Розмысл царя Иоанна Грозного

Ночная мгла собиралась волокнисто-сизыми кудрями и клубилась над пробуждающейся землей. Розовой улыбкой зари румянился восток. Из-за редеющего тумана проступала зеленая роспись зазвеневшего предутренней песнею леса. Склонившись над ручейком, ивы зачарованно любовались чудесной шелковой шапочкой, расшитой золотом и чуть колеблющейся в слюдяной глади воды. Какой-то незримый затейник протянул от шапочки яркие паутинки, переплел их заботливо и выткал шуршащий убрус.

Зашептались улыбчато ивы, чуя, что сейчас ласково прильнет к их росистым ветвям и согреет девичьими поцелуями – та, чья пышная колесница уже алеет на небосводе. Не зря же так весело и уверенно ткут для нее незримые хамовники рубиновую нитку убруса!

– Гей, вы, вольница вольная!

– Эге-гей, други беглые! – отозвались Тешате людишки.

– Болтает шутиха – князюшко близко!

Выводков ошалело бросился к сыну боярскому.

– Мне! Аз первый с ним за добро поквитаюсь!

Симеон, услышав голоса, с трудом протискал грузное тело свое сквозь дупло и скрылся в чаще.

– Не ко времени солнышко встало, – ткнул староста разочарованно ввысь кулаком. – Не понагрянули бы стрельцы!

Погнав впереди себя шутиху, он скрылся в берлоге, где в редкие минуты свободы тайно от своих вырезывал из дерева статую Клаши.

– Не ищи, – печально выдохнула горбунья, – сгорел истукан тот в огне.

Клаша чуть приоткрыла глаза.

– Кой еще истукан?

Выводков не ответил и, понурившись, пошел к своим.

– А горбунья? – всплеснул руками Тешата.

– Горбунья? – переспросил недоуменно рубленник и, подумав, с омерзением сплюнул: – Да ну ее к ляду! К господарям, видно, ушла!

Глава двенадцатая

Как в воду канули взбунтовавшиеся холопи. Стрельцы обшарили всю чащу лесную от вотчины Ряполовского до самого города, но никого не нашли.

Часть людишек, не примкнувших к погрому, до поры до времени содержалась при дворе Прозоровского.

Симеон в короткий срок осунулся, постарел и с каждым днем опускался все более и более.

– Не смердова выдумка тут, – уныло спорил он с Арефьичем. – Не иначе, худородные соседи подбили людишек. Уж больно не по мысли им было могутство мое.

Прозоровский решил вступиться за друга. Вызвав в свою вотчину губного старосту и дьяков, он объявил, что задумал изоброчить детей боярских и других худородных дворян со всей губы денежным оброком в пользу разоренного князя.

Староста не возразил и, уезжая, поклонился покорно.

– Сила твоя. Токмо мы ни при чем в деле сем, господарь.

Арефьич разослал гонцов по округе.

– Будут хоромины, Афанасьевич, – не кручинься! – уверенно посулил он гостю.

Симеон подавил двумя пальцами нос и промычал что-то нечленораздельное.

Хозяин раздраженно ушел из опочивальни, сильно прихлопнув дверью.

– Печешься, кручинишься о человеке, а он токмо носом и тешится, заместо того чтобы словом да умишком своим подмогнуть!

С утра до ночи просиживал Ряполовский у оконца, отказываясь от трапезы и не вступая ни в какие беседы. Тяжелая тоска и обида быстро подтачивали его силы, лишали покоя и сна. Больше всего мучило то, что стрельцы не изловили Выводкова, Тешату и Клашу.

Кажется, если бы привели их, он отказался бы и от денег, и от новых хором. Все знакомые способы пыток представлялись пустой забавой в сравнении с тем, что бы перенесли холопи, если бы только подвернулись ему.

Единственной радостью Симеона была мысль о мести. Уставившись маслено в одну точку, он часто видел перед собой распластавшегося на земле рубленника.

– Язык подай, пес! Язык, коим смердов чмутил противу меня!

И, отставляя ногу, напруженно сжимал в воздухе пальцы, краснел и задыхался, точно в самом деле рвал из горла язык.

– А ты, девонька, покажи милость, откушай язычка того на добро здоровье!

Он захлебывался от наслаждения, совал в рот девушке окровавленный ком и кланялся в пояс.

– Не побрезгай!

Хозяйский тиун прислушивался к сладострастному шепоту, но, просунув голову в дверь, в суеверном ужасе бежал стремглав в самый дальний угол сеней, огораживая себя чертою в воздухе и заклинаниями.

Прозоровский вызывал спешно попа, чтобы помолиться за «бесноватого» и покропить заодно святой водой опочивальню.

К концу недели гонцы прискакали в вотчину с одинаковыми вестями:

– Сказывают худородные: не повинны они в том, что у князь-боярина тяжба с Тешатою.

Собравшись туго набитым трухою кулем, выслушал гонцов Ряполовский.

– Эвона что, – почти весело подмигнул он хозяину. – Выходит, есть ты боле не господарь, коли всяк смерд не страшится поперек твоей воли идти.

Прозоровский вспыхнул:

– Бывает, и жгут бояр!

Они по-петушиному пригнули головы и тяжело задышали, готовые вцепиться друг в друга. Однако гость первый пришел в себя.

Едва сдерживаясь, Ряполовский выдавил на вспотевшем лице заискивающую улыбочку:

– Все ходим под богом, Арефьич! – И с глубоким вздохом проворчал под нос: – Ходил бы великой князь под нашим праведным наущением, нешто сталось бы тако, чтобы нам смерды перечили?!

Хозяин присел на лавку и яростно заскребся спиной о стену.

– А коли не зрим, гостюшко, от Иоанна Васильевича прохладу, не оскуднела покель и своя казна зелейная. – Неожиданно взор его ожил и просветлел: – Волишь ли, Афанасьевич, повоеводствовать над ратниками моими?

Симеон шлепнул себя по жирным бедрам и счастливо осклабился:

– Волю! Да ежели…

* * *

Недолго собирался Ряполовский в поход. За день все было готово. Отслужив молебен, ратники на рассвете двинулись в путь. Боярыня и Марфа далеко провожали отряд.

Приложившись в последний раз к руке отца, девушка попросила сквозь всхлипывания:

– Ежели сыщешь шутиху – не казни. Пожалуй ведьму ту мне на расправу.

Пелагея нежно прижала к груди дочь.

– Дитятко мое горемычное…

От слез густо набеленное лицо изрезалось широкими бороздами. Ярко выкрашенные губы трепетно вздрагивали и тянулись к колену мужа.

– Да благословят тебя, осударь мой, вся сонмы небесные на правое дело.

И долго еще после того, как скрылся отряд, боярыня нараспев причитала, рвала на себе ферязь и заученно, как велось от древлих времен, голосисто ревела.

* * *

Взвыла губа от подвигов самозваного воеводы. Всё, что не успели схоронить худородные, ограбили и увезли за собою ратники.

За весь поход Симеону ни разу не пришлось вступить в бой. Всюду его встречали предупредительно, с дарами и хлебом-солью.

Князь супился, не доверял и сам чинил обыск в усадьбах.

Обиженные потихоньку уходили с челобитной в губу и умоляли вступиться за них. Но окольничий и староста никого не допускали к себе и, чтобы оправдаться перед Москвой, посылали для вида стрельцов в такие поместья, которые, по донесениям дьяков, уже были ограблены.

Разоренные дотла дети боярские снарядили послов на Москву, к самому великому князю, а пока что переложили все убытки на холопей своих.

* * *

Стояла осень, время для сбора тягла.

Все, что не успел увезти в свою вотчину Симеон, забрали дьяки и спекулатари князей-бояр.

Холопи взвыли. Даже для них, привычных к самым тяжким поборам, было необычно остаться сразу же, после сбора урожая, без единого снопа хлеба.

К Прозоровскому пришли с челобитною выборные от холопей.

Князь вышел к ним на крыльцо.

– Не по правде, сказываете, спекулатари творят с моими людишками?

Выборные приподнялись на четвереньках и, набравшись смелости, отрубили:

– Уйти дозволь. В северы токмо бы нам прокормиться. А осеренеет – сызнов обернемся к тебе.

Сурово сошлись брови Арефьича. В нем всколыхнулись два чувства, упрямо не уступавшие друг другу.

«Добро бы уйти им, покель на пашне робить незабота», – расчетливо отбивалось в мозгу. Но какой-то насмешливый голос царапался в груди и протестовал, вызывая на лице густую краску стыда: «А суседи что сказывать станут? Виданая ли стать – вотчиннику быти без тьмы людишек?»

– Покажи милость, отпусти до весны!

Прозоровский запрокинул высоко голову.

– Тако вы о господаре печетесь?! И не в тугу вам, что суседи перстами в меня тыкать почнут?! Дескать, князь, а живота, почитай, мене, чем у детей худородных!

Холопи стукнулись о землю лбами:

– Помилуй! Все едино не одюжить нам голода.

– И подыхайте, чмутьяны! Токмо бы вам плакать да печаловаться!

Он открыл ногой дверь и торопливо, точно опасаясь, что переменит решение, ушел в хоромы.

Тиун высунулся в оконце:

– Аль невдомек вам сказ господарев?

Выборные робко переминались с ноги на ногу и не уходили.

Из подклета выскочили батожники.

– Гуй, саранча ненасытная!

И выгнали со двора батогами холопей…

Дьяки извелись в неустанной работе и не знали, что делать дальше. Уже давно было собрано все, чем владели людишки, а до полного тягла, положенного с губы, еще недоставало добрых трех четвертей. Не сдавать же в казну и то, что было оттянуто для своих амбаров!

А отчаявшиеся холопи толпами бросали насиженные места и с семьями убегали из вотчин куда глаза глядят.

Князья и окольничий расставили по всем дорогам дозоры. Стрельцы окружали беглых и гнали назад по домам. Обессилевшие людишки падали под жестокими ударами бердышей и гибли под копытами ратных коней.

* * *

К Покрову дню были готовы новые хоромины Ряполовского.

Весь сонм духовенства губного встречал хозяина подле кургана. На земле, убранной сверкающим пологом первого снега, распластались холопи.

После молебна хозяин пригласил гостей на пир.

Усевшись на почетное место, Симеон налил Арефьичу первый кубок:

– Пей! Твоей заботой сызнов аз господарь!

И хлопнул в ладоши.

Точно приведенные в движение особой пружиной, строгою чередой заходили, переплетаясь, людишки, прислуживавшие за столами. Вкусный пар застлал трапезную дразнящим туманом. Холопи, пьяные от голода, раздутыми ноздрями впитывали в себя запахи недоступных яств и в сенях жадно облизывали пальцы, на которых прилипли от блюд капельки жира.

Для ради великого торжества на пиру присутствовали и боярыня с дочерью. Прозоровский то и дело подливал в ковши хозяев сладкого, с патокою, вина.

Кокошник боярышни сбился на затылок, обнажив крепкие жгуты заложенных венками темно-рыжих кос.

Пелагея перемигивалась с соседями и, каждый раз, когда дочь прикладывалась к ковшу, с легкой укоризной покачивала головой:

– Нешто можно младенцу вином упиваться?

И сама гулко глотала тягучую и сладкую, как березовый сок, наливку, незаметно от мужа прижимаясь локтем к руке Прозоровского.

Гость блаженно щурился, с присвистом втягивая набегавшую по углам губ слюну, и усердно подпаивал обеих женщин.

В трапезной, от ковша к ковшу, становилось шумливее и свободнее. Хмель развязал языки и беспечно смахнул строгую боярскую чопорность.

Кто-то стукнул вдруг по столу кулаками:

– Расступись, душа! Студено!

И заревел во все горло.

Спускался вечер. По углам и подле окон, с зажженными восковыми свечами в вытянутых руках, застыли холопи.

Когда большая часть гостей разъехалась, хозяин с близкими ушел в повалушу.

Марфа уже ничего не соображала и только оглядывала всех бессмысленным взглядом осоловевших глаз.

– Шла бы в постельку, – икнула боярыня, ткнувшись головой в спину дочери.

Боярышня попыталась встать, но закачалась и рухнула на пол.

Ряполовский зычно расхохотался:

– Подсоби царевне своей! Аль сама обезножела?

– Аз? А ни в жисть! – хвастливо прищелкнула Пелагея.

Она порывисто встала из-за стола, но тотчас же изо всех сил вцепилась в Арефьича.

– Ходит! И подволока и стены ходят!

Тягучий рвотный комок поднимался к горлу. Пол уходил из-под ног, а вместо до оскомины знакомого лица Симеона на нее, кривляясь, глядела целая свора отвратительных рож.

«Был один Симеон, а ныне эвона колико стало!»

Боярыня осторожно шагнула к мужу, но зацепилась за ножку стола и шлепнулась рядом с мурлыкающей что-то дочерью.

– Ты чего? – наклонился над Марфою Ряполовский.

– Го-рит… Пог-глазей… Светлица го-рит…

В диком испуге князь бросился к оконцу, но, вглядевшись в сумрак, облегченно вздохнул и заложил руки в бока.

– Попытался бы кой лих человек огонь у меня сотворить!

И, хвастливою октавою:

– Два сорока стрельцов от губы поставлены по моей вотчине.

Прозоровский лукаво прищурился.

– А ты бы, Афанасьевич, уважил боярышню. Ей, сердечной, небось чудится еще та огненная напасть. Погасил бы свечи для стати такой.

Хозяину понравилась мысль остаться во тьме.

– Гаси! – приказал он тиуну и, налив вина, закружился по повалуше.

– Пляши, гостюшки дорогие!

Но вдруг опустился на пол и залился пьяными слезами.

– Тешату подайте! Волю Тешату сына боярского!

Его никто не слушал. Только Арефьич ткнул в его зубы корцом:

– Пей! Позабудется!

Всхлипывания стихали, переходили незаметно в прерывистое похрапывание.

Раскинув широко ноги, Симеон ткнулся лицом в кулак и утонул в хмельном забытьи.

Прозоровский, отдуваясь, полз на четвереньках к ухмыляющейся во сне простоволосой боярыне…

Рано утром в повалушу ворвался тиун и отчаянно затормошил Ряполовского:

– Гонец от великого князя!

Первым пробудился от оклика Арефьич. Оттолкнувшись от боярыни, он шепотом приказал унести женщин и с отчаянными усилиями поднял хозяина.

– Гонец от великого князя!

– Го-нец?!

Точно вихрем снесло хмель у боярина.

В широко распахнувшуюся дверь вошел гонец, сопровождаемый губным старостой и дьяками.

– Откель будешь, гость ранний? – спросил, после обычных приветствий, хозяин.

– От всея Русии великого князя!

– За память спаси бог царя преславного!

И будто между прочим:

– А для пригоды какой понадобился аз великому князю?

Гонец гордо вытянулся и поглядел поверх голов.

– До царя и великого князя всея Русии дошло, что не по правде творишь с меньшою братией.

Прозоровский не сдержался:

– Еще в позалетошний год сам осударь поущал меня в думе: с бородою, дескать, сходен народ: поколику чаще стрижешь его, потолику буйнее растет.

Симеон ехидно покашлял в кулак и, подавив двумя пальцами нос, с достоинством прогудел:

– А воле государевой мы не ослушники. Потрапезуем, чем бог спослал, да в колымагу.

Глава тринадцатая

Глухими тропами, не ведомыми никому, опричь зверя, заходили беглые все дальше в лесные дебри. С каждым днем становилось холоднее. Еще изредка встречался одинокий медведь и запоздалая стая диких гусей задерживалась еще кое-когда на стынущих озерках; но в самом воздухе чувствовалось уже, что северы не за горами. По-новому шуршала, покрякивая, земля; скользким, как плесень, налетом подернулась умирающая листва, и облютевшим от голода волком выл студеный ветер, окутывая седым дыханием своим землю и лес.

Незадолго до первого снега беглые, выбрав поудобнее место, взялись за оскорды. За неделю были готовы скрытые среди кустарника землянки.

С утра вся община расходилась в разные стороны за прокормом. На обязанности Клаши лежала добыча дикого меда, которым изобиловал лес.

В сумерки беглые возвращались домой с запасами зайцев, лисиц и белок. В удачливые же дни попадались в тенета ласка, куница или росомаха.

Все меха складывались в общую землянку, где хранилось унесенное добро из вотчины Ряполовского.

Старостой беглые избрали Василия, а казной ведал опытный в хозяйственных делах Тешата.

Общинники отъелись, повеселели и подумывали уже о том, как бы приумножить казну торгом с ближайшим городом. Никто не знал, где расположен этот неведомый город и далеко ли ушли от усадьбы князя, – но это особенно и не тревожило. Пусть попытается кто-нибудь разыскать в непроходимых трущобах подземную деревушку и вступить с ней в единоборство!

Выводков был всегда чем-нибудь занят и почти не встречался с Клашей. Девушка чувствовала, что в душе жениха творится что-то неладное, но боялась первая вызвать его на объяснение.

Ей на помощь пришел Тешата. Улучив удобную минуту, он свел влюбленных и без обиняков соединил их руки.

– Побрались бы – чего маяться зря!

Выводков потемнел и, ничего не ответив, ушел.

Позднею ночью он неожиданно ворвался в землянку Клаши.

– Не можно мне больше терпеть!

И, опустившись перед недоумевающей девушкой на колени, с невыразимою мукою поглядел на нее.

– Аз, Аз Онисима погубил. Думка была, – по-иному опрокинется! В добро боярское веру в душе держал!

Захлебываясь, Васька рассказывал до последней черточки обо всем, что произошло. Потребность высказаться, покаяться долгие месяцы давила его мертво петлей, и не раз, в припадке отчаяния, он нащупывал за поясом нож, готовый полоснуть им себя по горлу, чтобы покончить, не знать, не чувствовать больше мучений.

Он бичевал себя самыми жуткими словами и бранью, с каждым звуком беспощадно обнажая душу свою перед забившейся в уголок тенью девушки.

– Вот и все! – выкрикнул, наконец, рубленник так, как будто оторвал кусок собственного сердца, и отполз к выходу.

– Вася!.. – Вокруг его шеи обвилась теплая, вздрагивающая рука, и повлажневшая от слез щека прижалась к его щеке. – Не зло замышлял ты… О спасении помышлял…

* * *

День выдался пригожий, солнечный. Клаша накормила общинников запеченными на углях зайцами и, справившись по хозяйству, ушла за медом. Сухое потрескивание хвороста заставило ее насторожиться. Вглядевшись, она увидела медведя, подбиравшегося к дуплу.

Затаив дыхание, девушка юркнула в сторону. Медведь прислушался, обнюхал воздух и пошел ей наперерез.

Клаша закружила по лесу, путая следы. Незаметно она ушла далеко от землянок и очутилась среди непролазной колючей изгороди кустарника.

Медведь почуял человеческий запах и неотступно шагал по следу.

Заметив дупло в вековой сосне, Клаша, не раздумывая, по-кошачьи вскарабкалась на дерево и прыгнула в зияющую дыру. Ее сразу всосала в себя тугая пучина.

– Мед! – с ужасом опомнилась она и вцепилась ногтями в стенку дупла. Но пальцы скользили по сладкой поверхности и не могли удержать тяжести тела.

Пучина всасывала все безнадежнее. Тугое и липкое кольцо охватывало уже грудь.

С заходом солнца общинники вернулись в деревушку и, не застав стряпки, нетерпеливо окликнули ее.

Время шло. Лес нахохлился, как будто стал гуще и ниже, и потемнел. Клаша не приходила…

– Лихо! – решил Василий и, несмотря на ночь, не слушая уговоров, отправился на розыски. За ним увязались два рубленника.

– Ау! – изредка перекликались общинники, пугая черную тишину.

– Ау-у! – отзывалось изодранное в клочья, глухое эхо.

По шершавой земле, припадая студеным брюхом к ногам людей, струился крадучись ветер.

– Ау! – надрывно выкрикивал Выводков. – Откликнись! Ау-у-у!

В ответ улюлюкающе смеялся крепчавший ветер и бросал в лицо густую патоку мглы.

…Едва живая девушка услышала вблизи от себя хриплое дыхание медведя. О кору заскреблись когти. Зверь уцепился передними лапами за сук, а задние осторожно просунул в дупло.

Клаша ожила. В мозгу загорелась счастливая мысль.

«Крикнуть изо всей мочи! – вспомнила она рассказы охотников. – Напугать!»

И, собрав все силы, с истошным визгом ухватилась за лапу.

Медведь рванулся, потянув за собой девушку, спрыгнул наземь и с ревом скрылся в чаще.

С изодранного лица девушки обильно струилась на хворост кровь. Слипшиеся ноги запутались и повисли на колючих иглах кустарника. Чуть вздымались желтые от меда, точно засахаренные дыни, груди.

Выводков, пробивая путь плечами и оскордом, спешил на рев. Живая изгородь разодралась. В двух шагах друг от друга встретились человек и медведь. Зверь на мгновение притих, попятился назад, но, при первом же движении рубленника, поднялся на задние лапы и ринулся на врага.

Василий отпрянул в сторону, изловчился и ударом обуха раздробил оскалившуюся на него пасть. Обезумевший зверь, раздирая предрассветную чащу воем, одним прыжком очутился на дереве, на которое успел уже взобраться рубленник.

Этого только и ждал Выводков. Рискуя жизнью, он, почти не целясь, бросил оскорд в противника. Лязгнув о кость, острие глубоко впилось в медвежий лоб, между глаз. Вскинув окровавленной головой, медведь упал замертво.

Победитель торопливо слез с дерева, вытер дымящийся оскорд о полу епанчи и побежал по следу в лесную глушь…

К полудню Клаша была в деревушке.

За трапезой, на поляне, один из общинников неожиданно вскочил и поклонился девушке в пояс.

– Волишь – не волишь, а от доли своей не уйдешь!

И, лукаво прищурясь:

– Ежели спослал Бог Василию вызволить тебя от смерти да от боярина, выходит – Богом данная ты жена ему!

Клаша зарделась и спрятала в руки лицо.

Выводков развел руками:

– Чего с нею сробишь? Не любо ей венец принять без попа да не в церкви!..

Тут уж вмешался Тешата:

– От боярской постели уберег тебя староста наш. От смерти выручил давеча. Кой еще венец надобен? Со всем нутром своим, выходит, ты ему Богом дана!

Девушка хотела возразить, но хохот общинников смутил ее окончательно.

Не успела она опомниться, как кто-то прикрепил к ее платочку на голове согнутую венком еловую ветку и закружил с Василием вокруг молодой и стройной сосны.

Тешата снял шапку, поднял над головой прутья, связанные восьмиконечным крестом, и, приплясывая, затянул на церковный лад:

– Како сосна стройна, крепка, молода, тако да брачущиеся окрепнут! И како сучьев на той сосне, тако да умножится род высокой раба божия Васьки и рабы божией Кланьки – стряпки вольницы нашей многопреславной!

– Аминь! – рявкнули в один голос общинники и наперебой полезли целоваться с молодыми.

Чинно, построившись парами, проводили товарищи в чисто убранную землянку Василия с молодой женой.

На другой день никто не пошел на охоту.

Рубленники варили мед, а молодая с другими общинниками жарили медвежью тушу к свадебному пиру.

* * *

Осиротел лес. Давно улетели птицы на теплый постой. Медведь убрался в берлогу, и хитрая мышь переселилась с потомством своим из насиженной норки поближе к муравьиной казне. Усердно заработали северы, обряжая в белые убрусы, кокошники и епанчи деревья и землю. Ветер студеными языками своими непрестанно наводил на обновы серебряный лоск.

Общинники по уши ушли в звериные шкуры и высокие островерхие шапки. День и ночь в дозорных берлогах тлели костры.

По первопутку Выводков отправился искать дорогу к ближайшему городу. Днем он таился в кустарнике, чутко прислушиваясь к каждому шороху, и все поглядывал в небо, чтобы как-нибудь отличить в свинцовом шатре восход, закат, поддень и полуночную сторону. Ночью он чувствовал себя смелее. Можно было бесшабашно двигаться среди кладбищенской тишины, мурлыкать веселую песню и без опаски грозиться не зло в сторону, откуда нет-нет да поблескивали горячие волчьи зрачки. Да и чего остерегаться зверей? Вот человека – другая статья. Тут ухо держи востро!

На второй день рубленник выбрался на широкую дорогу. Вдалеке, на огромной поляне, пыхтел окутанный дымом будный стан.

Пораздумав, Василий нащупал под волчьим тулупом охотничий нож и, перекинув на левое плечо оскорд, направился к стану.

В хозяйской избе гость долго отогревался и деловито соскабливал ногтями с заросшего буйной бородой лица иней и ледяные сосульки.

Хозяин сидел в стороне и любопытно разглядывал незнакомца.

– Издалеча?

– Напрямик, отец, из материнского брюха в утробу земную.

Кудрявая и сизая, как пена прокисшего пива, бородка хозяйская колыхнулась в неслышном смехе.

– Бывалый, видать, паренек! Умелец ответ держать!

– А покормишь – и песню сыграем!

И, усаживаясь на чурбачке:

– Поди, до города мне не малость осталось махать?

– До Венева?

– А то ж куда? Не до Мурома же!

– Рукой подать. За день трижды аз оборачиваюсь.

Понемногу они разговорились.

Узнав, что у Василия имеется изрядный запас пушнины, хозяин засуетился и достал из подполья вина.

* * *

Общинники завели с будным станом оживленную связь. В обмен на меха хозяин давал им денег и ржи.

Чтобы быть поближе к незнакомым людям, трое рубленников подрядились в стан на работу.

По ночам, когда все засыпало, рубленники тайком уходили к своим дозорным и подробно рассказывали обо всем, что слышали за день.

Вскоре в лесной деревушке стало известно, что веневский боярин собирается на Святках с гостями в стан на охоту.

В сочевник общинники покинули свои землянки и окружили примыкающую к стану чащу.

Василий исподлобья поглядывал на жену, обряженную в меховые сапоги, волчий тулуп и высокую кунью шапку.

– Ну, прямо тебе, человек, а не баба! – умилялся он.

Клаша ласково улыбалась и туже стягивала повязку, охватывающую живот.