чего-то незначительного. Этим, бывает, и заканчиваются, так и не решаются сказать главное. Но не всегда.

Он говорил, что никогда не был в церкви. А тут вдруг решил зайти. Сел и уходить никуда не хочется.

Потом перешел на свою жизнь. И все время, рефреном, повторял, как он всю эту жизнь пропил и прокурил. Работал он на крупном заводе на Урале, и такой уклад был там в порядке вещей. Данное от природы здоровье позволяло ему жить подобным образом в течение многих-многих лет. Он видел, как помирали его друзья, от водки или от рака, а ему – хоть бы что. Уже из ровесников никого и не осталось на свете, а он все пил и курил, курил и пил.

Когда мужчина рассказывал об этом, он страшно сокрушался. Я редко такое вижу. Он обхватывал руками голову и причитал: "А как я пил – ой-ей-ей! А как курил – ой-ей-ей!" Качал головой из стороны в сторону, плакал. Называл себя "дурным уральцем", рассказывал, как вел себя в пьяном угаре. Бедная жена и дети, чего они только не натерпелись! И опять хватался за голову, и опять причитал: "Ой-ей-ей!"

Настоящее покаяние это было. Мне даже стало немного не по себе. Ведь, как правило, водка так вымывает мозги, что возможность мыслить, стыдиться, переживать полностью атрофируется. Но это был особый случай.

Когда я его спросил, как же он пить бросил, он ответил, что в какой-то момент здоровье кончилось. Он уже просто физически не мог, от выпитого у него возникало ощущение, что он сейчас умрет. Такие случаи редко, но бывают. Как будто человек выпил свою цистерну, и лимит исчерпался. Видимо, Господь дает время для чего-то. Но курить продолжал. Так же много, как и раньше, хотя было невыносимо гадко.

Однажды утром он почувствовал с предельной ясностью – если сегодня курить не брошу, то все, хана на этой неделе. Откровение пришло, как наяву. Как будто кто из живых сказал. Он смял оставшиеся сигареты и больше не прикасался к табаку.

А жена-то умерла еще тогда, когда пьянствовал вовсю. Он говорит, что и запомнил ее только такой: всегда печальной, всегда испуганной. Радостной он ее и не помнил.

Вот так и живет теперь. Каждый день смотрит назад, на свою жизнь, и причитает: "Ой-ей-ей… ой-ей-ей".

***

Отец Виталий замолчал. Я понял, что мяч переброшен ко мне, хотя после рассказа спорить мне как-то расхотелось. Но и сливаться полностью было неправильно. Поэтому я принял одно из любимых мною решений для сложных ситуация – прикинуться дураком.

– А для чего вы мне это рассказали? – спросил я почти искренне.

– Ну, вы же спросили – зачем дядя Пете Церковь? Вот я вам и рассказал про такого "дядю Петю". Получается, нужна она ему. Чтобы поговорить.

– Поговорить можно с кем и где угодно.

– Можно. Только не о самом главном. О самом главном люди обычно не говорят. Об этом они, люди, плачут. А плакать с кем угодно не имеет смысла. Плакать имеет смысл только с тем, кто пожалеет и слезы утрет.

– И что же, вы тут всем слезы утираете?

– Почему я? Христос, – Виталий указал рукой на большое распятие, стоящее поодаль. – А пока человек всем доволен, в том числе и собой, Бог ему не нужен.

Говоря это, священник как-то пристально посмотрел мне в глаза. Не могу сказать, что мне был уютен его взгляд.

– Я вот тоже курить бросил. Завязал десять лет назад, – мне не хотелось сдаваться. – Что ж я, раскаялся, по-вашему?

– Между "завязать" и "раскаяться" – большая разница. – отец Виталий вздохнул. – К сожалению. А то бы все вегетарианцы были святыми. Но чаще всего им не хватает главного.

– Чего же?

– Любви и понимания к тем, кто пока не "завязал".

Я хотел что-то возразить. Мне было, что сказать, но я неожиданно позавидовал цельности этого человека. Пусть я считаю его убеждения ложными, пусть он верит в химеры, пусть глупо тратит жизнь, но он говорит то, что думает, и делает то, что говорит. Одно это внушало уважение. Для нашего времени – так и вообще явление уникальное.

– Ладно, – сказал я, – спасибо, отец Виталий, за помощь. Рад был познакомиться. Мы пойдем, наверное. Извините, что оторвали.

– С Богом, – ответил этот странный поп. – Заходите, если тоскливо будет. Поговорим. Поплачем, – и улыбнулся широко.

Я развернулся и быстро вышел на улицу.

"Много он о себе думает", – подумалось мне.

– Пошли, спорщик, – сказал мне вышедший из церкви Дима.

"Ну, пошли", – подумалось мне. И было почему-то тошно.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Эдик и мечта

Я сидел в беседке с компьютером, пытаясь свести одни концы моего поиска с другими его концами, в особенности что касалось утерянного звена – Сергея Петровича. Концы сводились плохо. Вернее, совсем никак. В глазах моих уже рябило от всех этих Бужениных, когда подошел некий гражданин. Гражданин лет преклонных, но не слишком. Про таких говорят – "еще крепкий". Он был невысокеньким, плотненьким, а кепка на голове придавала ему поразительное сходство с бывшим московским мэром Юрием Лужковым. Или с Лениным без бороды. Нет, все-таки с Лужковым больше. Образ портила лишь ярко-красная куртка с драконом во всю спину. "У внуков отобрал", – почему-то подумалось мне.

– Здравствуйте, уважаемый, – поприветствовал меня "Лужков" хрипловатым голосом. – А не подскажете, такскать, где Димка шлындается?

"Эх, ты, не выдержал великосветский стиль", – подумал я, а вслух сказал:

– Здравствуйте. Он уехал за болванками для ключей, собирался через час вернуться.

– А, ну тогда я, шо называется, подожду, – сказал "Лужков" и протянул мне руку. – Геннадий Захарович. Можно просто Захарыч. Димкин начальник бывший.

– Олег, – пожал я толстенькую и мягкую, как краковская колбаса, ладонь, – можно просто Олег.

– Да уж, Олег он и есть Олег, как, такскать, ни поверни, – хохотнул Захарыч. – А вы, какгрится, откуда будете? По делам тут, или как?

"Нет, отдыхать приехал, – подумал я. – У вас же курорт. Пальма-де-Майорка. Все включено".

– Я из Питера. Краевед. Приехал, чтобы изменить свою жизнь.

Я не знаю, зачем это сказал. Хотел, видимо, посмотреть на реакцию. Впрочем, реакции на последнее мое заявление почему-то не воспоследовало. Гостя удивило совсем другое.

– Из Питера? – брови Захарыча поползли вверх. – Вона как! Был я, такскать, в Питере. Тогда еще в Ленинграде, конечно. Постой, какой год-то это был? Семьдесят второй?.. Семьдесят третий?..

"Ну, началось, – закатил я мысленно глаза. – Какая разница, какой тогда был год? Что от этого меняется?"

– Город с тех пор сильно изменился, – поспешил вставить я, предваряя стандартные вопросы, – Медный всадник и Исаакиевский собор стоят. В Петергофе вода в фонтанах не иссякла. Нева течет.

– Скажи ты, – покачал головой Захарыч, и в глазах его я заметил улыбку. Похоже, он был все-таки чуть умнее, чем я предполагал.

Помолчали.

– Жизнь изменить, говоришь? – вдруг произнес Захарыч. Оказывается, он обратил-таки внимание на мои экзистенциальные заявления.

– Да.

– Жизнь менять – дело, какгрится, хорошее, – задумчиво продолжал он. -Тут главное, такскать, не ошибиться. Как приятель мой, Эдик, к примеру.

Будучи принципиальным противником слов-паразитов, которые Захарыч употреблял во множестве, всех этих "какгрится" и "шоназывается", я приведу историю его в своем пересказе. Мен кажется, что без них, без слов-паразитов, она выглядит насыщенней, такскать.

***

В детстве Эдик мечтал стать строителем. Он возводил из кубиков сложные конструкции, и ему хотелось, чтобы в них, в этих конструкциях, жили люди. Но люди не могли жить в домах из кубиков, так как жилища были непрочными, а люди капризными.

Потом детская мечта затерлась бытом и необходимостью зарабатывать деньги. Эдик стал работать грузоперевозчиком. Работал на хозяина, потом на себя. Имел среднего тоннажа грузовик.

Мотался по области и за ее пределы, мотался днем и ночью, пока все это ему окончательно не опротивело. Надоело ему ночевать в машине, питаться разной дрянью и смотреть на бесконечную скучную дорогу.

И настал день, когда продал Эдик свой верный грузовик и сожаления от этого не испытал. Работы он не боялся никакой. Кроме, соответственно, водительской.

И тут детская мечта встала перед ним как наяву. Мечта о том, как хотел он строить для людей дома. И понял Эдик – сейчас или никогда. Человек сам кузнец своего счастья. И прочее в таком роде.

Обозрел Эдик мысленно круг своих знакомств и вспомнил, что один из приятелей, Игорь, работает каменщиком.

Телефон Игоря был в записной книжке, время от времени они играли в футбол на местном стадионе. Эдик позвонил и спросил, нет ли вакансии в их бригаде. Игорь ответил, что на постоянную работу очень нужен шофер. Эдик, насколько мог вежливо, отказался. Сдержаться было тяжело, но он сдержался. Ради мечты можно и не такое стерпеть.

Тогда Игорь сказал, что в принципе рабочими они укомплектованы, но один из подсобников вчера внезапно заболел и дня на три можно выйти поработать вместо него. Оплата – сдельная. Хорошая.

Эдик обрадовался, не долго думая подтвердил свою готовность и уточнил куда подходить. Подумал – где три дня, там и триста. Увидят его удаль молодецкую, сами уговаривать остаться начнут.

Игорь сообщил место сбора, но предупредил, что труд предстоит нелегкий: кладут цоколь, объем большой, а сроки сжатые. Поэтому нужно напрячься и попыхтеть. А Эдику даже радостно от такой перспективы стало: надо же, сразу в самую гущу строительства попадет! Не какая-то там вялотекущая имитация, а та самая "пятилетка в три дня" предстоит.

С этими мыслями и спать лег, и встал, и в назначенное место пришел. Новое утро. Новая жизнь!

В бригаде той, надо сказать, спецы работали знатные. Люди малопьющие, крепкие и жаждущие наживы. В смысле, честно, но много заработать. Дело было привычное, хотя в этот раз даже для них нелегкое. Очень уж сжатые сроки. Но заказчик платил щедро, оттого и согласились.

Когда Эдик увидал горы песка и кирпича, поддоны с цементом и бетономешалку, он прямо-таки воссиял. Представлял себе, как эти бесформенные груды усилиями его и его новых товарищей превращаются в здания. Ляпота!

Где-то часа через два трудов, когда вся жидкость вышла из Эдика сквозь кожу, а он, выпивший уже литра три воды, еще ни разу не сходил в туалет, ему в голову пришла мысль, что работать можно бы и помедленнее. И так уже почти на пределе возможностей. Но, как только он это подумал, кто-то заорал, что подсобники сегодня двигаются, как парализованные калеки, и шевелиться надо раз в пять быстрее. Эдик побежал с тачкой так быстро, как мог, попутно отбив о кирпич большой палец.

После обеда, который Эдик помнил смутно, солнышко припекло, и наступил настоящий ад. Эдик думал, что ад был раньше, но, оказалось – нет, тогда было еще хорошо. Отбитый палец болел, руки были ватными, глаза лезли на лоб от напряжения, голова ничего не соображала. Одежда, обильно пропитанная потом, песком и цементом, добавляла страданий. А долбаные каменщики над ним, не переставая, подшучивали и громко гоготали. Работали они при этом, гады, так, как будто только начали.

День казался бесконечным, и, когда Эдик услышал что "надо бы, наверное, сегодня задержаться, а то не успеем", ему захотелось сесть и заплакать. Или зарыться в кучу песка и сидеть там, пока все не уйдут. Но доработал кое-как.

Когда пришел домой, то решил, что в спальню не пойдет. Она располагалась на втором этаже, и было немыслимо даже подумать, чтоб туда подняться. Ведь можно лечь и здесь, прямо в коридорчике. Благо тут есть небольшой диванчик. И мыться незачем. Ничего, одну ночь и так поспать можно. Главное, с духом собраться и стянуть с себя штаны и футболку. Хотя к чему? Диванчик не новый, ничего с ним не будет. Стряхнем потом пыльку, да и все… стряхнем… потом… пыльку…

Главное чудо случилось утром. Позвонил Игорь и сказал, что их штатный подсобник вернулся раньше времени, и в принципе Эдик может на работу не выходить. Хотя, если он, конечно, хочет, то обещанные два дня – за ним.