Прѣльсть. Back to the USSR

скачать книгу бесплатно

Пр?льсть. Back to the USSR
Валерий Коновалов

Если «Странички из жизни…» – это биографическое повествование, не претендующее на обобщение, то роман «Пр?льсть» – рассказ о судьбах героев, которым свойственно жить надеждами, влюбляться, страдать, поддаваться соблазнам и совершать ошибки. В романе нашла свое отражение позиция автора, проявившаяся в его отношении к российскому протестному движению. Читатель вправе согласиться или поспорить с такой позицией.

Пр?льсть

Back to the USSR

Валерий Коновалов

© Валерий Коновалов, 2022

ISBN 978-5-0056-0299-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Следует предупредить читателя, что персонажи, представленные в книге, а также события, с ними происходящие, являются результатом художественного вымысла, поэтому все аналогии с реальными людьми и фактами их жизни не имеют под собой оснований. Сходства имён, пола, внешности, занимаемого положения в обществе, профессии, вероисповедания, национальности, гражданства, территории проживания и проч. – случайны и носят непреднамеренный характер. Автор также просит не приписывать ему взгляды героев книги и высказываемые ими суждения. Не стоит искать и хронологического соответствия описываемых событий реальным, так как романное время подчиняется своим законам. Наименования государств, органов власти, общественных движений, партий, иных юридических лиц, равно как и их руководителей являются произвольными и не имеют отношения к реально существовавшим или ныне существующим. Совпадения в этом случае также случайны.

Странички из жизни обыкновенного человека

Биографическое повествование

Повествование о жизни обыкновенного человека если не интереснее, то по крайней мере познавательнее жизнеописаний исторических личностей, потому что в нём нет, или почти нет, фальши. Обыкновенный человек считает, что не имеет право на тщеславие, и поэтому может позволить себе быть правдивым, в то время как жизнеописания и автобиографии великих нередко преследуют цель показать их величие, оправдать ошибки и даже доказать, что эти ошибки были победами, а грехи – достоинствами. Свидетельства любых очевидцев важны. Как-то в Суздале автор набрёл на брошенный дом и увидел там, на почти сгнившем полу, уцелевшие от огня письма, на каждом из которых стоял треугольный штамп «Письмо военнослужащего срочной службы. Бесплатно». Они предназначались девушке. Сколько их было всего – неизвестно, но на одном стояла цифра 212. Сейчас они лежат у автора на даче, и он даже думает написать повесть о судьбе женщины, которая бережно хранила их столько лет. Кто был тот паренёк, как сложилась его судьба и почему письма эти остались ненужными потомкам? В подобных письмах больше правды об эпохе, чем в учебниках и мемуарах известных людей.

В своём повествовании автор постарается воздержаться от каких-либо оценок времени, хотя понимает, что сделать это трудно. Только, может быть, несколько приукрасит достоинства людей, слишком близких герою, умолчит о негативе. Это простительно, потому что к оценке самого Чкалова он отнесется беспристрастно, даже критически пристрастно, о чём последний настоятельно просил его сам.

Будет ли носить данное повествование назидательный характер? Наверное, нет, потому что автор и сам не знает, почему судьба героя сложилась именно так. «Странички из жизни…» – своеобразный пролог к роману Чкалова «Пр?льсть», который, надеемся, поможет читателю лучше понять характер героя, выступившего в роли повествователя, и время, в котором жил он и живут его персонажи.

………………………………………………

Мужчина представился другом юности, и Чкалов, озадаченный тем, что не узнал его, спросил, не произошло ли что-нибудь чрезвычайное, что заставило Сергея позвонить ему после стольких лет молчания. «Вот именно, произошло, – подтвердил тот. – Марина умерла». Чкалов выразил ему своё соболезнование и с готовностью откликнулся на предложение встретиться.

Сидя на открытой веранде небольшого кафе у метро Аэропорт, он в какой-то момент допустил, что пожилой мужчина с обмягшим лицом и потухшим взглядом мог оказаться тем, кого он ждал. Об этом говорили скорая походка и манера держать прямую спину… Да, это был Сергей. Чкалов ещё раз выразил ему своё соболезнование по поводу кончины супруги, спросил о здоровье. Тот поначалу оживился, перечисляя свои болячки, но вскоре умолк. Официантка принесла графинчик с водкой, они выпили, и товарищ заговорил о постигшем его горе. Говорил с чувством и, казалось, не совсем осознавал своё новое положение.

– Сорок лет мы прожили с ней душа в душу. Всё делали вместе, как…

– Единомышленники, – подсказал Чкалов.

– Вот именно – единомышленники. Она очень мудрым человеком была, умела гасить мои вспышки, всегда сначала давала мне выговориться – и не сразу, иногда на следующий день начинала свои доводы приводить – спокойно и, главное, без подковырок. И в большинстве случаев я признавал её правоту. С дочерью у нас не сложились отношения, особенно у меня. Она любое слово моё в штыки принимает. Знаешь, такая игрушка есть для домашних животных: дотронешься до неё – она пищит, вот и дочь такая же: вся в болевых точках. Мы ей квартиру купили, так она нас туда ни ногой: не вздумайте, заявила, вторгаться в моё личное пространство. «Вторгаться»… «пространство»… А ведь как любила, когда маленькая была, плакала, когда уезжал… А тут узнал, что у них с женой, оказывается, какие-то секреты свои были от меня и они встречаются. Маринка как бы охраняла от меня дочь, а когда болеть стала, они почти сдружились. Выяснилось, что я многого и не знал о своей жене: моё дело было бабки зарабатывать, а всё хозяйство на ней было – и дачу строила, и с квартирантами общалась. Квартира нам по наследству досталась в Ленинграде… в Петербурге. Мы лет десять мотались туда-сюда, подумывали переселиться на старости лет, потому что мне Питер нравится…

Он остановился: видно, очередной раз вспомнил, что уже не может быть того будущего, о котором говорил.

– Душа в душу… сорок лет. Как одно мгновение. А сейчас я не понимаю, как жить дальше. Будто всё, что было, отрезало, а настоящего нет. Ухватишься по старинке за что-нибудь, а в руках – одни обрезки.

Он замолчал. Чкалов ждал, из учтивости не притрагиваясь к еде, хотя был голоден.

– Ну зачем, зачем я так мало любил её?! – с горечью спрашивал себя Сергей. – Любил, но зачем каждый день не говорил об этом – разве это трудно? Только потом начинаешь понимать. С какими-то бабами всё время изменял ей, зачем? Ведь все они и мизинца её не стоили. И чего мне не хватало?.. Только замарал хорошее, что было во мне… Она такой человек была, а я… Надо спешить любить близких.

Он был в том настроении, когда человек винит во всём себя, потому что ему так легче. Запоздалым раскаянием просил прощение у жены. Друзья недолго сидели. Столько лет прошло – они стали слишком разными людьми. Не хотелось ничего вспоминать. Воспоминания трогают человека и приносят наслаждение, когда он доволен собой. Это был не тот случай, и они оба это чувствовали.

Прощаясь, Сергей напутствовал:

– Вот что я скажу вам всем, ребята: берегите жён своих, берегите своих дочерей. Не делайте глупостей.

В этих словах уже не было сильного чувства: он как бы уходил к себе, теряя интерес к миру, с которым у него оборвалась связь. Они простились. Сергей ушёл со своей нелёгкой ношей пробуждения от счастья, а Чкалов поехал домой и всю дорогу думал о нём, о Марине, несправедливо рано ушедшей из жизни, о себе, и ему было грустно. Удивительно быстро прошла жизнь и нет уже тех целей, которые руководили ими, – окончить школу, поступить в институт, познакомиться с девушкой, стать успешными, дать образование уже своим детям… И какая цель может руководить ими сейчас, когда впереди остались 10—20 лет активной жизни? Исправление совершённых ошибок, но по силам ли это, возможно ли? Чкалов надеялся, что настроение самоедства, как это и раньше бывало, пройдёт на следующий день, но напрасно: с этой встречи мысль о ревизии всей жизни угнездилась в сознании и уже не оставляла его… Для чего он родился и прожил столько лет? Будь он верующим, это бы не так беспокоило его, но Господь не дал ему веры. Говорят, её, как величайшее благо, надо выстрадать. Кому-то она даётся без страданий – может быть, тому, кто готов к ней, искренен и чист, как ребенок. Значит, и Чкалов когда-то был верующим, потому что был ребёнком, но не сохранил этот свет в своей душе…

Самым радостным событием было появление папы. Малыши сидели у окна, плюща носы о холодное стекло, и загадывали, за кем следующим придут родители, чтобы забрать их домой.

– Это мой папа идёт! Мой папа! – кричал Чкалов, увидев сквозь заиндевевшую ограду отцовскую шинель, и бежал прочь от окна, к двери – мимо воспитательницы, власть которой над ним с этого момента заканчивалась.

Папа приходил, добрый, сильный, надёжный и, как Чкалов, счастливый. В раздевалке помогал его ножке войти в валенок, выворачивал варежку, висевшую на резинке, застёгивал верхнюю, тугую пуговицу ватного пальто, поднимал воротник и наматывал вокруг шеи шарф, завязывая его сзади. Затем Чкалов садился в санки (на одной из реек было вырезано его имя) и папа вёз его домой. Память сохранила лишь ожидание его прихода, сборы, а ещё метель, мост, по которому они переходили большую реку… Мост был большой, и река, наверное, тоже была большая, потому что по весне там взрывали лёд. Ребятня из местных домов сбегалась, чтобы посмотреть на это восхитительное зрелище, которое все, даже взрослые, ждали с нетерпением, выходя каждый день на берег узнать, нет ли на льду трещин, что могло предвещать скорое начало ледохода.

Воспоминания о детстве подобны лоскутам, которые не сложить в пазл. Почему сохранились лишь эти лоскуты – непонятно. Одно можно сказать с уверенностью: наша память сохраняет то, что связано с эмоциональным потрясением. Особенно если это имеет отношение к поступкам, за которые тебе становится стыдно, сколько бы лет ни прошло. Может быть, человек уже не помнит подробностей произошедшего, но каждый раз, когда вспоминает это, мучается невозможностью поступить иначе. Кроме стыда, память хранит озарения счастьем, горечь утрат – то, что поныне значимо для тебя и исчезнет с тобою. Бывают воспоминания, острота и важность которых с годами лишь возрастают. Может быть, они связаны с пробудившейся совестью, неудовлетворенностью настоящим или пониманием того, что жизнь скоротечна – дать однозначный ответ невозможно. У ребенка своё видение мира. И, как знать, – может быть, единственно верное. Если бы Чкалову, например, сказали, что он несчастный мальчик, потому что продукты в государстве распределяются по карточкам, промышленность разрушена войной, в жилище, где он живёт в такой гармонии со всем, что его окружает, отсутствуют элементарные удобства, – он бы подумал, что взрослые дяди решили подшутить над ним. Действительно, когда они жили в частном доме, который снимали родители, «удобства» наверняка находились на улице, но это совершенно не сохранилось в памяти, потому что ни в коей мере не могло увеличить процент его счастья или несчастья. А вот общая уборная в казарме (они тогда жили в Яхроме) запомнилась, потому что это было публичное место. Он помнит огромные окна (может быть, окна были обыкновенными, но запомнились они именно огромными), два-три умывальника с ледяной водой, где мужская часть жильцов этажа умывалась и брилась по утрам, бачки на стене часто с отсутствовавшими керамическими или деревянными ручками на конце шнурков для спуска воды, «толчки» – собственно отверстия в полу с ребристыми, похожими на огромные педали площадками для ног, помнил самих мужиков, сидящих на корточках со спущенными штанами, с папиросами в зубах. Интересно, что характерного запаха, обычного для таких мест, Чкалов не помнил вовсе. Это пришло позже – с возрастом, переездом в Москву, улучшением жилищных условий и появившейся брезгливостью к людям.

Когда жили в Красноуфимске, папа работал в военкомате, а мама была домохозяйкой. Низкие окна их комнаты выходили на улицу, и можно было видеть ноги прохожих. Здесь он часто сидел и ждал папу. Мама в это время шила на швейной машинке – зарабатывала на «лишний кусок хлеба». Был двор, общий, с сараями, и в одном из сараев, помнится, были куры, на которых он иногда ходил смотреть. Там сильно пахло куриным помётом, было темно, загадочно тихо, и присутствие птиц выдавало лишь их настороженное шевеление и пугливое квохтанье. На задах – огороды, куда он и его друг Юрка Неволин ходили копать червяков для рыбалки. На хлеб не ловили: во-первых, он не мог сравниться с червяками по клёву, а во-вторых, хлеб был священен, хотя Чкалов не помнил, чтобы его когда-либо недоставало. Конфет было мало – это запомнилось твёрдо, а чтобы ему хотелось есть и он чувствовал себя голодным – этого не помнит, несмотря на трудности с продовольствием. Неприятности были связаны лишь с необходимостью пить рыбий жир. До сих пор вид алюминиевой столовой ложки вызывает в памяти эту неприятную процедуру: брр!… Скорее проглотить гадость и заесть чем-нибудь, чтобы во рту не оставалось противное послевкусие. Запомнились огурец, который Чкалов положил на подоконник в ожидании семян, поросёнок, на котором он безрезультатно норовил покататься, потому что тот был строптив и непоседлив, мелкая, вся в гальках, речушка, стояние в очереди за сахаром и ещё за чем-то, так как сахара и этого чего-то давали определенное количество «в одни руки», дощатый пол кинотеатра, куда их пускали бесплатно после начала сеанса, офицерская форма отца, которым он гордился, и ещё многое из той волшебной страны детства. Семян, кстати, он так и не дождался, хотя проверял этот уродливо огромный, почти бурый огурец ежедневно в течение целых трёх дней. Ждать долее не хватило терпения. Он куда-то исчез, после того как Чкалов, не выдержав ожиданий, расковырял его, интересуясь содержимым. Калейдоскоп картин детства связан ещё и с тем, что отец был кадровым военным и поэтому семья часто меняла места жительства. Это и родина Чкалова – подмосковный город Яхрома, и лагерь под Челябинском, и Молотов, в котором родился средний брат, опять Яхрома, 2-я Починковская, где они жили в одной «каморке» с бабушкой, тётей Клавой, сестрой мамы, сыном тёти Клавы, двоюродным братом Володей в ожидании квартиры в Москве. Папа тогда работал в исполкоме, на общественных началах, и приезжал из столицы вечером, а они с мамой встречали его на канале. Сначала проходил поезд, и через недолгое время (папа ходил быстро, почти бежал, так как знал, что его ждут) на мосту появлялась знакомая фигура. «Папа идёт, папа!» – кричали они, а он махал им в ответ. Мама раскладывала скатерть (кажется, это была обыкновенная простыня), резала хлеб, делала бутерброды, и они ужинали. Это было классно! И спокойнее, чем дома, потому что, несмотря на то что все были родные люди, из-за скученности нередко возникали споры, которые иногда перерастали в ссоры. По сути, на этих шестнадцати квадратных метрах жили, кроме них, ещё две семьи: бабушка и тётя Клава с Вовой.

2-я Починковская… Красного кирпича казарма в четыре этажа, построенная владельцем ткацкой фабрики Ляминым, крутая чугунная лестница, длинный коридор с рядами каморок, гнездившихся по обеим сторонам, общая кухня с большой и от этого казавшейся сказочной печью. Здесь, в нишах больших окон, они часто сидели, живя своей особой, детской жизнью, чирикая о настоящем, которое прерывалось лишь сном и вновь тянулось долго, целую вечность… Парадокс: удивительная с точки зрения нынешнего времени простота быта – и удивительное ощущение полноты бытия! Всё это подарило Чкалову и его сверстникам детство. А сколько таинственного и соблазнительного таилось на чердаке казармы с его темнотой, пронизанной лучами солнца, пробивающимися сквозь щели крыши, тишиной, нарушаемой взрывными хлопками крыльев и беспокойным воркованием голубей, сколько интересного можно было найти (или надеяться найти) в подвалах брошенных сараев или на свалках производственных отходов, на дне оврага во время прогулок, почти путешествий. А битвы казармы на казарму, в которых они, малыши, принимали живейшее участие: лепились, как мелкие рыбёшки, сопровождающие большую рыбу, к старшим товарищам. «Уррра! Бей их!» – кричали и неслись вперёд, не замечая, что счастье уже изменило твоей ватаге и навстречу (и мимо тебя) несется противник со своим «багажом» такой же мелюзги. Замирая от страха, бежишь назад, – и, о счастье! – оказываешься среди своих. Сердце колотится от испуга и радости, ты возбуждён, спешишь поделиться впечатлениями, но голос твой теряется среди таких же возбуждённых, испуганных и радостных голосов. Там же, напротив казарм, на площадке у оврага, ловили они майскими вечерами жуков. Насекомых было много, и, когда очередной «бомбардировщик», характерно жужжа и потрескивая крыльями, медленно и тяжело пролетал над головой, его довольно легко удавалось поймать сачком или сбить кепкой. Наверное, майские жуки привлекали детей тем, что их, в отличие, например, от стрекоз, а уж тем более мелких птах, можно было легко поймать, они были приятными на ощупь и имели привлекательный вид: брови-метёлочки, шершавые, цепляющие вашу кожу лапки, мохнатые брюшки. Они не кусались, были большими и сравнительно тяжелыми, поэтому обладание ими доставляло удовольствие. Жуки терпели самое бесцеремонное обращение с ними, при этом оставаясь целыми, – у них не отваливались ни лапки, ни крылья. Твёрдые, закованные в панцирь, они были какими-то «чистыми». Дети прикладывали к уху спичечные коробки, в которые заточали пленников, и слушали «радио»: те тяжело и упорно ворочались, шуршали – это походило на звуки радиопомех.

С Яхромой у Чкалова были связаны самые счастливые воспоминания детства. Жизнь в казарме была удивительно нескучной, насыщенной впечатлениями. Даже не на коридор, а на два отсека этажа был один телевизор – КВН-49, но как интересно было смотреть на огромную линзу, похожую на аквариум, – именно линзу, особо не заботясь о том, что демонстрировалось на экране. Чкалов, как сын офицера, который, по мнению соседей по коридору, получал «аж три тысячи рублей», был владельцем диапроектора, называемого тогда фильмоскопом, и раз в неделю бабушка одного из мальчишек (кажется, кличка его была Аля-улю) устраивала для детворы просмотры диафильмов в своей каморке. Брала за показ деньги, как в кинотеатре, и часть собранного отдавала бабушке Чкалова, Марии Николаевне Солодовниковой.

Из жильцов этажа запомнился Кирей, чья каморка находилась в самом конце коридора, рядом со второй лестницей. Личность его была овеяна особой таинственностью: существовало убеждение, что он сидел в тюрьме. Дети часто колготились у его двери и иногда, замирая от страха, осмеливались открыть её (тогда не было в обычае запирать жилище на ключ), заглянуть внутрь и тут же разбежаться. Внешне Кирей был живописен: невысок, кряжист, лохмат, тело же, являя собой картинную галерею, всё было покрыто татуировками. Детские сердца холодели при мысли, что он может наконец обратить на них внимание и рассердиться, но, несмотря на этот страх, какая-то сила толкала их в этот конец коридора. И вдруг Чкалов увидел его в сортире (употребляем это слово для описания курьезности момента) – сидящим на корточках с папиросой в зубах и газетой. Обстановка этого общественного места такова, что вся таинственность и страх Чкалова улетучились в одночасье: Кирей так же кряхтел и пердел на толчке, как и любой смертный, оказавшийся в роли озабоченного природными процессами. Вид у него был совсем нестрашный, более того – даже добрый. Была среди жильцов и ещё заметная фигура – Кошель. У того тоже были проблемы с законом, но Кошелев не внушал такого же страха, потому что был, кажется, родственником – отчимом двоюродной сестры Любы, дочери дяди Алёши, который погиб в 42-м году в Брянских лесах.

Раз в месяц или неделю в «красном уголке» казармы, что на «пятом» этаже, показывали «кино». Народу набиралось много, и небольшое помещеньице всё было в облаках табачного дыма. Сюжеты фильмов не всегда были понятны детям, их внимание привлекали лишь отдельные эпизоды. Запомнились два фильма, один из которых – «Ч.П.» с Тихоновым. «Япошки», дождь и скрещённые пальцы нашего матроса, означавшие, что он говорит неправду на допросе. Конечно же, это сразу превратилось у них в игру: говоришь что-нибудь собеседнику, а сам пальцы скрещиваешь за спиной. «Смотри! Смотри! – кричат: – Он пальцы скрестил!» Значит, верить всему, что ты говорил и говоришь, нельзя. Во втором фильме тоже лил дождь и рассказывалось о судьбе несчастного безработного. Таковы были западные реалии в представлении советских людей того времени.

Чкалов любил копаться в ящике своего двоюродного брата Володи, сына тёти Клавы. Там было много сокровищ: жестяные банки из-под зубного порошка, где Володя хранил шурупы, лампочки для фонарика, лезвия, кусочки канифоли и олова для паяльника, красивые открытки, спички – всего не перечесть. Если взять батарейку и приставить к ней лампочку, получится фонарик. Классно: просто лампочка – и вдруг горит. Можно забраться под одеяло и освещать внутренности «пещеры». Брат сердился на него за самоуправство, а тётя Клава ругала за беспорядок, который Чкалов всегда оставлял после себя. Володя был аккуратный, и у него все вещи лежали «на своих местах», как и у тёти Клавы. У стены, окном выходившей на первую казарму, стоял стол, справа от окна – швейная машинка, а в углу, на стене, большая икона Богоматери в полный рост на бумаге в окладе. Чкалов любил брата, и ему не нравилось, что тот встречается со своей будущей женой, Валей, и поэтому у него не остаётся времени на общение с младшим. В дальнейшем общение это и вовсе прекратилось, потому что семья Чкаловых переехала в Москву, где им дали квартиру – вернее, две комнаты в коммуналке. Когда мама первый раз вошла туда, она не могла поверить, что эти огромные проходные комнаты, 20 и 16 метров, принадлежат теперь им, и, не выдержав, заплакала.

Были в жизни и огорчения, но настолько незначительные, что не могли испортить общую счастливую картину детства. Например, до сих пор помнит он, как шёл с мамой домой в обновке: на нём – рейтузы в обтяжку, такого же противного цвета (кажется, зелёного) кофточка и сандалии. Довершала весь этот позор шапочка с помпончиком. Мама нарядила его в новый костюм, который ей удалось «достать» каким-то таинственным образом «из-под полы». Она гордо шла, держа его за руку, а в глазах попадавшихся им навстречу яхромчан была почти не скрываемая зависть. Чкалов же, в этих рейтузах, кофточке и «дурацкой» шапочке, уныло брёл рядом, чувствуя себя оплеванным. Он, мальчишка, который лазает по чердакам, ловит голубей, майских жуков, дерётся с одногодками, был одет, «как девчонка». А мама? О, она была счастлива!

Большие ребята били из «духовушек» голубей и приносили домой. Когда птиц разрезали, их желудки были полны зёрен. Тётя Клава говорила, что дядя Алеша также стрелял в птиц и, наверное, поэтому Бог не уберёг его. Бабушка Мария Николаевна и тётя Клава были набожными женщинами. Чкалов очень жалел, что дядя, в честь которого был назван его средний брат, погиб. Осталась фотография, где он, красивый, атлетически сложенный юноша, стоит в группе мальчиков и девочек, занимающихся гимнастикой. Хорошо иметь старшего брата или дядю и знать, что у тебя есть защитник. Но дядя Алёша, к сожалению, погиб. Из учебки он написал два письма, которые не сохранились, потому что после кончины бабушки внуки, очевидно, не сочли нужным поинтересоваться старыми бумагами и вынесли их с остальным «хламом» на мусорку. К счастью, Чкалов, ещё при жизни тёти Клавы успел переписать одно из писем на листок ученической тетрадки. И хотя содержание этого письма полностью приводится в рассказе «Бабушка», поместим его и здесь:

«Добрый день или вечер, моя дорогая семья. Мама, Клавдия, Тася и мой любимый Вова. Шлю я вам свой горячий, пламенный командирский Привет и желаю Вам счастливо и снова зажить новой жизнью. Клава, письмо я ваше получил, за которое не знаю, как вас благодарить – столько оно мне придало жизни, что не знаю, чем это все выразить.

Клавдия, только я не знаю, мне непонятно, где находится мать, Тася и Вова, и теперь ты мне опиши точно, сколько были немцы у нас в городе и когда их выбили, какие казармы разбили, чем питались во время оккупации города и как дают продукты в настоящее время.

Пиши, что сталось с фабрикой и кого убили из молодежи. Пиши, как налаживается жизнь, ездили ли вы в Москву.

Теперь я опишу, как я живу. Живем мы в рабочем поселке, расквартированном по деревенским домам. Мы стоим вдвоем в одном доме. Семья здесь напоминает нашу. То же самое: всегда у них народ, весело. Живут тоже плохо.

Клавдия, я уже имею звание сержанта, так что небольшой командир. Живу ничего: получаю хлеба по 750гр., дают коммерческого по 250гр., но сейчас плохо. Сухарями дают по 450гр., дают сахару по 25 гр., масло, мясо, – короче говоря, жить еще терпимо. Но насчет махорки плохо. Не дают и покупать нет состояния. Да еще на деньги и не купишь, все на хлеб, вообще на продукты.

Клавдия, вот если будет возможность купить табаку, то постарайся.

Ну, Клавдия, опиши, как Тася, уходила ли в партизаны или нет. Нам уже выдали валенки. Конечно, не всем, командирам только. Еще пиши, как живут Таня и дочь Люба. Была ли деревня Гончарово занята?

Клавдия, посылаю вам свое фото. Хоть и плохо, но ничего – ждите хорошего. Мы, Клавдия, всю работу кончили, сейчас начали только учиться в боевой подготовке. И, заверяю тебя, что если мне придется встретиться с немецкими гадами, то от Алехи живым не уйдет.

Твое письмо взял политрук и сказал, что покажет комиссару. Клавдия, я подавал заявление добровольцем, но мне комиссар сказал, что мы скоро и так будем на фронте, и я дознаюсь, когда наша часть выступает.

Пишут ли брат Коля и Сережа? Почему не пишет Таня? Передай горячий поцелуй маме, Тасе, Вове, Тане, Любе и бабушке.

До свидания. Жив и здоров – твой брат. Пиши быстрее и больше.

    6.02.42г.»

Что ещё помнит Чкалов из своего уже далекого теперь детства? Помнит несправедливость, проявленную по отношению к нему, и несправедливость, которую проявлял он к другим, – то, за что ему стыдно и по сей день, когда он вспоминает об этом. Больница была маленькая, и больные были разного возраста и пола. Мама прислала ему гостинцы, и женщина, лежавшая в одной палате с ним (кажется, там и была только одна палата), попросила угостить её конфетами. Наверное, она попросила шутя, но он не хотел делиться, жадничал и старался доставать конфеты из кулька так, чтобы никто не заметил, как он ест их. Улыбаясь, женщина, рассказала об этом маме. Они были знакомы. В Яхроме все друг друга знали в той или иной степени – такова особенность маленьких городов. Чкалов каждый день ждал папу и все спрашивал эту женщину, когда тот приедет за ним? «Скоро, скоро», – успокаивала она. Папа приехал. Был снег и сильный ветер, и вместе с папой в палату вошёл запах свежего морозного воздуха. Чкалов обрадовался, хотя его несколько огорчила форма папы. Тот приехал в шапке с опущенными ушами, серой шинели и рукавицах, а Чкалову хотелось, чтобы папа был в чёрном морском кителе, фуражке и непременно с кортиком на поясе. Ведь он был раньше в звании капитана, а капитан должен иметь кортик. Чкалова «выписали», а женщина осталась в больнице. Почему он запомнил именно эту женщину, в то время как не помнит остальных лежавших в палате, окно, в которое глядел в ожидании папы, и… конфеты? Мама сказала как-то: «А, знаешь, та тётя в больнице, твоя соседка, – она ведь умерла». И он на всю жизнь запомнил этот злосчастный кулёк с конфетами, запомнил, как она просила его угостить её и своё нежелание делиться… Если бы знать тогда, что она умрёт… Если бы знать…

В Яхроме же он впервые столкнулся с обманом и несправедливостью со стороны взрослых. Это огорчило его, потому что в сознании ребенка взрослые непогрешимы. Они должны понимать это и поступать так, чтобы им не было стыдно перед детьми. Если не взрослые, то кто же сохранит в сердце маленького человека веру в справедливость? Обманула Чкалова тётенька врач. «Хочешь покататься на самолете? – спросила она. – Садись». Не подозревая подвоха, он сел в кресло, открыл рот, и та, осмотрев больной зуб, пообещала ему «интересное». Что-то зажужжало в её руке, он впился руками в подлокотники кресла и вдруг почувствовал пронзительную боль.

На огороженной территории туберкулёзного санатория дети проводили значительную часть времени, потому что им полагалось больше находиться «на воздухе». Их было много – мальчиков и девочек, и у Чкалова совсем не сохранилось в памяти, что это были больные дети. Помнит он другое: например, что две девочки «влюбились» в него и оказывали всяческие знаки внимания. Это больше походило на игру: им нравилось соперничество. Помнит весну, свежую зелень, лето, а осень не помнит. Помнит ветки молодых деревьев, пушистые от инея, когда примораживало после оттепели… Как-то зимой, когда земля покрылась толстым слоем тяжёлого, мокрого снега, девочки накатали из него фигуры во дворе, а на следующий день увидели, что фигуры кто-то разрушил. Как все радовались накануне, с каким настроением вышли утром во двор… И вдруг все почему-то решили, что это сделал Чкалов. Почему? Ну, может быть, потому, что он частенько соперничал с девчонками, руководя мальчишками: он был старше остальных на год – и с него был особый спрос. В то утро он остался в корпусе: ему надо было делать уроки, чтобы не отстать от школьной программы за время нахождения в санатории… Неожиданно к нему подошла воспитательница. Её красное лицо было искажено гримасой негодования… С криком «негодяй!» она дала ему пощечину. Пощёчина была хлесткой, но не боль огорчила его, а несправедливость. Так впервые он испытал на себе влияние сложившейся о человеке репутации.

Девочки… Впервые чувство чего-то страшно манящего, сладкого, почти преступного испытал он в возрасте шести или семи лет, когда лежал в яхромской городской больнице. Кажется, это был один из дней молодой весны, потому что в палате царили два цвета – солнечный и белый. Солнце зашло через большие, как и всё в его детстве, окна, заполнив палату ярким теплым светом, почти не оставлявшим тени и еще больше подчеркивавшим белизну подоконников, двери, постельного белья… Чкалов разговаривал с девочкой, которая лежала у противоположной стены. Она была примерно одних лет с ним или немногим младше, болтливая и не по возрасту смышлёная. Они были одни в палате. О чем разговаривали – этого он не помнит совершенно. Но помнит, как она вдруг подняла своё одеяло и предложила:

– Хочешь потрогать? Подойди.

Улыбка её стала плутовской, в глазах играл веселый бесёнок. Смуглый живот на белой простыне казался ещё смуглее. И было то, на что нельзя смотреть, – сладкое, запретное, и от возможности увидеть это запретное он почувствовал, как незнакомая доселе истома разлилась по всему его телу. Застигнутый врасплох, испытал он на себе власть порока, о котором тогда еще не имел представления. Были раньше поцелуйчики, разговоры «про это» (собственно, что такое «это», никто из детей не представлял себе по-настоящему), разговоры коллективные, поэтому не носящие интимного характера, но чтобы так, как это произошло со смуглой девочкой, было впервые. Вот и запомнилось: белое, смуглое, почти бронзовое в лучах солнца, грешное, сладкое и вдруг необыкновенно доступное…

Кочевая жизнь семьи военного связана с частыми переездами. В памяти сохранились платформы, на которых останавливались поезда дальнего следования, атмосфера суеты, озабоченности и в то же время свободы, потому что до этого ты чувствовал себя узником поезда. Но больше всего запомнились эти стоянки ожиданием отца, который по наказу мамы выходил покупать еду. Чкалов помнит волнение, с которым он ждал его: а что если папа опоздает и не успеет сесть в отправляющийся поезд? Поезд действительно трогался, и, по мере того как набирал скорость, страх мальчика увеличивался. Удивительно, но мама при этом почему-то никогда не волновалась и всегда успокаивала: папа сядет на скорый и догонит нас. Действительно, папа всегда догонял их, но Чкалов все равно каждый раз волновался, хотя и был уверен, что тот найдёт выход из любого положения. Вот сейчас откроется дверь купе и папа явится – в запорошенной снегом шинели, большой, сильный, умный, красивый, и обязательно в руках его будет что-нибудь вкусное: лимонад, пирожки, варёные яйца, огурцы, по сезону свежие или солёные… Период жизни, когда мы верим, что наши отцы никогда не отстанут в пути и всегда придут к нам на помощь, – самый счастливый в жизни человека, пока он не повзрослеет и не станет заявлять о своих правах, уже критически оценивая возможности родителей и даже вступая с ними в конфликты. Это время уходит, и дальше молодой человек плывёт по реке жизни, надеясь лишь на себя, свободный, но лишённый этого навсегда утерянного чувства уверенности в родительской защите…

Сосед по койке – крепкий, коротко стриженный мальчик, неожиданно явился в их дом в форме суворовца. Вот уж никак не мог подумать Чкалов, что курсантом Суворовского училища, поступить в которое он мечтал, окажется его больничный знакомый. Больше всего нравилась Чкалову форма: шинель с блестящими пуговицами, шапка с кокардой, летом – чёрная фуражка с красным околышком, китель, брюки с лампасами красного цвета, красные же погоны с золочеными буквами… Только кортика не хватало. Папа познакомился с ним в поезде, разговорился и пригласил в гости. Чкалов весь день ждал этого необыкновенного мальчика, а неожиданно пришёл «обыкновенный». Они чинно сидели за круглым столом, на котором стояла ваза с апельсинами, и разговор у них не складывался, хотя в больнице они общались довольно свободно. Съев один апельсин, гость спросил: «А можно мне ещё взять?» Чкалов, зная, что этого делать нельзя (мама разрешила съесть лишь по одному апельсину, хотя для приличия поставила полную вазу), постеснялся отказать. Мама сразу заметила это и постаралась объяснить, как нужно поступать в таких случаях, но он все равно бы постеснялся, случись это вновь. Вообще, на словах всё звучит убедительно, пока ты сам не оказываешься в подобной ситуации. Наверное, в жизни мама и сама бы сделала так же.

Мама… Как они познакомились с папой, описано в рассказе «Бабушка», поэтому не будем повторяться, но хочется сказать о преданности этих двух людей друг другу – преданности, которую Чкалов наблюдал до конца их жизни. Они были единым целым, расчленить которое мог только уход из жизни кого-либо из них.

У папы до встречи с мамой была девушка, за которой он ухаживал, но когда они с мамой познакомились, то сразу поняли, что им суждено быть вместе. При знакомстве мама, чтобы добиться расположения молодого офицера, наверное, употребила все имевшиеся в её арсенале женские средства: кокетство, наигранное равнодушие и простительное «коварство». Женщины в таких делах гораздо опытнее мужчин. К тому же мама была городской: Яхрома – какой-никакой, а всё-таки город. Папа, хотя и носил офицерские погоны, родился в деревне и поэтому не был столь опытен в сердечных делах, наверняка инициатива здесь принадлежала ей. Инициатива простительная: ведь она боролась за своё счастье. И победила. Даже если не всё было так гладко на самом деле, связав свои жизни, они оба вышли победителями. Надо сказать, что мама, хоть и хитрила, потому что в семейной жизни без хитростей, как известно, нельзя, очень уважала папу, считала его очень образованным и умным человеком. Вот так, «умным» был папа, а «хитрой» – мама. Папа честно трудился, старался продвинуться по службе, любил маму, сыновей, своими погонами поддерживая статус «благородного» семейства. Мама занималась домашним хозяйством и потихоньку нарушала закон: продавала через посредников своё шитьё. Узнай об этом начальство, не поздоровилось бы супругу.

В Молотове Чкалов чуть не утонул на армейской площадке. Подморозило, и поверхность воды, затопившей траншею, покрылась непрочным льдом. Каким-то образом удалось выкарабкаться, а то бы на этом месте была поставлена в нашем повествовании точка. Так случается. Обрывается жизнь человека, а почему? Господь в тот раз уберёг его, как не раз ещё спасал впоследствии.

Помнит Чкалов запорошенный снегом двор, на который выходило окно общей кухни, подъезд, первую дверь направо… Ему нравился снег, из которого можно было лепить фигуры, и он решил сохранить его на лето: закатил огромный ком в подъезд и оставил под лестницей на хранение. Мыслил так: пройдёт зима, и только у него будет снег – вот здорово! К сожалению, до лета ком не дожил: исчез на следующий же день, а куда исчез и кто утащил – непонятно. Наверное, кто-то хитрый прибрал к рукам. На месте осталась лишь огромная лужа. За всё время проживания в этом доме не запомнилась ни одна ссора между жильцами, хотя о том периоде помнится немного. Вот тётя Сара, соседка, подвела его к больному мужу, и тот дал ему конфетку, вот рисунки на обоях (тогда обои рисовали на стенах валиком), которые он любил подолгу рассматривать, лежа или сидя на полу в коридоре, а вот постучали в дверь под Новый год – и в проходе возник высокий седой старик с громовым голосом, дед Мороз, которого мальчик очень испугался, так как подумал, что ему сейчас влетит за все грехи, явные и особенно – скрытые. Вероятно, старик, прежде чем вручить подарок, поинтересовался, ведёт ли он себя достойно. Запомнилась на всю жизнь отчаянная попытка одолеть «противный» кусок сала за один присест, как он это делал с рыбьим жиром. Не получилось: его тут же «вырвало». Больше он никогда уже не решался отважиться на подобный эксперимент и понял достоинство этого вида еды, будучи уже достаточно взрослым, когда, «закусывая», клал тончайшие, почти прозрачные ломтики сала на чёрный хлеб.

Иногда ходил к солдатам в казармы, где они сидели и лежали внизу и на верхних полатях. Из-за скученности там было всегда душно и жарко. Как-то Чкалов попросил одного из солдат дать ему «покурить» и тот под общий смех приложил окурок к его губам. Ничего интересного мальчик не почувствовал, ведь для него курением было действо, при котором изо рта или носа красиво выпускается дым. Когда он, хвастаясь, поведал об этом домашним, папа устроил целый разбор в казарме, но так и не нашёл виновника. Он даже водил сына на «опознание», но для мальчика все солдаты были одинаковыми и симпатичными на лицо, и поэтому его «показания» не были приняты всерьёз.

Под Челябинском, «на дачах», как это называется у армейских, была та же счастливая, насыщенная приключениями жизнь. Что запомнилось Чкалову? В первую очередь, конечно же, гильзы, которые можно было найти везде и в большом количестве, потому что дачи находились недалеко от стрельбищ. Гильзы эти подвергались исследованию на предмет годности. Если на какой-нибудь из них не было вмятины от бойка, то её сразу тащили в костёр в ожидании, что она «жахнет». За это мальчишкам каждый раз попадало от родителей. Попадало и за поджоги всего, что может гореть, так как магические сила и власть огня проявлялись в неистребимой тяге чиркнуть спичкой о бок коробка и подпалить «ну совсем маленькую бумажку». Наверное, взрослея, человек подавляет в себе эту первозданную страсть, но в детстве он бессилен и находится во власти стихии, становясь опасным для окружающих. Процедура каждый раз была одна и та же. Доставались спички, в ведёрке приносилась вода, и поджигалась бумага. Про воду дети, завороженные видом пламени, забывали, а когда вспоминали, было уже поздно: яма, в которой находилась помойка, полыхала, и, испуганные, в страхе перед неизбежным наказанием, они бежали домой, забивались под кровать в ожидании, что вот-вот откроется дверь, войдёт военный командир и их «заберут в тюрьму», где, как известно, не будет уже ни папы, ни мамы…

Когда в 1959 году семья переехала в Москву, выяснилось, что Чкалов серьёзно отстал от одноклассников. В Красноуфимске он учился прилежно и даже был награждён похвальной грамотой, в Яхроме стал сразу получать пятёрки, потому что его уровень знаний был выше, чем у яхромских ребят. Это сыграло с ним злую шутку: бабушка и мама расслабились, он разленился, какое-то время почивая на лаврах. К тому же сказались и два месяца, проведенные в санатории, где ему приходилось заниматься самостоятельно. Но, несмотря на это, и в Москве была беззаботная, счастливая жизнь, омрачаемая лишь необходимостью делать домашние задания.

1961 год. Линейка во дворе школы №140 Ленинградского района. Чкалову пообещали, что через двадцать лет в СССР будет построен коммунизм. Новость вызвала горячий отклик в сердцах его сверстников. Коммунизм представился их воображению в виде магазина сладостей: бери, сколько душа пожелает. А уж она, будьте уверены, не подведёт. Учительница с досадой объясняла, что желания людей будут ограничиваться сознательным отношением к потреблению, но дети были уверены, что это ничуть не помешает им набрать кулёк конфет про запас. Мало ли: сейчас ты сыт, а через час захочется – не бегать же в магазин каждый раз. Куда как спокойнее иметь желаемое под рукой. То, что люди при коммунизме будут работать охотно и даже с полной отдачей, несколько отравляло картину будущего, но Чкалов успокаивал себя тем, что, может быть, и не дорастет до такого уровня сознательности, а конфеты будет есть наравне с сознательными, потому как – коммунизм и всё по справедливости: у кого сознательность – пусть себе трудятся, зачем лишать их удовольствия, но вот лично он пока не готов. Нравилось и то, что к тому времени уже и в школу не нужно будет ходить – поди плохо?

Мальчишки… Любимой игрой была «войнушка», с которой никакая другая не могла сравниться по азарту. Делились на две команды: на «фашистов», «немцев» и «наших», «партизан», иногда – на «белых» и тех же партизан, «красных». Разумеется, всем хотелось быть «нашими» – выстрелить из револьвера, сделанного из коряги, издав голосом звуки выстрела: «Пчщщщ! Пчщщии!», – и картинно упасть на землю, изображая раненого. «Раненый», несмотря на ранения и громкие стоны, никогда не умирал, а продолжал стрелять так же бойко: «Пчщщщ!» Пели песни. Больше нравились сюжетные, например, такие, как «Ты конёк вороной…… домой, что я честно погиб за рабочих», – или: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд…» Песни на другие темы не вспоминаются. «Попал!!! Падай – я первый выстрелил! Уррра, товарищи, в атаку!» Самому авторитетному члену детской ватаги доставалась роль Чапаева. Или просто «красного командира» с непременной повязкой на голове – от ранения, конечно же. Позже Чапаева и красных командиров заменили мушкетёры, потому что вышел французский фильм, который дети смотрели по многу раз, не уставая переживать за любимых героев. Всем хотелось быть Д’Артаньяном, остальные по сравнению с ним выглядели не столь блестяще. Но Д’Артаньян, к сожалению, был один, и кому-то приходилось мириться с ролями Атоса, Портоса и Арамиса. С взрослением прибавились и другие игры – азартные, так как у детей появились карманные деньги. Карманными в том значении, в каком их называют сейчас, те деньги вряд ли можно было считать, в основном они формировались из сэкономленных на завтраках, в зависимости от выданной суммы – от десяти до сорока копеек. Экономили те, кто обладал волей или был вдохновлен какой-нибудь идеей – например, пополнить свою коллекцию новым солдатиком, «дорогой» маркой, сходить лишний раз в кино, купить мороженое или молочный коктейль. Копить лучше всего получалось у «жадных»: у таких идеей могло быть само накопительство. «Жадных» было немного, потому что наличие денег рождало соблазны, противостоять которым в таком возрасте было непросто. Во дворе играли в «расшибалку», или «пристенок». Игра была азартной: она затягивала, лишала воли, и нередко заканчивалось тем, что Чкалов проигрывал все накопленные деньги. Жадность и азарт боролись в его душе…

– Кон! – закричал Чкалов, радуясь удаче.

Его бита, совершив плавную траекторию, опустилась на монеты, сложенные столбиком на «кону». Но не успел он и шага сделать, чтобы собрать справедливо выигранные деньги, как старший мальчик, главный среди них, «хулиган» Хохлов, пнул по кучке и сказал с наглой улыбкой:

– Переиграть! Заступил за черту!

Сердце Чкалова закипело от откровенной несправедливости:

– Как заступил?! Вот, смотри – следы от кед! Я специально стоял в пяти сантиметрах от черты! Кон мой!

Хохлов подошёл к нему и быстрым движением правой ноги стёр нарисованную на земле черту. Доказать уже ничего нельзя было. Остальные молчали. Все понимали, что Чкалов прав, но отдавать ему все деньги было не в их интересах. Командовал Хохлов:

– Переигрываем. Пусть первым бьёт.

Он знал, что поступил несправедливо, и поэтому предоставил Чкалову право бить первым. Бросать биту уже не надо было. Чкалов молча собрал монеты в стопку, встал на правое колено и, прицелившись, с волнением и надеждой ударил. От удара кон рассыпался, и все взоры устремились на разлетевшиеся монеты… Ни одного «орла»! И уже следующий мальчик, бита которого упала ближе к кону, готовился бить…

Самым обидным было то, что выхода у него не было. Да, можно было выйти из игры – но что из того? Остаться зрителем – значит перестать быть членом сообщества, к которому его магнетически тянуло. Ведь других друзей у него не было. Все они были связаны общими интересами: гоняли мяч на футбольном поле или хоккейной «коробочке», играли в пристенок, «трепались» в беседке, зная, что давно пора делать уроки, отчего беседы эти и поздние посиделки становились ещё желаннее, совершали пешие прогулки до Сокола, Аэропорта, а то и до Динамо, ведя те же беседы о своем, мальчишеском, или ни о чем – тоже мальчишеском…

Деньги постепенно входили в их жизнь, начиная занимать отведенное им место, толкали на поступки неоднозначные – походившие уже на проступки. Например, натирали они землей трехкопеечную монету до такого блеска, что она начинала светиться серебром, садились в трамвай и бросали в кассу-ящик так, чтобы она легла на дно «орлом» вверх, сверкая, как двадцать копеек. Стояли у кассы и собирали «сдачу». Три копейки без особых усилий с их стороны превращались в семнадцать – очевидная прибыль. Вид, конечно, у мальчиков в это время был преступный, что вызывало подозрение пассажиров и водителя, но, убедившись, что в коробочке действительно лежат двадцать копеек, взрослые отдавали им свои трех- и пятикопеечные монеты. Придумал это, кажется, Чкалов. Не натирать монеты, а собирать сдачу.

Дружили возрастными группами и «по интересам»: компания Чкалова – это Вовка Зайцев, старший Исаев, Сашка, Витька Мусин, компания брата Чкалова – младший Исаев, Колька, Сашка Гор. Отдельно держались «хулиганы» и двоечники: Барбашов, Лешка Зайцев, от кулаков которого Чкалов нередко ходил с синяками на лице, почти «бандит» Холов, учившийся в «ремеслухе». Уже сама форма учащегося ремесленного училища, черная, похожая на морскую, служила предупреждением: такого лучше обходить стороной. Обособленно держались «сидевшие» – например, старший брат Сашки. Не всегда вписывались в дворовые компании и дети из «аристократических» семей, хотя понятия такого тогда не было, потому что в одном доме, одном подъезде жили профессор МАДИ и водитель электропоездов метро, чиновник министерства и татарин-дворник, воспитатель детского сада, военнослужащий, милиционер, инженер, продавец. Жили без особого разделения на богатых и бедных. Только, может быть, квартиры профессора или замминистра отличались от квартир милиционера или заводского рабочего стеллажами с книгами, добротной мебелью, особой чистотой, если у профессора, как, например, у отца Генки Маслова, была домработница. Но Генка также не имел карманных денег, а что касается одежды, то у Чкалова была активная мама, которая всегда «доставала» им модные и добротные вещи, потому что была неравнодушна к внешнему виду своих сыновей. Отпрыски богатых родителей тогда не вели себя вызывающе, да и сами «богатые» были другими. Дети не различали ни статуса родителей, ни их национальность, хотя и знали, что Зайцев Володька – русский, Витька Мусин – татарин, а Толик Богомолов – еврей. Знали, что отец Зайцева – работник метро, Шилова – министерский работник, отец Барбашова – дворник, а у Густелева – то ли милицейский, то ли гебистский низший чин. И только. Значение имело лишь то, сколько раз ты можешь подтянуться на турнике, умеешь ли схохмить так, что будут смеяться все, способен постоять за себя, не маменькин ли сынок, ябеда, надёжен ли в дружбе. Это было главным. Да, хорошие отметки вызывали уважение, но не настолько, чтобы это влияло на выбор друга, с которым можно засиживаться во дворе до позднего вечера, не замечая времени и не чувствуя голода.

За территорией МАИ был котлован, огороженный забором. Впоследствии на его месте выросло здание института «Гидропроект». До этого из окна квартиры, в которой жили Чкаловы, был виден весь Ленинградский проспект, и в праздничные дни они всей семьёй смотрели на салют по обеим его сторонам. Зрелище было великолепное. Из этого окна можно было видеть студентов, шедших от проходной в глубь территории по утрам и возвращавшихся вечером, дом номер один по Ленинградскому шоссе, двор дома, площадку ведомственного детского сада 1318, в котором работала мама… На стёклах этого окна Чкалов сушил фотографии, которые, высыхая, падали, скручиваясь в трубочки, другие же приходилось отдирать, и тогда оставались следы от фотобумаги. На подоконнике можно было сидеть, погасив свет, глядя на ночной город, светившийся окнами домов, здесь же происходили споры с Серёжей Г. – споры разные, начиная от несогласия в мелочах до существования или несуществования Бога. С этого подоконника пригрозила выпрыгнуть в окно девушка Чкалова – Лиза, а он спокойно (что вспоминает до сих пор со стыдом) сказал: «Да прыгай, не удерживайте её» – и это показное, глупое, хвастливое равнодушие, огорчив её, удержало от безрассудства. Особенно же отчетливо запомнился ему этот подоконник в апрельское утро 1972 года, на восходе солнца, с оставшимися на нём порванными листами книги, которую он выбросил в окно. Это был самиздат, выполненный методом фотосъемки. Глянцевые клочки фотостраниц, колыхаясь в воздухе, плавно опускались с высоты восьмого этажа на асфальт, в то время как два милиционера ждали его в прихожей…

Чкалов рос, и возможность полного, абсолютного счастья суживалась, иногда уступая место «серьёзным» неприятностям. В основном это касалось неудовлетворительных отметок, с завидной частотой появлявшихся в дневнике, за что отец мог и «ремня дать». Правда, пороли братьев редко, может быть два или три раза за всю жизнь, дело в большинстве случаев ограничивалось угрозами, хныканьем и вмешательством мамы, которая могла и руки подставить под ремень. У Чкалова, так же как и у среднего брата (младший учился ровно, к тому же отец слишком любил его на исходе жизни) был свой приём избежать порки: «схватив» очередную «пару», он не шёл сразу домой, а, дождавшись темноты, поднимался на этаж, садился на подоконник и ждал разрешения своей судьбы. Дверь квартиры выходила на лестничный пролет, и поэтому при малейшем шорохе за нею, он принимал горестный вид, начинал шмыгать носом и растирать сухие глаза, которые от воображения предстоящей сцены становились влажными, но, если тревога оказывалась ложной, тут же высыхали. В конце концов дверь всё-таки открывалась и в проёме показывалась мама, обеспокоенная долгим отсутствием сына. Тут он уже без особых усилий начинал реветь, подбадривая себя шмыганьем носа и поникшей головой. «Что случилось? Ты почему домой не идёшь?» – «Я д… дв.. двойку…» – «Что – двойку?» – «Получи-и-л…» – слёзы лились легко и приятно. Понятно, что после такой драматической сцены ни о каком наказании не могло быть и речи: родители были рады уже тому, что ребенок нашёлся. Впрочем, рада была мама, папа разумно хранил молчание, делая вид, что верит в раскаяние отпрыска. Ему важно было сохранить лицо: не пороть же лентяев каждый раз – достаточно было и страха наказания. Приходилось мириться, потому что никакая попа не выдержала бы такого количества двоек и замечаний в дневнике, сколько их имели братья.

Большое место в жизни мальчишек занимал спорт. Желание достичь такого уровня физического совершенства, который позволил бы ему выходить победителем в дворовых разборках, никогда не покидало Чкалова. Он даже пробовал самостоятельно заниматься силовыми единоборствами: покупал книжки по самбо, боксу, кроил из отцовского кителя самбистку, набивал ватой кожаные рукавицы и «колотился» с ребятами на лестничной площадке. Правда, серьёзного результата достичь не удавалось: любой крепкий хулиган мог поколотить его и без всяких тренировок, поэтому мечтой Чкалова было записаться в секцию бокса или самбо. Рядом с его домом был спортивный комплекс института МАИ: хоккейная коробочка и стадион, на котором летом тренировались регбисты, а зимой заливали каток. Команда регбистов МАИ была тогда одной из лучших в Союзе, соперничавшей с командой ЦСКА ВМФ, поэтому стадион жил полноценной жизнью и никогда не пустовал. Помимо футбольного поля и хоккейной коробочки, спорткомплекс включал в себя здание с прекрасным залом, через панорамные окна которого местные мальчишки глазели, как тренируются борцы. Как-то раз, когда окна были открыты, тренер, выделив Чкалова из группы любопытных, спросил, не желает ли он ходить в секцию. Звали его Иван Сергеевич Сергеев. С этого дня Чкалов стал заниматься «классикой» – греко-римской борьбой. Событие это внесло серьёзные коррективы в его жизнь, так как занятия спортом занимали всё свободное время. Ему уже недосуг было бесцельно сидеть в беседках, бродить по району, играть в расшибалку или смотреть хоккей на коробочке. У него появилась цель – совершенствование спортивных навыков.

Занятия спортом не мешали Чкалову иногда расслабляться, так как возраст брал своё. Его первая бутылка была выпита в восьмом классе. По теперешнему времени – в девятом. Кажется, это было сухое вино градусов 10—12. Вовка Зайцев и Витька Романов пригласили его присоединиться к компании, чтобы соблюсти положенное в таких случаях сакральное число – «на троих». Юноши купили недорогие конфеты, поднялись на чердачный этаж шестого подъезда, откупорили бутылку и, священнодействуя, выпили кислое зелье. Обошлись одним стаканом, который взяли в автомате газированной воды. В голову «ударило», в груди потеплело, «пошёл кайф». Закурили.

Будущее представлялось Чкалову неясным, и он бессознательно гнал от себя эти мысли, понимая, что на многое рассчитывать не может. Ему даже аттестат не выдали на последнем, торжественном собрании, хотя на самом деле документ лежал в сейфе у директора (не могла же школа позволить себе не выпустить человека после десяти лет работы с ним). В то же время лентяй хорошо понимал, что без высшего образования существовать человеку стыдно. Да, официально рабочий класс считался тогда «гегемоном», хотя, по негласному мнению образованной части общества, престижнее было трудиться в каком-нибудь НИИ, пусть даже и за скромную зарплату. Этот снобизм особенно был характерен для жителей столицы, и страшно боялся Чкалов, что работа на заводе низведёт его до разряда людей почти презренных, в то время как его товарищи будут ходить «в белой рубашке, при галстуке». Мать, желая, чтобы её мальчик работал в «приличном» месте, «устроила» его в НИИ «Гидропроект», так как имела там связи через работников АХО, которые, когда возникала необходимость определить в детский сад ребенка, обращались к ней за помощью. Месяц или два проработал Чкалов учеником чертежника, а потом и чертёжником. Какая это была работа? А никакая. Что можно поручить человеку, который ничего не умеет? Существовала штатная единица – вот он и занимал её. Ужасно неудобно было сидеть у всех на виду без дела. Дошло до того, что начальник уже стал стесняться его и обходил стороной. Конец этому пришел, когда Чкалов поступил на вечернее отделение МАДИ: тут же написал заявление об увольнении, ссылаясь на намерение серьезно заняться учебой. Лукавил, потому что через год оставил институт. И всё-таки время, проведённое в «Гидропроекте», не прошло для него совсем даром: вынес он и полезное. Узость коридоров способствовала развитию у работников института такого качества, как вежливость. Статус и возраст не имели значения: даже старик мог настаивать на праве пропустить тебя, сопляка, а потом уже пройти самому. Это было своеобразным тестом на воспитанность, даже привилегией, поэтому Чкалову приходилось не раз уступать настойчивому предложению какого-нибудь ученого старичка и, сильно смущаясь, проходить первым. Пропускать впереди себя человека любого возраста и статуса – это он на всю жизнь усвоил, за что благодарен коллективу института.

Знакомство с новыми друзьями произошло на одном из вечеров, которые ежегодно устраивались в школе для учащихся прошлых выпусков. Цель сближения была практической – «прошвырнуться» по известному маршруту, от школы до станции метро «Сокол», познакомиться с девушками и взять у них «телефончики». Каждый надеялся на нового знакомого. Сережа Чаплин полагался на Чкалова, как на старшего, тот возлагал надежды на Вову Линского, известного сердцееда, сам Вова, вероятно, считал, что у компании всегда больше шансов в таком деле, и отчасти был прав: девчонки охотнее идут на контакт, когда есть выбор. Новые друзья Чкалова отличались от прежних. Игорёк, например, уже готовился к поступлению в аспирантуру, Вова Линский и Лёша Иванов (ЛешА на французский манер) были студентами, Серёжа Чаплин, легкомысленный молодой человек, имел свои несомненные преимущества: во-первых, он единственный из друзей носил джинсы, которые отец, архитектор, привёз ему из Англии, а во-вторых (и это покрывало все его недостатки), довольно часто оставался хозяином трёхкомнатной квартиры, когда родители уезжали на дачу. Желание иметь свой угол, или, как сейчас говорят, свое пространство, у молодёжи того времени было настолько велико, что Чкалов перегородил комнату, именуемую в народе «чулком», платяным шкафом и завесил простыней, нарисовав на ней тарелку с дымящейся сигаретой, скелет рыбы и бутылку. На задней стенке шкафа, снаружи, был коллаж, составленный из журнальных вырезок: американская певица, поющая в стиле кантри, Хрущев, с кепкой в руке приветствующий американских граждан во время исторического визита (вырвано из книги «Лицом к лицу с Америкой»), Джон Леннон в знаменитых очках, четверка Битлз с обложки альбома «Револьвер», доярка из журнала «Огонёк»… Отдельно, в верхнем углу, – номера телефонов и загадочные знаки, палочки», побуждавшие родителей к размышлениям (одни палочки были с минусом, другие с плюсом). Они не без основания видели в этом своеобразный отчёт об интимной жизни сына.

За импровизированной ширмой стояла кровать, напротив кровати – кресло, между ними – тумбочка, на тумбочке – проигрыватель-чемоданчик «Юность». Чтобы попасть сюда, надо было пройти через комнату родителей. Это было неудобно. К тому же, были ещё два брата, интересы которых ввиду их возраста игнорировались. Иногда девушки Чкалова, выходя из-за ширмы, чтобы посетить туалет, не отказывали себе в удовольствии ущипнуть кого-либо из братьев, особенно среднего, Лёшку, потому что в то время это был довольно упитанный и смышленый мальчуган. О мыслях, роившихся в его голове, девицы вряд ли догадывались. Мысли же эти были вполне взрослыми и отчасти даже циничными. Вообще, младшие братья только казались равнодушными ко всему, что делал старший, – на самом деле интерес к интимной стороне его жизни они испытывали живейший. Он был бы очень удивлён, узнай об этом. Лишь только компания удалялась, оставив после себя запах табака и разгоряченных тел, младшие давали волю своему любопытству: включали проигрыватель, ставили диски, хотя прослушивать их строжайше запрещалось из опасения порчи, изучали новые знаки на стенке шкафа, читали бумаги старшего. В основном это были стихи, пьесы, иногда попадались и более интересные документы – например, рецепт из диспансера, который тот, будучи мнительным, посещал после «случайных встреч». В общем, о многом не догадывался Чкалов, хотя мог бы вспомнить и свое детство.

Квартирный вопрос, который, по мнению известного булгаковского персонажа, испортил москвичей, был решён лишь в 2000-е, а в 10-ые у некоторых жителей столицы, не любящих проносить мимо своего носа ничего, что может принести пользу, метров этих было уже с избытком. Во всяком случае ныне подростки не испытывают прежних проблем: существует достаточное количество кафе, баров, дискотек, в том числе ночных, где можно провести время без опеки взрослых. Ну а в то время было так:

– Мам, я купил билеты в ДК МАИ, а Чаплин неважно себя чувствует. Билеты пропадут. Может, пойдёте с папой?

А фильм хороший, его бы самому посмотреть, но с возможностью получить в пользование квартиру на несколько часов не может конкурировать даже хороший фильм.

– А на какой сеанс? – спрашивает мама.

– На семь.

Она обращается взглядом к папе.

– Что ж, пойдём, – соглашается тот, не подозревая, сколь важно его решение для сына.

– Ладно, ну тогда я пошёл к ребятам.

Нужно срочно сообщить им о благополучном исходе дела. С домашнего телефона звонить нельзя: запеленгуют, – а действия по подбору «контингента», то есть девушек, которые согласятся прийти на вечеринку, должны последовать незамедлительно. Ещё и двушек надо для автомата наменять.

Происходит это так: молодые люди толпятся в телефонной будке, и Володя, главный в компании по части «уламывания», набирает номер очередной «герлы».

– Будьте добры, Ирину, – просит он, стараясь произвести впечатление воспитанного молодого человека.

Девушки были разные, и семьи, в которых они жили, были разные, поэтому иногда родители, и особенно отец, могли ответить довольно бесцеремонно. Но и в этом случае звонок не считался потерянным, потому что можно было перезвонить позже в надежде, что на этот раз к телефону подойдёт Ира, Лена или кто-либо из списочного резерва. Хуже, когда строгий папаша, начинал интересоваться личностью звонившего, но Вова и здесь находился: