Розмысл царя Иоанна Грозного

Вдалеке послышался лай. По дороге, раскинувшейся голубеющей простыней, выросли неожиданно конные, и тут же вынырнули из-за поворота три колымаги.

Псари сдержали запушенных снегом и инеем псов. Холопи бросились к боярам и подставили им согнутые спины свои.

Василий, зарывшись по шею в снег, наблюдал из-за сосны за прибывшими.

– Погоди, каты, похолопствуете и вы ужо!

Едва загонщики были расставлены по местам, боярин с гостями ушел в глубину леса.

Батожник забежал далеко вперед. Вдруг он обо что-то споткнулся и упал лицом в сугроб.

– Нишкни!

Перед носом его завертелся кулак.

– А и не духом единым!

В деревьях запутался чуть слышный посвист. Общинники выскочили из засады и бросились на загонщиков.

Холопи, увидев направленные на них луки, покорно свесили головы.

– Нас-то пошто? Мы не свои… мы господаревы…

Их связали и свалили в кучу.

Выводков, впереди небольшого отряда, полз по снегу к псарям.

Зачуяв чужих, псы настороженно обнюхали воздух.

Рубленник подал сигнал. Град стрел пронзил песьи морды. Тишь пробудилась визгом и заливчатым лаем.

Озверелый боярин затопал ногами:

– Подать мне ловчего!

И, щелкнув плетью, бросился в сторону стана.

Его окружили отделившиеся от сосен белые призраки.

– Не гневался бы, боярин!

Василий навалился на князя и прежде, чем тот что-либо сообразил, заткнул ему лыком рот.

В будном стане тщетно дожидались возвращения охотников. Переполошенный хозяин сам поскакал верхом в город подать весть о пригоде.

Общинники увели полоненных в свою деревушку. На поляне с их глаз сняли повязки.

Низко кланяясь, к боярам подошел Тешата.

– А не показали бы нам милость, гостюшки дорогие, не наградили бы вольницу шубами да кафтанами с княжеских плеч?

Общинники одобрительно загудели.

Заложив два пальца в рот, Василий пронзительно свистнул.

Из землянки выбежала Клаша и потянула за собою цепь. Упираясь и глухо воя, за нею шагал волчонок.

Один из рубленников потер весело руки:

– Стосковался, серячок, по говядинке!

Бояре сбились теснее и молчали.

Выводков по-приятельски похлопал веневского вотчинника по плечу:

– Али боязно?

И, снисходительно улыбаясь, причмокнул:

– Ништо тебе, не укулеешь!

Холопей тем временем повели в общую землянку и усадили за стол.

Клаша суетилась у огня. Общинники, облизываясь, распаковывали боярскую снедь, которую не позабыли унести из колымаг.

Обряженные в росомашьи шубы, в земские ферязи и кафтаны, в шапках с собольей опушкой, сбитых ухарски набекрень, в землянку ввалились староста, казначей и два рубленника.

– Батюшки! Падай в ноги, холопи! – заревели, покатываясь от хохота, общинники.

Глава четырнадцатая

По обычаю, далеко от Кремля остановились кони Ряполовского. Боярин, кряхтя, вылез из колымаги и, нащупав глазами церковь Иоанна Лествичника, что под колоколы, трижды перекрестился.

– Дай бог здравия гостю желанному! – раздалось неожиданно за спиной.

Симеон оглянулся и так взмахнул руками, точно собирался подняться на воздух.

– Спаси бог князя Ондрея!

Ондрей подозрительно оглядел холопя, державшего под уздцы его аргамака, и отвел Симеона в сторону.

– А и повстречались мы с тобой, Афанасьевич, почитай… – голос его упал до едва слышного шепота, – у смертного одра Иоаннова.

Ряполовский просветлел.

– Выходит, что задумано в земщине, то и Богом утверждено?

Целительным зельем вошла в его совесть благая весть.

«Преставится в Бозе… сам стол очистит…» – счастливо прыгало сердце. Однако он сдержал радость и глубоко вздохнул. – Не было бы тут, князюшко, затеи какой?

Ондрей убежденно тряхнул головой.

– Аз, Курбской, сказываю тебе! Сам Лоренцо, басурмен-лекарь, той хвори не берется вон изогнать.

Они прошли молча в ворота между лестницей подле Грановитой и Серединной палатами.

Стрельцы, завидя бояр, низко согнули спины.

Через тихие сени Золотой палаты князья прошли в трапезную избу, что против алтарей Спаса на Бору. Там, на широкой лавке, обитой зеленой тафтой и с собольей опушкой, сидели Симеон Ростовский и Турунтай.

При входе гостей они чопорно поднялись и, слегка кивнув, исподлобья оглядели Ряполовского.

– К царю? – тоненько выдавил Ростовский, ревниво вымеряя глазами, достаточно ли почтительный поклон отвешивает ему вотчинник.

Ряполовскому было странно слышать почти детский писк, исходивший из могучей княжеской глотки.

Он не выдержал и, полушутя, полусерьезно, заметил:

– А тебя, Симеон Микитович, и сизой волос не берет. В плечах – семь пядей, а голосок – воробьиной.

Турунтай приложил палец к шлепающим губам:

– Не гоже ныне потешаться людям русийским.

И, шагнув бесшумно к двери, поманил за собою остальных.

Посреди царева двора бояре степенно перекрестились на Преображенский собор и, чванно отставив животы, вошли в хоромы Иоанна Васильевича.

На них пахнуло густым запахом ладана, мяты, шафрана и едкой испариной.

Царь лежал на животе и, уткнувшись лицом в подушку, не передыхая стонал:

– З-зубы… Не можно же больше терпети… З-з-зубоньки!

Лекарь шаркнул ножкой, обутой в лакированный туфель, и приложил к груди холеную руку:

– Вашему королевскому величеству поможет бальзам рыцаря Эдвин…

Иоанн незаметно высунул из-под стеганого с гривами полога ногу и ткнул лекаря в бок.

– Пшел ты к басурменовой матери, мымра заморская!

И снова, еще жалобнее, заныл:

– З-зубоньки… Миколушка многомилостивой… З-з-зубы мои!

Дьяк Висковатый припал к колену царя и всхлипнул с мучительною тоскою:

– Аль невмочь, государь мой преславной?

Иоанн поправил повязку, обмотанную вокруг его вспухшего лица, и положил руку на плечо Висковатого:

– Повыгони, Ивашенька, всех их.

Он умильно закатил глаза и, краснея, вдруг попросил по-ребячьи:

– Настасьюшку… Кликни Настасьюшку мою.

Когда пришла царица, в опочивальне никого уже не было, кроме больного.

Анастасия прильнула к желтой руке мужа.

– Орел мой! Владыко мой!

Он нежно обнял ее и болезненно улыбнулся.

– И пошто это так? При тебе хворь моя и не в хворь?

Осторожно сняв с точеной шеи своей крест, царица сунула его за повязку.

Холодок золота пробежал мокрицею по щеке и токающе отдался в висках.

Иоанн царапнул ногтями стену и судорожно передернулся.

– Помираю!.. Люди добрые, помираю!

Через слегка приоткрытую дверь вполз на четвереньках поп Евстафий.

Анастасия с надеждой бросилась к нему навстречу.

– Сдобыл?

Поп поднялся с пола и хвастливо подмигнул.

– Нам не сдобыть ли?

И, скрестив на груди руки, поклонился царевой спине. Чуть вздрагивала раздвоенная его бородка, а губы, собранные в сладенькую трубочку, шептали пастырское благословение.

Царь со стоном повернулся к попу.

– Чем обрадуешь?

– Зубом, государь мой преславной! Сдобыл аз, с молитвою, Антипия великого зуб!

Нетерпеливо вырвав из кулака Евстафия зуб святого Антипия, Иоанн сунул его себе в рот.

– Еще, государь, откровением святых отец, Миколая, Мирликийского чудотворца, равноапостола Констьянтина, матери преславной его Елены, иже во святых Мефодия и Кирилла, учителей словенских…

Иоанн схватил гневно подушку и швырнул ее в лицо Евстафию.

– Никак усопшего отпеваешь?!

Поп шлепнулся на пол. Раздвоенная бородка метнула половицы и так оттопырилась, как будто что-то обнюхивала.

– Сказывай без акафистов!

– Иже во святых отец…

– Не дразни, Евстафий… Голову оторву!

– Сказываю, преславной… Сказываю, великой!..

Он перекрестился и привстал на колено.

– Архимандрит Ростовской, откровением святых отец, спослал тебе, государь, через меня, смиренного, двадесять милующих крестов иерусалимских.

Не спуская страстного взгляда с икон, царица принимала кресты от Евстафия и обкладывала ими лицо, грудь и ноги покорно притихшего мужа.

Передав последний крест, поп на носках выбрался из опочивальни.

Сильвестр перехватил его в полутемных сенях.

– Возложил?

Бессильно свесилась на грудь голова Евстафия.

– Зуб-то а и не Антипия вовсе…

Иоанн лежал, бездумно уставившись в подволоку, и не шевелился. Левая рука его безжизненно свисла на пол. Мутными личинками шелушились на пальцах подсохшие струпья. По углам губ, при каждом вздохе чахлой груди, пузырилась желтеющая слюна.

– Кончаюсь! Настасьюшка! – прохрипел он вдруг в смертельном испуге и рванулся с постели. – Кончаюсь!..

И, теряя сознание, грузно упал на жену.

Смахивая брезгливо кресты, Лоренцо поднес к носу больного пузырек с остро пахнувшей жидкостью.

Иоанн приоткрыл левый глаз.

– Помираю! Зовите попов, – помираю!

Жалко дернулся подбородок, и на ресницах блеснули слезинки.

– С Митей почеломкаться бы в остатний раз. С первородным моим!

На постельном крыльце засуетились боярыни и мамки. Захарьин-Юрьин и Висковатый понесли зыбку с младенцем в опочивальню.

Увидев сына, Иоанн сразу позабыл боль и благоговейно перекрестился.

– Почивает! – умиленно выдохнул он и поманил глазами жену. – Ты на губы поглазей на его! Доподлинно, твои, Настасьюшка, губы!

Царица зарделась.

– Губами мой, а по очам всяк прознает соколиный твой взор, государь.

Паутинною пряжею собрался покатый лоб великого князя. Взгляд его жестко забегал по Юрьину и Висковатому.

– Сказываете, и Сильвестр с Адашевым?

Юрьин высунул голову в дверь и сейчас же вернулся к постели.

– И они. Сам слыхивал: «Люб, дескать, нам на столе на московском не Дмитрий, а Володимир, Старицкой-князь».

– И Курбской?

– И Курбской. Да и Симеон, князь Ростовской.

Висковатый заскрежетал зубами.

– Твоей кончины сдожидаются, государь, и Прозоровской со Щенятевым да Овчининым, да и многое множество земщины.

Иоанн раздраженно заворочался на постели. Точно рачьи клешни, скрюченные пальцы его мяли и тискали простыню. Лицо вытягивалось и заливалось желчью.

– Веди!

Юрьин не понял и ниже склонился.

– Абие волю сидение с бояре!

Царица умоляюще взглянула на мужа.

– Где тебе ныне думу думать, преславной?

– Нишкни! Не бабье то дело!

Но тут же привлек к себе жену.

– А сдостанется стол мой тому Володимиру, изведут тебя с Митенькой.

Ткнувшись лицом в подушку, Иоанн нарочито громко закашлялся, чтобы скрыть рвущиеся из груди рыдания.

Склонившись над первенцем, безутешно плакала Анастасия. Висковатый и Юрьин в тяжелой тревоге закрыли руками лицо и не осмелились проронить ни слова утешения. Лоренцо, засучив рукава, одной рукой перелистывал латинский лечебник, другой – деловито растирал какую-то мазь.

– Абие волю сиденье с бояре! – грозно повторил царь и, выплюнув на ладонь зуб Антипия, сунул его под подушку.

Юрьин бросился исполнять приказание. Дьяк вынес в сени зыбку и передал ее поджидавшим боярыням.

* * *

По одному входили в опочивальню бояре. Последними остановились у двери Сильвестр и Адашев.

Симеон Ростовский отвесил земной поклон и сел на лавку. То же проделали и остальные. Ряполовский поискал глазами подходящее для себя место и устроился подле Курбского.

– Все ли? – ни на кого не глядя, пожевал губами царь.

Адашев сделал шаг к постели:

– Абие, государь, жалуют Овчинин, Щенятев, Прозоровской да Василий Шуйской с Микитою Одоевским. Токмо что из вотчин своих обернулись.

Когда все места были заняты, Иоанн приподнялся на локте.

– Да все ли?!

Адашев пересчитал пальцами присутствовавших.

– Все, государь!

С глухим стоном царь уселся на постели, опершись спиною о стену.

Бояре торопливо вскочили и отвесили земной поклон.

– А Юрьина и Висковатого пошто не зрю?

И кивком головы указал близким на место подле себя.

Князья зло переглянулись. Симеон Ростовский резко поднялся.

– Пожалуй меня, государь, милостью – словом обмолвиться.

Дождавшись разрешения, он тоненько засверлил:

– Твоя воля, царь! А токмо негоже дьяку выше земских сидети!

Больной сжал в кулаке подбородок и передернул острыми плечами своими.

– А сдается мне, князь-боярин, не дерзнул бы ты батюшку нашего, Василия Иоанновича, умишком своим наставлять!

Едва сдерживая готовый прорваться потоком жестокой брани гнев, он повелительно указал князю на лавку. Жуткою искоркою скользнул пронизывающий и горячий, как змеиное жало, взгляд по лицам бояр.

– Эге! И Ряполовский пожаловал! – прошипел Иоанн, кривя в презрительную машкеру лицо. – Аль сызнов с ласкою от худородных суседей? – И задергался, как кукла фряжская, когда ее дергают за веревочку, от хихикающего смешка.

Симеон заерзал на лавке и плотнее прижался к Курбскому.

Больной сделал усилие, чтобы встать, но застонал от боли и схватился за щеку.

– З-зуб!

Висковатый бережно поправил повязку.

– З-зуб потерял! Антипия великого зуб! – детскою жалобой вырвалось из сдавленного горла. – З-з-зуб целительной!

Но, вспомнив, с блаженной улыбкой достал зуб из-под подушки, сунул его себе под язык и с укором повернулся к иконам.

– Не помышлял аз, что во младости моей лишишь ты меня, Боже мой, живота. Но да исполнится воля твоя. Аз не ропщу.

Он поиграл пальцами в воздухе и еще раз болезненно выдавил:

– Нет, не ропщу.

Бояре приподнялись с лавок и набожно перекрестились.

– Токмо о том кручинюсь, что мал царевич и неразумен. Не встанет, не постоит за отцов и дедов своих, за Рюриковичей преславных, царей русийских.

Сильвестр воздел к небу руки:

– Про то и мы кручинимся, царь. Не миновать при царевиче распрям на русийской земли… А при…

Он осекся и нерешительно поглядел на соседей, точно искал у них сочувствия и поддержки.

– Чего же примолк? Сказывай… Не таи.

– А при брате твоем двоюродном, при Володимире Ондреев…

Иоанн затряс вдруг отчаянно головой и заткнул пальцами уши.

– Молчи! Заткни ему глотку, Ивашка! Молчи!

Бояре повскакали с мест и заспорили, перекрикивая друг друга.

Юрьин застучал склянкой о стол и заревел:

– Жив еще царь и великой князь! Не бывало того, чтобы без царева соизволения гомонили бояре!

Едва царь поднял руку, все мгновенно притихли.

– А ведомо ли вам, холопи неверные, что самодержавства нашего начало от Володимира равноапостольного?

Лицо больного побагровело и покрылось испариной. Он почувствовал, как каждый мускул наливается страшной силой и возмущением.

– Прочь!

И, оттолкнув Висковатого, вскочил.

– Мы родились на царстве! Мы не чужое похитили!

Непоколебимою властью звучал его голос:

– Мы родились на царстве! Мы плоть от плоти Володимира равноапостольного!

Он оборвался, сразу отяжелел, опустился.

Висковатый подхватил его и уложил в постель.

Бояре возбужденно передвигали лавками, наступали друг на друга с поднятыми кулаками и исступленно кричали.

Их вытолкали по одному в соседний терем.

Царь приложился ухом к стене и жадно подслушивал. Наконец, в опочивальню, сияющий и красный, ворвался дьяк.

– Победа, преславной! Димитрию бояре крест целовать порешили!

Иоанн хихикнул и ястребиным взглядом своим резнул подволоку.

– А почить в бозе мы авось еще погодим. Авось и еще сподобит Господь посидеть на столе на московском.

И, покручивая бородку, ядовито процедил сквозь зубы:

– Зато проведали мы доподлинно, кой холоп нам холоп, а кой нам ворог!

Он выковырнул пальцем изо рта зуб Антипия и, поднявшись натруженно, сам положил его на киот.

– Боже мой, Боже мой! Не остави меня! Укрепи на столе, яко укрепил еси на небеси одесную Сына твоего единородного, Господа нашего Исуса Христа!

– Аминь! – вдохновенно выкрикнул Висковатый и упал на колени перед иконами.

Глава пятнадцатая

Василий объявил полоненным боярам:

– Како вы со холопи деяли, тако и нам ныне послужите. А еще милость вам наша: за прокормом не на разбой пойдете, а с нашего стола прокормитесь, коль заробите.

Несмотря на то что каждое ослушание каралось голодом, князья не поддавались и почти не выполняли ни одного приказа старосты и казначея.

Боярин Апракса, веневский вотчинник, едва подходил к нему кто-либо из холопей, рвался с желез, дико вращал налитыми кровью глазами и требовал срывающимся голосом:

– Свободи! Абие, пес, сбей железы!

Холопи подходили вплотную и тыкали кулаками в лицо.

– А не попотчуешься ли, князь, гостинчиком нашим?

И, вразумительно:

– Свободить тебя свободим. Токмо до того послужи нам, по Васильеву становлению, како мы тебе допрежь служили!

В Крещеньев день бояр спустили с желез и привели в общую землянку трапезовать.

Полоненные отказались усесться за стол.

– Сиживали мы рядком еще с великим князем Василием Иоанновичем, нынешнего Иоанна Васильевича на рученьках нашивали, – перекрестившись на пустой угол, сокрушенно объявил князь Пенков.

Апракса раскачивался из стороны в сторону и с нескрываемой ненавистью глядел на старосту.

– Не сядешь? – спросил его насмешливо Выводков.

– С холопя-ми?!

Василий мигнул. Общинники навалились на бояр и силою усадили их за общий стол.

Полоненные сползли с лавок и, отбиваясь ногами, в один голос упрямо ревели:

– Краше от руки вашей злодейской погибнуть, чем сести рядом!

Их связали и, укутав предварительно в шубы, выбросили на мороз.

– Не охочи с холопями, почтуйтесь с воронами!

Клаша вынесла им миску вареной зайчатины.

После трапезы общинники, по обычаю русийскому, выспались и пошли на поляну.

Выводков стал в середине круга и обратился к полоненным холопям:

– А ведомо стало мне, что закручинились вы по бабам своим.

Он пытливо оглядел окружающих.

– Мой сказ вам таков: ушли мы от лиха боярского не вам на кручину, а на подмогу людишкам кабальным.

Апракса ехидно кашлянул в кулачок.

– Поглазеем… Токмо перегоди… Еще понаскачут стрельцы в ваше логово!

Он смолк под посыпавшимися на него ударами батогов. Пенков испуганно придвинулся к князю Кашину.

Полоненные холопи отошли в сторону держать совет. Один, с мшистою, реденькою бороденкою и изъеденным оспою лицом, прицыкнул на остальных и, дождавшись, пока стихло, горячо замахал руками:

– Да нешто? Да ежели… оно и с бабами можно сюда… А нет, так и нет.

К ним подошли общинники во главе со старостой.

Василий дружески положил руку на плечо рябого.

– Ныне тако: кто волит – отпускаем мы. Кой охоч – обернется, а кому вольница наша невместна – живи в кабале.

Он неожиданно сдвинул сурово брови.

– Токмо памятуйте, други, денно и нощно: ежели на наш след стрельцов наведете, пеняй на себя.

Кашин с трудом поднялся с земли и подозвал казначея:

– Яви милость божескую! Отпусти и нас по дворам!

Тешата расхохотался. Князь сокрушенно покачал головой и вдруг бухнулся Василию в ноги.

Апракса вытаращил глаза:

– Опамятуйся! Боярин!

Пальцы Кашина суетливыми красными червяками сновали в воздухе, глубоко зарывались в снег и скрипуче царапали ногтями промороженное стекло земли.

– Яви милость божескую! Не можно мне боле позора терпеть!

Общинники с любопытством обступили бояр.

Пенков пошептался с Апраксой и пронзительно крикнул:

– За себя ратует князь! Не за нас – за себя!

Василий поднял Кашина с земли и по слогам пробасил:

– Будешь ли крест целовать на том, что по-иному поведешься с холопями?

– Чего накажешь, тако сроблю.

– А бьем мы челом тебе, князь, на невеликое. Целуй крест на том, что испола в урожае будут с тобою людишки, да три дни положишь им на себя робити, да спекулатарям и протчим накажешь не сечь да и не пытать до веку холопей тех.

Кашин втянул голову в плечи и в крайнем удивлении глядел на Выводкова.

– Статочное ли дело боярину со смердом испола урожай делить да не сечь и в животе да смерти холопьей володыкой не быть? Да что ты?! – Но, опомнившись, разразился добродушным смешком: – Тако бы сказывали тебе иные, в коих кичливость правды превыше. А аз охоч крест целовать.

Староста с презрением поглядел на боярина:

– Хитер ты доподлинно, князь. Ужотко погодим, видно, крест целовать, покель не поумнел.

* * *

Слух о неуловимой таинственной вольнице переходил из уст в уста и вскоре облетел всю губу.

Один за другим холопи с женами и детьми бежали из вотчин, разыскивали дозорных общинников и примыкали к вольнице.

Едва осеренело и побурел снег под солнцем, Василий и рубленники взялись за оскорды и кайлы.

Полы и стены землянок были обшиты бревнами и досками, вся деревня соединялась подземными ходами, а вход в жилище Василия путался и переплетался в лесных трущобах.

К Миколе вешнему был готов последний потайной рукав, ведущий в сторону от леса, к быстрой реке.

Сообщение с городом с каждым днем становилось опаснее. Все дороги и перелески кишели лазутчиками и стрельцами.

Торговые караваны, которым приходилось проезжать лесом, сопровождались сильными отрядами ратников.

По губе ходили дьяки и читали грамоту от воеводы. По грамоте сулилась щедрая мзда прокормом и деньгами тому, кто укажет, где обретаются уведенные в полон бояре.

Среди вольницы пронесся слух, что сам воевода готовится пойти на лес с арматою.

Деревня притаилась. Кроме дозорных и небольшого числа охотников, никто не смел выходить из подземелья. Василий запретил даже разводить костры. Общинники перешли на сырую пищу.

Бояре чутко прислушивались к тревоге и веселели.

Присмиревший было Апракса снова поднял голову и осмелел. Его бывшие людишки старались избегать встречи с ним, а некоторые нарочито входили в землянку к узнику, угодливо прислуживали и всячески старались выказать свою преданность и сочувствие.

Староста выследил двух таких холопей и поведал о них общине.

– Взять в железы печенегов! – в один голос решили беглые.

Уличенных связали и бросили в землянку бояр.

В одну из ночей Выводков передал свою власть старосты Тешате и, простившись с товарищами, ушел из лесной деревушки.

Ему одному ведомыми путями он то уходил в самые дебри, то приближался к проезжим дорогам, то рыскал невдалеке от будного стана.

Наконец, лес поредел, и за опушкой, через пахоту, показалось селенье.

Выводков передохнул, закусил ржаным сухарем и разделся…

К полудню он появился в деревне, перепугав насмерть ребят и женщин.

Людишки с любопытством следили за нагим великаном, спокойно расхаживавшим по уличкам.

Густая копна волос ниспадала на широкие плечи рубленника, длинная борода торчала липкими клочьями, едва защищая богатырскую грудь. На ногах болтались привязанные к икрам тяжелые камни. Железные, в тупых колючках, вериги при каждом движении жутко позвякивали и рвали на спине кожу. По чреслам болталась изодранная рогожа.

– Блаженный! – с суеверным благоговением передавали друг другу людишки, низко кланялись Выводкову и подходили, сложив горсточкою ладони, под благословение.

Чуть сутулясь, спокойно вышагивал Выводков, как будто никого не замечая. Его кроткий взгляд был устремлен куда-то в пространство и на лице беспрестанно играла радостная улыбка.

– Благослови, странничек божий! – молитвенно подползали к нему холопи.

– Благословен и пень, и червь, и человек, и колода! Радуйтесь, херувимы, пчелы дивого меду сулили! – точно про себя, подпевал староста и, подплясывая, крестил воздух мелкими крестиками.

Дойдя до боярской усадьбы, «юродивенький» вдруг задрожал и дико вскрикнул.

Холопи упали ниц и замерли, не смея пошевелиться.

Из оконца светлицы высунулась голова боярыни. Она ласково поманила нагого.

– Покажи милость, человек божий, переступи во имя Христово порог мой.

Василий отчаянно затряс головой и царапнул ногтями грудь.

Скорбно звякнули железы, и глухо перекликнулись оттянувшие икры камни.

– Бога для пожалуй в хоромины! – не отставала боярыня. – Помолись за нас, грешных, за избавление из полона князя Апраксы.

Шея рубленника вытянулась и напряглась. Кряхтя, он опустился на четвереньки и приложился ухом к земле. Вдруг двор огласился дикими стонами и проклятьями. Юродивый вскочил и, точно подхлестываемый бичами, рванулся к тыну и закружился.

– Апраксе погибель! Со вотчиной и со чады! – грозно ревел он, исступленно колотя себя в грудь кулаками. – Апраксе погибель! Вовеки!

И, резко остановившись, присел в страхе на корточки.

– Вон он! Вон он, нечистый, низвергает в геенну боярина.

Белая, как убрус, повязанный под раздвоенным подбородком, вышла боярыня на крыльцо и бухнула на колени:

– Помилуй, провидец!

Закрыв трясущимися руками лицо, Выводков подкрался к женщине.