скачать книгу бесплатно
Чкалов уже вступал в свои права как человек, владеющий языком:
– What hotel are you staying in? Have you already been in Tretyakov picture gallery?
В таком восторженном ключе, в соответствии с диалогами, которые можно увидеть в советских учебниках английского языка, началось общение. Далее Чкалов, обладавший очень скромными познаниями в области культуры, перевел разговор на политику: как обстоят дела со свободой слова на Западе? Знают ли немцы, что права человека в СССР подавляются, а за недовольными следит КГБ? Сахаров, Солженицын, «Архипелаг ГУЛАГ»… Бизнес бизнесом, а душа просила заветного – «антисоветского». Хотелось ему, как и каждому фрондирующему советскому интеллигенту, взаимопонимания: свободы в Совдепии нет, коммунисты ненастоящие, Ленин перевернулся бы в гробу, увидев, что творится в стране. Он искренне огорчился, когда однажды услышал от греков, с которыми общался у гостиницы «Турист», что старшее поколение в их стране с симпатией относится к социализму и лишь молодежи больше нравится капитализм. Ну и что хорошего в этой совдепии, возмущался про себя Чкалов: правду услышишь только по «Голосу Америки» или «Немецкой волне», кругом одно лукавство и откровенное враньё, настоящие, честные, талантливые писатели печатаются лишь за границей, диссидентов сажают. Почти за личную обиду посчитал он тогда мнение греков, про себя назвав их «оборванцами», тем более что навара от них не было никакого. Но, как выяснилось, новых немецких друзей политика также не интересовала: жили они в своём благоустроенном немецком городишке, имели небольшой бизнес типа автосервиса, пили по субботам пиво, и до Сахарова, Солженицына или Якира (имена в то время почти священные для Чкалова) им не было ни малейшего дела. Это были добродушные парни и, главное, не алчные, как некоторые «демократы», которые везли в «Советы» барахло на продажу. О всемогуществе КГБ немцы уже слышали, а после разговора с друзьями лишь утвердились во мнении и даже стали оглядываться по сторонам в надежде угадать агента в каком-нибудь «случайном» прохожем, шедшем навстречу наверняка не с тою целью, с каковой ему хотелось это представить. Всё шло по плану, но возникла одна трудность: как после таких высоких материй перейти к вопросу продажи заграничного тряпья, может быть даже нательного? Это после Солженицына-то… Но интуристы сами помогли им выйти из щекотливого положения. Только что собирался Чкалов произнести заветное – то, ради чего устраивался весь этот спектакль: «Кен ю сел ас джинс?» – как Рыжий спросил: а что, дескать, нельзя ли в России приобрести «айк»?
– Икону? – озадачился Чкалов, но, почувствовав, как товарищ толкнул его локтём, мгновенно сообразил: – Как же, почему нельзя?
И друзья, ободрённые возникновением общего интереса, пообещали немцам достать икону, еще не зная, как они это осуществят. Одна возможность сделки делала этот вопрос не столь важным. Это были первые иностранцы в их жизни, первые партнеры, загадочные существа, почти всемогущие в их понимании представители «свободного мира» – того мира, где запросто продаются джинсы и даже джинсовые комбинезоны, где не надо конспектировать труды классиков марксизма-ленинизма, учась на физико-математическом факультете, можно сколь угодно ругать власть и делать это публично, не боясь, что тебя «заметут», где, наконец, официально существуют публичные дома, а девушки не отличаются целомудренностью, которая так омрачала жизнь молодых людей в «совдепии». Да что там девушки – на Западе ведь и живых Пола Маккартни и Джона Леннона можно увидеть. Это тебе не Анжела Дэвис или тот старик, который устроил голодовку перед Белым домом и пил каждый день «viteminize water».
Cоглашаясь на сделку, Чкалов имел в виду соседа по квартире, у которого видел икону. Семья Чкаловых жила в коммуналке с соседкой старушкой, занимавшей ближайшую ко входу комнату. Сын её, Славка, до старости так и оставшийся для братьев Славкой, а не Вячеславом, проходил действительную службу во флоте. Служили тогда долго, но Славка, хотя и не обладал большим умом, был человеком, который хорошо понимал свою выгоду. Написал заявление, что хочет поехать на целину, и вернулся домой на год или два раньше. Никуда он, разумеется, не поехал, а устроился таксистом и стал водить домой девок, из-за чего у него возникали конфликты с отцом Чкалова, который полагал, что жить с женщинами вне брака – почти преступление, и был недоволен, что в квартиру, где находятся его дети, ходят «проститутки». Он даже надеялся под этим предлогом выселить Славку из квартиры и занять его площадь. Действительно, нравы в то время были таковы, что «свободные» отношения считались циничными. Славка это понимал, поэтому и права свои особенно не качал. Настоящим таксистом он так и не стал, потому что был не жаден до денег и не охоч до работы на износ. В ночную смену машина его нередко стояла у подъезда, а сам он спал, уставая от встреч с «проститутками». Машина не закрывалась, поэтому мальчишки часто забирались в неё и играли в карты. Иногда забывали выключать свет, и тогда Славка ругался, что они разрядили аккумулятор. В конце концов он нашел свою нишу – окончив курсы иностранных языков при МОСГОРОНО, устроился гидом в «Интурист». Это прослужило хорошим примером для Чкалова, который убедился, что при желании и достаточном старании можно выучить язык, не имея больших способностей. Если уж Славке это под силу, то почему бы и ему не попробовать? Он и в «Интурист» не отказался бы устроиться: работа приличная, и учиться в институте не надо. В том, что впоследствии Чкалов получил три высших образования, была и заслуга соседа, пример которого воодушевил его.
Было в Славке что-то от свободного художника: женился, родил сына, развёлся, не ужившись с женой, родил второго, но уже не в браке. Весь год откладывал деньги, а летом уходил куда-нибудь с палаткой, жил у речки, готовил себе еду в котелке на костре, вечером слушал «транзистор». И никто ему был не указ, и не было у него ни перед кем обязательств. Когда умерла мама, он, уволившись с работы, стал сдавать унаследованную от неё квартиру и уже отдался своему увлечению полностью. Штормовка, кеды, палатка, вода, которую можно пить прямо из речки, ночь, небо, звёзды…
Чкалов надеялся, что сосед уже интересовался ценностью иконы и знал, что ничего особенного в ней нет. И всё равно распоряжаться чужой вещью, не имея на это согласия собственника, было стрёмно. А вдруг окажется ценной? Взяли без разрешения, отдали за гроши бундесам – не легкомыслие ли? Но Славка не рассердился, а только сказал, чтобы они заменили икону на подобную же. Ребята поехали в Загорск (ранее и ныне – Сергиев Посад) и, представившись коллекционерами, приобрели в одном из домов замену проданной иконе – может быть, даже более ценную. Это им так понравилось, что они поехали туда вдругорядь, но на этот раз их прогнали, заподозрив в мошенничестве, что было недалеко от истины. Не отчаявшись, пошли они далее – по деревням. Будущее представлялось им в таком виде: они скупают у безбожного населения предметы церковной утвари и продают иностранцам – Клондайк и только. Надежды эти не сбылись: икон у «безбожников» не было, а если и были, то расставаться с ними никто не желал: на городских смотрели с недоверием и были скупы в разговоре. Впрочем, нашли один дом в полувымершей деревне Клинского района, где им хотели отдать икону, которой накрывали бочку с огурцами, но так как друзья слишком настойчиво предлагали за неё деньги, вызвав этим подозрение, хозяева передумали, и пришлось им вернуться домой не солоно хлебавши. Что смутило стариков? Может, убоялись чего-то, доселе не веданного, или проснулись в них совесть, страх Божий – как узнать? После ухода «студентов», они положили икону на прежнее место – на кадку с огурцами. Клондайк не состоялся: все деревенские дома уже обчистили задолго до того, как у друзей родилась идея поживиться на этом поле.
Сделка с иконой воодушевила их, и решили они не останавливаться на достигнутом. В тот день, ставший для них памятным, шли они по улице Горького и, свернув после памятника Юрию Долгорукому, стали спускаться по Столешникову переулку. Было безлюдно даже у кафе «Арагви», лишь внизу нарисовалась одинокая фигура, задумчиво бредшая им навстречу с сумкой через плечо.
– Добрый вечер, сударь, – весело обратился к фигуре Чкалов, – не желаете купить жвачку или иностранные сигареты?
Господин, который, кажется, был «под шафе», остановился в недоумении (уж слишком неожиданным было предложение в таком пустынном и совершенно неторговом месте), но, сообразив, что от него не требуется помощь, произнёс громко и поощрительно:
– Правильно делаете, мужики! Разлагайте социалистическую экономику!
Махнул рукой, желая удачи, и пошёл своей дорогой, впав в прежнюю задумчивость.
– А вы кто, сударь, кем работаете?! – успел крикнуть Серёжа вслед, жалея о скоротечности встречи.
– Актёр императорских театров! – раздался в темноте хорошо поставленный голос.
Нисколько не расстроившись от того, что не наварили на веселом мужике, друзья пошли дальше, пока не достигли цели своей прогулки. В ГУМе иностранцев – пруд пруди, но надо держать ухо востро: «конторщиков» здесь также достаточно. «Объект» обнаружил себя быстро. Это были раскрепощенные, праздные «западники» солидного возраста, главное же – немцы, а после общения с двумя «колобками», как между собой называли друзья своих первых иностранных партнёров, они питали к этой нации особую симпатию. Ну да, капиталисты, богатые – всё это верно, но ведь должны же немецкая рассудительность и практичность им подсказать, что безусловно выгоднее обменять валюту не по официальному курсу.
– Марка, марка, – тихим голосом заговорщицки пропел Серёжа и заметил, что на сообразительном лице седовласого бундеса отразилось понимание: в глазах, поначалу казавшихся наивными, заиграл веселый, плутовской огонёк. В мгновение ока из чванливого интуриста бундес превратился в заинтересованного участника сделки:
– Йа-йа, – живо ответил он, выражая готовность к сотрудничеству и опасливо оглядываясь по сторонам.
Понимал, что сделка незаконна – и это хорошо: с таким человеком дела иметь удобнее. А то ведь бывает, начинают гоготать на всю округу, привлекая ненужное внимание. Этот понимал. Спутница, увидев, что он замешкался, обратила к нему вопрошающий взгляд. Тот что-то объяснил ей, она с интересом посмотрела на Сергея, кивнула головой, открыла сумочку и достала из неё купюры.
– Нот хиа, не здесь! – зашептал подавленным голосом Сергей, похолодев от страха.
Интурист проявил готовность войти в его положение и убрал деньги. Впрочем, не собираясь тратить много времени на несложную операцию, попросил у спутницы авторучку и написал на клочке бумаги: «80DM – 50 rub». Получив от Чкалова добро на сделку, Сергей догнал иностранцев, которые уже шли к выходу, и обмен совершился: немец передал ему 80 бундес-марок, а Сергей (смотря в обратную сторону и намеренно повернувшись к немцу спиной) вложил в его руку пятьдесят рублей одной купюрой…
Только совершилось это – Чкалов почувствовал, как его крепко и умело взяли под руки с обеих сторон. Органы восприятия внешнего мира в то же мгновение отказались служить ему: он почувствовал отстраненность от всего, что было интересно ещё минутою ранее. Перед глазами опустилась пелена безысходности, и кто-то внутри него коротко сказал: «Пистец!» Непонятно откуда, но очень близко послышался ещё голос – негромкий и внушительный:
– Пойдёмте с нами, молодой человек.
Безвольный и покорный, последовал он за двумя цепко державшими его тихими, уверенными в своей власти над ним мужчинами. Через неприметную для покупателей дверь одной из торговых секций пошли они по скудно освещенному коридору и оказались в небольшой, почти пустой комнате, которая, очевидно, служила пунктом принятия быстрых решений. Один из сопровождавших, худощавый, небольшого роста и провинциального вида, положил на стол изъятую у Чкалова сумку и предложил вынуть из карманов содержимое. Улов был небогат: в сумке – несколько пачек югославской жвачки, а в «пистоне» джинсов – сложенная в несколько раз купюра достоинством в 25 рублей. С Сергеем комитетчикам повезло больше. Первым делом они проверили его вязаную шапочку. Выпавшие из её отворота дойч-марки плавно опустились на пол к его ногам. Их падение он запомнил на долгие годы.
Будь они опытными фарцовщиками, отделались бы изъятием валюты, может быть даже неформальным. Настоящие валютчики и глазом бы не моргнули: «Где продавцы, начальник?» Нет ни свидетелей сделки, ни одной из её сторон. Иностранцев, особенно западников, обхаживали и сквозь пальцы смотрели на их малые шалости: они везли в страну твердую валюту. Наверное, было на это негласное предписание операм и комитетчикам: зачем пугать курицу, несущую золотые яйца? А вот своих за яйца, и уже не куриные, повесить считалось святым делом.
Друзья были неопытными, заранее запуганными (в немалой степени своим же воображением) дураками, поэтому сразу «раскололись»: если уж, дескать, вы всё видели и всё вам известно, то да – приобрели у иностранцев валюту. Выяснилось, что размер валютных средств, изъятых у товарища, подводил под серьёзную статью. Его взяли в «разработку», а Чкалова отпустили, потеряв к нему интерес. Было бы несправедливо не сказать, какое чувство облегчения испытал он в тот момент: «Не меня взяли! Ух!» Беда прошла мимо, товарища затронула, и не его вина, что так сложилось. Ну не пойдёшь ведь и не скажешь: граждане опера, я подельник, вяжите и меня – кому от этого выгода? Домой Сергей вернулся ближе к полуночи и сказал, что без адвоката ему конец. Пакостно было на душе у Чкалова, хотя здравый смысл говорил ему, что пацанские правила здесь неуместны. Верно, неуместны, но всё же… Воспитание у него было такое, что не позволяло бросать товарища, даже и в ущерб себе. И хотя адвокаты советовали Сергею взять на себя вину, Чкалов предложил свою версию произошедшего. Долго думал, стараясь соединить все концы, устранить противоречия, предугадать возможные вопросы, приготовить на них ясные ответы. Когда изложил всё это адвокату (кажется, это была Глинкина), та была поражена и даже коллегу пригласила в свидетели: «Вот что значит, когда за дело берутся дилетанты! Ведь такое и мудрец не придумает, всё гениальное – просто». По версии Чкалова, который, кстати, становился в этом случае фигурантом дела, получалось, что, договорились они с иностранцами каждый по своей инициативе, не подозревая о действиях друг друга. В деталях вспомнить всё сейчас уже невозможно, но суть состояла в том, что налицо было отсутствие сговора, а сумма сделки не представляла уже «особо крупного размера», так как делилась на двоих. По этой версии между друзьями состоялся следующий диалог:
«… Ко мне подошёл Сергей, и я сказал ему: «Серёжа, пока ты где-то бегал, иностранные туристы предложили мне купить сорок марок. Я не отказался, так как давно хотел сделать отцу подарок к 9 Мая – часы в «Берёзке» купить. Только мне надо разменять пятьдесят рублей, так как у меня нет разменных». Сергей посмотрел на меня с большим удивлением и сказал: «Вот это да! А ведь и мне иностранные туристы предложили купить марки, и тоже сорок марок. Не могу нигде достать хорошие (в первой редакции было «французские») духи своей девушке, а в «Берёзке», говорят, они продаются. А где твои иностранные туристы?» Я указал рукой на туристов. Сергей ещё больше удивился. «Так это же мои туристы! – воскликнул он, пораженный таким совпадением (в объяснении так и было написано: «пораженный таким совпадением»). Я передал ему свои пятьдесят рублей. Он сказал, что передаст их иностранцам от моего имени…».
Примерно таким, нарочито кондовым языком было написано объяснение, шитое, конечно же, белыми нитками. Следователь Урывина была вне себя от возмущения: «Это вам адвокат насоветовал такое! Хотите избежать ответственности!» Но ничего поделать не могла. Таким образом, инкриминируемая Сергею сумма уменьшилась в два раза и всё завершилось передачей дела в Товарищеский суд. На дверях всех подъездов дома, в котором жил Чкалов, появились объявления: «Рассмотрение дела о валютных операциях гражданина Чкалова…» Публика, за исключением одного желчного старика, который всё порывался выступить с рассуждениями о «поругании имени советского человека», предлагая вернуть дело в органы, настроена была доброжелательно, особенно женщины (а пришли в основном они). Суд, выслушав заверение Чкалова в «искреннем раскаянии», принял решение взять его на поруки, чем крепко обидел принципиального старикана. Но это была ещё не победа, потому что следователь, то ли руководствуясь обязательной процедурой, то ли затаив неприязнь к Чкалову, так как подозревала, что автором версии произошедшего был он, направила частное определение по месту его учебы. Через какое-то время, когда всё, казалось бы, утихло, узнал он от своей знакомой, имевшей через мать хорошие отношения с куратором курса, Клавдией Ивановной, что его вызывают на актив факультета. «Посмотри, что пришло на твоего протеже», – сказала та, показывая Лене «телегу». – Как же он так проштрафился? Хорош знакомый, нечего сказать“. – „А что ему будет за это?“ – „Всё теперь от декана зависит. И как он сам поведет себя“. Будь Чкалов студентом дневного отделения или комсомольцем, вылетел бы за милу душу в одночасье. Филологический – в идеологическом смысле факультет безобидный (это вам не исторический или тот же философский), поэтому шанс остаться студентом у него был. Была надежда и на куратора: а вдруг словечко, хоть полсловечка скажет в поддержку или, по крайней мере, топить не будет. Поддержка действительно пришла, и совсем не с той стороны, с которой ожидал её Чкалов: декан оказался человеком весьма либеральным. За ним оставалось последнее слово. По непроницаемым лицам остальных было непонятно, осуждают они или сочувствуют. Вопрос много времени не занял. Декан, будучи отягощённым другими, очевидно более серьезными вопросами, лишь спросил: „Так вы определились наконец, кем хотите быть?“ Ранее Чкалов нажимал на то, что работает слесарем, полагая, что статус рабочего как-то поможет ему в создании положительного образа. „Определился“, – ответил он, чувствуя, что от этого ответа зависит его судьба. „Определились как студент или как слесарь?“ – подсказал декан. „Как студент, – догадался Чкалов, – и обещаю, что больше не оступлюсь и не подведу факультет“. – „Что же решим с этим студентом? – спросил декан, обращаясь к Клавдии Ивановне. Всё внимание Чкалова сосредоточилось на кураторе, хотя внутренне он уже ликовал: пронесло… «Я думаю, можно дать ему возможность исправиться, – сказала она (Чкалов в это время выдохнул: у-ух!). – Пусть подумает хорошенько и впредь будет сознательнее». – «Что ж, дадим шанс?» – теперь декан уже обратился к активу. Молчание было согласием.
Много в жизни Чкалова было такого, что самым серьезным образом могло повлиять (и влияло) на его будущее. Так, видимо, происходит с людьми, которых отличает нетвёрдость жизненной позиции. На этот раз пронесло, а ведь могло пойти иначе. Случайности влияют на судьбу человека или то, что заложено в нём, а случайности лишь способствуют временному отклонению от предначертанного? Сам ли он определяет цель и пути её достижения, руководит ли им кто-то свыше или это равнодействующая случайностей, ошибочных и верных действий, стороннего влияния и предопределения? Разве можно сказать наверное? Чкалов гордился тем, что окончил университет: это повысило его самооценку, заставило других с уважением относиться к нему и, безусловно, повлияло на дальнейшую судьбу, а ведь ничего этого могло и не быть. Ну не задайся он амбиционной целью удивить всех, поступив в лучшее учебное заведение страны, может быть, до сих пор чувствовал себя зажатым, «некачественным». За дело «о валютных операциях» могли запросто вышибить его из универа – и что тогда? Пошёл бы в другой вуз, а как же амбиции? С учёбой сложилось, а увлечение спиртными напитками – ведь и это могло изменить его жизнь решительно, как изменило судьбу не одного из его одноклассников – даже тех, кто подавал надежды быть успешным. Многих давно нет, а он живёт и, оглядываясь в прошлое, задаёт себе эти вопросы…
Джеймс Сахаров: родители – преподаватели МАИ, прекрасно воспитан, образован, талантлив… Умер от остановки сердца: пил. Сколько горя принёс близким, когда вошёл в возраст и стал неуправляем. Писал стихи, рассказы, участвовал в самиздатовском сборнике «Шерстяная лампа», издавал свой поэтический сборник «Голубая свирель». Поклонник Белого и Северянина, он был готов влюбиться и влюблялся в первую же девушку, проявившую к нему участие… Стихи, конечно, писал слабые, но не в этом суть. Главное – писал. Записывал в тетрадь – и непременно с посвящением. Разочаруется в одной даме сердца – выжжет сигаретой её имя и впишет новое. Над некоторыми его стихотворениями было даже несколько таких выжженных мест. Когда напивался, звонил куда-то и требовал соединить его с президентом США. Называя свою фамилию, непременно поправлял: он не Андрей Сахаров, академик, а просто Сахаров, Джеймс. Ждали, за ним тут же приедут те, «кому следует», но никто не приезжал. На защиту диплома поехал в дрободан – защитился на «отлично». Упокоился на Ваганьковском… Горше нет судьбы родителей, переживших своих детей. Как-то, когда Чкалов, очередной раз устроившись в «Союзпечать», сидел в киоске на углу дома, в котором был тогда кинотеатр «Чайка», к нему подошла невысокая, складная, аккуратно одетая женщина с осунувшимся лицом и безжизненным взглядом. Назвав его по имени, она сказала: «Вчера у нашего мальчика была годовщина. Берегите себя, дети». «Да-да, – поспешил ответить смущенный Чкалов, только что бойко общавшийся с молодой покупательницей и, как всегда, пытавшийся острить, – я был на кладбище». Он не знал, что ещё сказать этой когда-то моложавой, привлекательной и так изменившейся теперь женщине. Будто вину свою чувствовал – за то, что живёт, и живёт так беспечно, в то время как её «мальчик» остался там, забытый друзьями. Но в глазах её Чкалов не увидел упрёка. Наоборот – в ней, когда-то, наверное, осуждавшей товарищей сына и, может быть, возлагавшей и на них часть вины за его судьбу, теперь было что-то вроде нежности к тем, кто был близок ему и в силу этой близости становился близок и ей – матери…
Немало беспокойства своим родителям доставлял и Чкалов, но когда мама сказала отцу (он тогда лежал в госпитале), что сын поступил в университет, тот вздохнул: «Ну, теперь я за него спокоен». Оказалось, несмотря на то что был он озабочен своим здоровьем и на другое у него не оставалось душевных сил, отец не мог не переживать за него. А ведь было за что: Чкалов вёл непонятный человеку старой закалки образ жизни – не работал, не учился, было подозрение, что и человек он пустой, несерьезный. На исходе пути человеку необходим мир в душе, и хоть в этом Чкалов не подвёл отца.
Соседом Чкалова по служебной коммуналке был Илья Федорович Селезнёв – дворник ЖЭКа, человек по-своему замечательный: кавалер трёх Орденов Славы, советский Тихон Щербатый с тою разницей, что герой Толстого был крепок, кряжист, основателен, любил похвалиться своими подвигами и порисоваться перед слушателями, Илья же Федорович, этот, переводя на старорежимный лад, полный георгиевский кавалер, был тих, как все алкоголики, чувствующие свою безусловную вину, маленького, почти детского роста и щупл: казалось, дунь – улетит. Ко времени совместного проживания со «студентом» орденов у него уже не было: скорее всего, украли или же по бесшабашности не уберёг. Был он давно разведён, но жена, такая же щуплая, скромная и неприметная, время от времени навещала бывшего мужа, убирала в комнате, на кухне, оплачивала мелкие долги, о которых он и не догадывался, так как постоянно пребывал в каком-то замутнённом состоянии. Походил он больше на ребенка со сморщенной кожей, чем на мужика, пил, что называется, горькую, но вёл себя довольно прилично, и было удивительно, как этот совершенно невнушительный на вид человек мог брать кого-то в плен и даже доставлять в расположение командования. Удивлялся этому Чкалов до тех пор, пока не приключилась с ним следующая история. Как-то, обнаружив входную дверь запертой изнутри, он решил, как бывало не раз, проникнуть в квартиру через окно своей комнаты. Сосед наверняка спал, будучи под градусом, и не слышал настойчивые звонки и стуки: он был ещё и глуховат. Чкалов вышел из подъезда и тут услышал пьяные голоса, доносившиеся из окна их кухни, которое выходило на двор. Возмущение его было настолько велико, что, обычно не пользовавшийся этим «входом» по причине довольно высокого уровня, на котором было окно, он почти без усилий вскарабкался по стене, оперся коленом на отлив, затем – на подоконник и с шумом ввалился внутрь, опрокинув бутылку, стоявшую на столе, и чуть не сбив с ног находившихся там мужиков – соседа и его приятеля, столяра ЖЭКа, тоже фронтовика, такого же неказистого вида, ещё и инвалида. У него не было нескольких пальцев на правой руке, но это не мешало ему справляться со своей работой. Чкалов видел, как он ловко, не потратив лишней минуты, вставил ему дверной замок, который выломали друзья, заподозрив, что товарищ прячется в комнате с какой-нибудь девицей. Появление Чкалова было столь неожиданно и стремительно, что фронтовые старички восприняли это как несанкционированное проникновение в квартиру враждебного элемента. Илья Федорович, извергнув поток брани, мгновенно запустил свои цепкие пальцы в длинные волосы модного соседа, лишив его таким образом свободы действий, а столяр, которого в народе звали шлёп-ногой (он был ещё и хром), приставил к его голове пилу и стал тыкать ему в нос своей культёй. Дело обошлось без смертоубийства лишь потому, что героические старички наконец признали в нежданном госте законного жильца, но поверженному пришлось прежде выслушать все упрёки мужиков, чью поллитровку он уронил на пол. После этого, слушая рассказы о героизме советских солдат в период ВОВ, на вид далеко не героических, Чкалов вспоминал соседа-дворника, его товарища Шлёп-ногу и уже никогда не удивлялся.
Получение служебного жилья было заслугой Чкалова и являлось доказательством того, что при достаточном усердии можно добиться желаемого, каким бы неосуществимым это желание ни казалось. Так и произошло. К начальнику ЖЭКа дома 77 по Ленинградскому проспекту, полковнику в отставке, господину (тогда товарищу) Тараканову, явился молодой человек, отрекомендовавшийся студентом, и поинтересовался вакансией на условиях получения временного жилья, которое предоставлялось тогда особо ценным работникам – чаще всего дворникам. Молодой человек произвел на господина Тараканова благоприятное впечатление. Набрать студентов и наконец избавиться от алкоголиков, которые создавали ему многочисленные проблемы, было его давней мечтой, и так счастливо вышло, что Чкалову предложили ставку не дворника даже, а дежурного слесаря. Собственно, всего-то нужно было следить за температурой системы отопления и расходом воды, отключая насосы на ночь и включая их рано утром. По истечении испытательного срока, во время которого Чкалов зарекомендовал себя как дисциплинированный работник, ему разрешили вселиться в комнату на первом этаже. Это было нечто фантастическое: то, о чём мечтал он многие годы, свершилось! Это достижение подняло авторитет его в глазах знакомых на высоту необыкновенную, послужив причиной искренней зависти даже тех, кто ранее не считал Чкалова сколько-нибудь достойным внимания.
Первое время домоуправ не мог нарадоваться тому, каким образом решился вопрос с дежурным слесарем, и стал уже поговаривать о том, что неплохо бы заменить всех пенсионеров, которые дружно пили в бойлерной, способствуя созданию там нездоровой атмосферы, на студентов. К сожалению, это оказалось заблуждением: пенсионеры хоть и пили, но все-таки были людьми старой закалки, то есть крайне ответственными. Чкалов же, получив жильё, почти сразу проявил себя с иной стороны: стал часто отлучался по своим делам, не всегда вовремя включал и выключал насосы, а бойлерная осталась тем же местом встреч, каким она была и прежде. Лишь публика сменилась: вместо экзотических любителей выпить, теперь приходили личности не менее экзотические – длинноволосые парни и девушки. Возникли проблемы и с соседом, который не платил за электричество. Возмущенный этим фактом, перестал платить уже и Чкалов. Когда по прошествии года образовался внушительный долг (тогда государство так рьяно не боролось с неплательщиками), им отключили свет. Полгода жили они впотьмах, пока дело не разрешилось в судебном порядке и каждому не назначили свою часть выплат. Работа в бойлерной была необременительной, свободного времени было достаточно, и, помимо учебы, Чкалов еще подрабатывал. Заработок носил противоправный характер: молодой слесарь-сантехник спекулировал обувью, иным «дефицитом», купленным «по случаю» в магазинах, торговал джинсами, приобретенными у иностранцев. Не пренебрегал и мелочёвкой. Так, оставленная после распития тара также шла в дело: на несколько пустых посудин можно было приобрести «огнетушитель» – бутылку «Плодово-ягодного» («Плодово-выгодного») ёмкостью 0,75. Помимо спекуляции и фарцы, открылась ещё одна возможность заработка – сдавать свой «аэродром» (спальное место) в аренду знакомым. Почасово или на ночь. В последнем случае в обязанности «арендаторов» входило выключение и включение насосов. Произошёл даже такой казус: пригласил он свою новую знакомую в бойлерную, а наутро выяснилось, что она уже была здесь раньше с приятелем. Впрочем, то, что среди хиппарей считалось «свободной любовью», не касалось настоящих отношений, которым были присущи все традиционные атрибуты – чувство собственности, ревность, верность и даже в какой-то степени целомудрие. О таких отношениях мечтал, наверное, каждый юноша, пока же приходилось довольствоваться суррогатом.
Время, когда Чкалов жил на служебной площади и работал в бойлерной, вспоминается с ностальгией. У него было своё жильё, он учился в лучшем вузе страны, учился тому, к чему был склонен и способен. Это была жизнь, не отягощенная серьёзными обязательствами, кроме сдачи экзаменов, что, в конечном счёте, шло ему на пользу. День начинался с обхода домов и включения насосов, затем в бойлерную могли прийти дядя Ваня, второй дядя Ваня, слесари, жильцы дома. Заговорщицки спрашивали:
– Ты это, у тебя там как… нет ничего?
Делая вид, что не понимает, Чкалов вопрошающе смотрел на них.
– Ну там, сам знаешь… а то колотит.
– Ну-у, – будто бы в раздумье, тянул он, – взял вчера – хотел вечером выпить с товарищем. Только что вот домой не успел отнести.
– Ты это… продай – ведь купишь ещё, когда откроется, а нам во как, – дядя Ваня проводил рукой по шее.
Это был тот дядя Ваня, у которого тряслись руки, дёргалась красная в морщинах кожа на шее. Второй дядя Ваня стоял молча, потому как был статусом выше: зять его работал шофером то ли в органах, то ли в посольстве, что не исключало, наверное, и первого. Он был уверен, что у Чкалова есть бутылка, и не одна. В бойлерной, как и первый дядя Ваня, он работал дежурным слесарем и был своим человеком, но этой территорией панибратство и ограничивалось. Однажды по какой-то надобности Чкалову пришлось подняться к нему в квартиру и он был поражен необычным интерьером прихожей сменщика. Чего стоило одно зеркало – огромное, с вензелями, в то время как вся ценность имущества Чкалова тогда заключалась в книгах, паре джинов и радиоприёмнике «Рига-101» с колонками.
Посетители выпивали тут же, закусывая принесенной с собой скромной снедью, и подолгу не засиживались. Один дядя Ваня шёл к жене, не уследившей за ним, другой, положив в рот леденец, чтобы перебить запах портвейна, поднимался в свою квартиру с огромным зеркалом в прихожей, остальные также не злоупотребляли гостеприимством, особенно по выходным, когда за ними был особый присмотр в семье. После ухода гостей Чкалов мыл бутылки и, цепляя сложенной пополам верёвкой, выдёргивал через горлышко пробки: за неимением штопора «посетители» вдавливали их внутрь. Пробки были нужны для шторы, которую он намеревался повесить в дверном проёме, ведущем из кладовки в его комнату. Иногда ставил бутылку под струю горячей воды, чтобы отошла наклейка. К сожалению, коллекция наклеек до сего времени не сохранилась.
Заработок на пустой посуде и утренних продажах алкоголя был мелким, но Чкалов справедливо считал: если копейка идёт в руки – почему бы её не принять. Курочка по зёрнышку клюёт. Он твёрдо усвоил принцип, которым руководствовался один из персонажей Ремарка, богач Блюменталь: нельзя упускать выгоду, даже если она мизерна. Когда копить становилось скучно, он мог позволить себе решиться на авантюру, связанную с серьёзным нарушением закона. Так, на рубеже 70-х – 80-х, когда Чкалов очередной раз устроился в «Союзпечать» киоскёром, товарищ брата, Сашка Гор, работавший на табачной фабрике, предложил ему левак. Это были первые баснословные заработки, требующие лишь готовности пойти на риск. Тут ведь – пан или пропал. Сумма выручки, получаемая им каждый день, завораживала, побеждая страх. Гор подвозил ему мешки с сигаретами, он размещал их под кроватью у себя дома, а утром брал часть в киоск и продавал, выставив нелегальную продукцию на витрине. Подошедший спрашивал:
– «Ява» у вас какая?
«Ява» могла быть «явской», производства фабрики с одноименным названием, и «дукатовская», качество которой было ниже. Была ещё и длинная, по 80 копеек, «Ява 100», в чёрной пачке, «черносотенная». Последняя не пользовалась популярностью: её надо было сушить перед употреблением.
– Явская.
– Да? – удивлялся удаче покупатель. – Дайте блок.
Убрав сигареты в портфель, уходить не торопился.
– Надо же! Не знал, что здесь есть. Часто поступает?
– Слу-ча-ается.
– А там… – взгляд покупателя становился загадочным, – можно, если к девяти буду подходить?
При этом он оставлял на тарелке стоимость пачки с доплатой.
– Не надо, – отказывался брать деньги Чкалов. – Потом рассчитаетесь, а то ведь со счета собьёшься.
Щекотливость ситуации заключалась в том, что ему не нужно было брать за сигареты сверх стоимости: это и так был левый товар. Но не брать – значило породить сомнения в его легальности, поэтому отказывался редко.
Решив, что заработал уже достаточно, известил Гора: отбой. Гор понимал его, потому что и сам не был готов рисковать свободой пусть даже из-за очень больших денег. Скоро он, скопив достаточную, по его мнению, сумму, уволился с фабрики, где остались лишь самые рисковые, бандиты, можно сказать. Гор дружил с ними с детства, но сам бандитом не был. Помахаться на кулаках в кафешке – в этом удовольствии он себе не отказывал, отличаясь от других тем, что никогда не подвергал противника унижению и не бил лежачего. Ему не хватало главного – жёстокости. Друзья его были другими. Троечники и двоечники привыкли жить во враждебной им среде, поэтому 90-е не застали их врасплох, а лишь способствовали рождению инициативы, которую теперь можно было проявлять не в кулачных разборках, а в бизнесе. Многие отличники оказались не у дел, потому что привыкли жить в условиях устоявшихся правил, действительность 90-х такой возможности им не предоставила. Например, в юридической компании «Юр-статус», которую одно время возглавлял Чкалов с партнёрами, на приёме клиентов сидел писатель, с документами бегала по городу курьер, золотая медалистка, а водителем работал бывший министерский чин. Когда-то к подъезду его дома подавали чёрную «волжанку», а теперь он на своих жигулях возил тех, на кого раньше смотрел свысока и кого сейчас ненавидел и уважал. Ненавидел за то, в чём не было их вины, а уважал за предоставленную ему возможность заработка.
В 90-е дела у Гора пошли хорошо: начал он с бригадира челноков, привозивших ширпотреб из Турции, ОАЭ, имел несколько точек на рынке. Потом купил коммерческую недвижимость и стал солидным человеком. Была у него одна черта, отличавшая его от многих, с кем он общался по жизни: Гор верил в честное слово. Так, не владея достаточными средствами для выгодного приобретения очередного нежилого помещения, он взял в долю брата Чкалова на негласных условиях своего преимущественного права по управлению недвижимостью. Тот дал честное слово и сдержал его. Когда у Гора возникли проблемы со здоровьем, он большую часть времени стал проводить на даче, где любил сидеть с удочкой на берегу пруда погружённый в свои неспешные мысли. Дело стало тяготить его, он осознал бессмысленность прежних соблазнов. Будь у него дети, он смотрел бы на жизнь иными глазами, но Господь не дал Гору такого счастья. Все немалые накопления его ушли на врачей, а когда деньги кончились, он стал лечиться в обычных поликлиниках. Ходил все время с каким-то аппаратом под рубахой, а если становилось легче, приезжал на встречу с друзьями. Теперь замечали они в глазах товарища новое, ранее не свойственное ему, – печаль и плохо скрываемую зависть к здоровым людям. Когда Гор слышал, что у кого-то появлялись проблемы со здоровьем, взгляд его теплел: ему становилось легче от понимания того, что он не одинок в своей беде. Последние два дня своей жизни Гор просидел неподвижно, уставившись взглядом во что-то, понятное лишь ему. О чем он думал, что видел? Может быть, думал о том, что ждёт его, видел мать, брата, своё детство, вспоминал задорную юность, полную приключений и риска молодость, сожалел о прошедшем или же физические страдания подавляли сознание… Одно ясно: о своих магазинах он не думал. Когда провожали его и поминали, говорили, как и принято в таких случаях, много хорошего. О том, что в нелёгкие годы Гор никогда не отказывал в помощи родственникам, растерявшимся перед новой реальностью, – даже тем, кто ранее сторонился его, опасаясь за свою репутацию. Не оставил он и своего падшего брата, рецидивиста, который, выйдя на короткое время из заключения, обокрал его: Гор, чувствуя, наверное, за что-то вину перед ним, ездил туда, где отбывал срок этот родной ему по крови человек… Было ли всё сказанное правдой или простительным преувеличением, сказать определенно нельзя, но многое из того, что говорилось об ушедшем, было откровением даже для близко знавших его. Таким был Сашка Гор, бывший хулиган и задира, не всегда друживший с законом, но веривший в честное слово…
После получения служебной площади Чкалов не только стал относиться к своим обязанностям без должной ответственности, но и проявил себя очень беспокойным жильцом. На него стали поступать жалобы от соседей, недовольных «ночными оргиями», прибавились и разборки с орденоносным соседом. Чтобы избавиться от прежде желанного, а теперь слишком неудобного работника, домоуправ начал хлопотать в исполкоме о предоставлении ему другого жилья. Дело упрощалось тем, что семья Чкаловых ранее уже была поставлена «на очередь» с перспективой улучшения жилищных условий и он сохранил за собой это право. Так сложилось: при поступлении в университет въехал в комнату на Ленинградском проспекте, по окончании – в квартиру на Смольной. Судьба ли это, везение…
В нашем повествовании, по настоянию самого героя, мы избегаем подробностей, касающихся его семейной жизни. Скажем лишь, что долго гулять на свободе после получения квартиры на Смольной ему не пришлось: вскоре женился. На работу устроился в вечернюю школу учителем русского языка и литературы. Это было довольно своеобразное учреждение, которое представляло собой отражение той стороны действительности брежневской эпохи, которая была насквозь поражена лицемерием. Сразу оговоримся, что жаловаться на то время, а уж тем более «клеймить» его было бы большим грехом, так как многих это устраивало. Существует даже такое мнение: Ильич сам жил и другим давал жить. Не знаем, насколько оно является всеобщим, так как появилось много позже после ухода генерального секретаря, когда люди почувствовали на себе результаты перемен и не всем альтернатива прежней жизни показалась привлекательной.
В СССР школа всегда была на передовой идеологической борьбы, и Чкалов надеялся, что работа учителем будет способствовать снятию с него подозрений в неблагонадёжности. К тому времени вечерние школы были уже анахронизмом и картина, сложившаяся в этом секторе образования, больше напоминала театр абсурда. Никаких учеников не было и в помине, а присутствие их на занятиях отражалось лишь документально: сидели горе-учителя в пустых классах и решали «кроссворды» в журналах посещаемости: в понедельник надо поставить законную тройку Петрову и Сидорову, которые не только не ходили в школу, но даже не знали о её существовании, во вторник «пришли» Иванов и Маркова, не присутствовавшие, может быть, уже и в природе, в среду вновь появляется Сидоров, а уж Ртищев «сидит» на каждом уроке: как же – любимый ученик, которого можно увидеть в школе аж два раза в году, живьём, а не на бумаге! Методический день уходил на поиски «живых душ»: ходили по адресам когда-то учившихся в дневной школе, а также уже числящихся в вечерней, но ни разу не появившихся. Найти «живую душу» и «скомплектовать» её (оформить учащимся школы) было большой удачей. Один раз Чкалову сильно повезло. Позвонил в квартиру, где, по его сведениям, проживала некая Людмила Осенева, не окончившая десятилетку, и – вот счастливая неожиданность! Мало того, что Людмила Осенева была дома, но ещё и оказалась его бывшей знакомой – известной Милкой, которая открыла ему дверь в костюме Евы. Лицо её, все ещё миловидное, несло на себе печать прежней и, судя по всему, продолжающейся забубённой жизни, но тело было безукоризненно. Если бы не лицо и руки, выдававшие возраст, Милку запросто можно было принять за семнадцатилетнюю девушку. Встретились как добрый друзья, хотя первое время было немного странно, что Чкалов предстал перед ней не тем, каким она знала его во времена бесшабашной юности, а лицом, как говорил Никанор Иванович, «официальным». Он искренне обрадовался встрече и постарался извлечь из неё максимальную пользу, поэтому разговор быстро приобрел прежние нотки, став дружеским и развязным. Милка простодушно, даже слишком легкомысленно отдала Чкалову свидетельство об окончании восьмилетки, и он «зачислил» её в свой класс. Разумеется, увидеть ее в школе он не надеялся, но, по крайней мере, мог поручиться, что это живой человек.
Милка (имя, разумеется, изменено) была когда-то девушкой Чкалова. Не девушкой в общепринятом значении этого слова, а подружкой, которую всегда можно было «выписать» в случае надобности, если, конечно, она была не занята. Природа наделила её правильными чертами лица, умопомрачительной фигурой, крайне недалеким умом и редкой искренностью. Она была красавицей, и, как это нередко бывает, если эта красавица принадлежит тебе, ты перестаёшь ценить её красоту, не замечаешь того, что видят другие – те, кто завидует тебе. Нет, она не принадлежала в этом смысле исключительно Чкалову и благоволила каждому сулившему веселое провождение времени. Она была лишена корысти, нежна и искренна, когда физически сближалась с мужчиной. С её стороны отсутствовали грубость и явное желание получить свое – нет, она сопротивлялась и жалобно просила не трогать её, но Чкалов знал, что, если проявит больше настойчивости, она падёт, и это придавало их встречам чувственную привлекательность. Особенно нежна она была, когда он, насытившись и чувствуя усталость, лежал без движения с закрытыми глазами. Милка потеряла девственность не по взаимности: её взяли силой её же друзья в подъезде дома, на техническом этаже, где компания часто проводила время. Бомжей в СССР не было, и технические этажи содержались, по крайней мере в Москве, в приличном состоянии. Молодые люди покупали вино, сигареты и устраивались там в полутемноте. Подоконник служил столиком, на котором раскладывалась небогатая снедь, а ступеньки – сиденьем. Здесь они чувствовали себя вольготнее, чем на лестничных площадках, на которые выходили жильцы квартир, выражая недовольство. Летом, собираясь компаниями, сидели в беседках на территории детских садов. Беседки были большие, и компании были большие. Здесь был свой верховод, своя красавица, свои приживальщики и свои аристократы. Последних хоть и признавали за своих, но все-таки немного чурались, ревниво охраняя подруг от их влияния. Наверное, у «простых» ребят было подспудное чувство предвиденья – они догадывались, что в будущем пути их разойдутся: у «аристократов» будет своя, чуждая им жизнь, а у них своя – такая, какой она сложилась у родителей: будут они шоферами, рабочими на заводе, милиционерами, водителями вагонов метро, военными, а кто проявит настойчивость, выйдет в люди – станет «инженером».
В случае с Милкой это был некий стереотип – «изнасиловали в подъезде». Было ли так на самом деле – Чкалов не знал. Говорила, что впоследствии она стала девушкой одного из участников этого действа. Парень влюбился в неё и мучился ревностью, когда она отвечала на ухаживания других. Ревность долго жила в его сердце.
Чкалов ещё посидел немного, выпил чашку чая и простился с бывшей подругой. Он был доволен: «скомплектовал» ученика – да ещё какого! Попробуй скажи теперь, что это, дескать, очередная мертвая душа. Нет, очень даже живая – живая до того, что малейшие подробности её души и тела, вплоть до слишком щекотливых, он готов был раскрыть в случае необходимости.
Учительский коллектив вечерней школы 1++ Железнодорожного района Чкалов вспоминает с теплым чувством. Математик Ирина Моисеевна, физики Лазарь Моисеевич и Юрий Владимирович, завуч Тамара Иосифовна, другие учителя – почти все они, кроме директора школы Александра Сергеевича, относившегося к нему с подозрительностью, приличествующей занимаемой должности, считали его талантливым, современным, в меру фрондирующим и не в меру ленивым молодым человеком. Сошелся он с Юрием Владимировичем, физиком, и Александром Алексеевичем, историком. В первом привлекала почти чеховская интеллигентность и лёгкое фрондерство, во втором – необычная судьба. Александр Алексеевич был когда-то партийным функционером и работал замом секретаря одной из среднеазиатских республик. Рассказывал о нравах в этой среде: «Правило было такое: первый секретарь обязательно должен быть из национальных кадров, второй – русский. Была своя специфика. Например, надо шефу выступать – готовь доклад. Трудишься, пишешь, приносишь ему: „Вы, Мухрай Мухраевич, посмотрите, поправьте, что сочтёте необходимым, – я отредактирую“. И вот ходишь к нему каждый день и спрашиваешь: замечания есть? А тот и не думал читать. Завтра выступать ему – к ночи зовёт. Начинает читать – спрашивает: „А это слово что значит? А это?“ Работа была нелегкая». Надо сказать, что Александр Алексеевич был совсем не похож на функционера, образ которого сложился в народном сознании, – коррумпированного и чванливого. Это было открытием для Чкалова. Погорел историк на любовном фронте. Таких не держали, чтобы не пятнать образ партийного вожака. Из партии не исключили, но с должности сняли. Ввиду важности предыдущего места работы пользовался большим авторитетом у директора школы, для которого прежняя должность нового сотрудника была недосягаемой. Рассказывал свои байки и физик. Заговорили о китайцах, и он напомнил, что первые имена в списках окончивших МАИ с красным дипломом – сплошь китайские, вплоть до года, когда Хрущёв поругался с Мао. Юрий Владимирович говорил, что китайские студенты почти не спали и всё время проводили за учёбой. «Они, если чего-нибудь не понимали, то просто заучивали текст наизусть, – улыбаясь, говорил он. – У нас в общежитии жил китаец. Мы как-то решили подшутить над ним и разбудили в шесть часов утра – дескать, у нас положено стоя слушать гимн Советского Союза. Он принял это всерьёз и стал нас каждое утро будить. Слова гимна у меня отпечатались в памяти на всю жизнь». Юрий Владимирович говорил, что и ему когда-то предлагали продвигаться по партийной линии, но он из лени не согласился.
Работая в вечерней школе, Чкалов приступил наконец к деятельности, к которой готовил себя изначально, – стал давать частные уроки. Много времени прошло, прежде чем приобрёл он положенный лоск – стал вальяжен, самоуверен, речь его обрела не достающую начинающему репетитору неспешность, и вряд ли кто-нибудь из родителей мог поверить, что в дневной школе, куда он перешёл работать после ликвидации вечёрки, ученики во время уроков шумят и подбрасывают ему на пиджак насекомых. У Чкалова не получалось «держать дисциплину» в классе, и он «распустил руки» – дал шалуну подзатыльник. Тот отомстил, принеся из школьной столовой двух тараканов. Но не отсутствие волевых качеств было причиной неуважения к нему учащихся, а то, что он приходил в класс совершенно не подготовленным к занятиям. Дети это чувствовали, и поэтому предъявить претензии родителям за неважную учёбу их отпрысков он не мог: те сами могли пожаловаться на него. Впрочем, начинал он многообещающе – даже заговорили о молодом даровании. Но не прошло и нескольких месяцев, как «дарование» сдулось. В итоге, как и раньше, закрепилась за ним репутация талантливого, но халатно относящегося к своим обязанностям человека. Даже оправдание нашли: не для школы создан – ему бы горы ворочать где-нибудь в сферах высоких и серьезных. Ближе к истине были самые проницательные, которые решили: себе на уме, халтурщик, хотя и не без таланта. Откуда увидели в нём этот талант – не совсем было понятно даже ему самому. Ну, может быть, потому, что в глазах коллег считался он университетским человеком, а ещё потому, что окончил, работая в школе, второй институт – уже английское отделение, или потому, что никто не предполагал, что, выступая на учительских капустниках с речами и блеща остроумием, готовил эти речи заранее, выдавая за экспромт. А ещё избегал подработок в виде дополнительных нагрузок и в то же время не бедствовал…
Поздними вечерами вместе с Виктором Петровичем, физиком, объезжали они район и клеили на дверях подъездов, стенах домов, остановках общественного транспорта и столбах линий электропередач объявления об уроках. Предложения конкурентов, разумеется, сдирали. Шутили, что запросто могли бы выпустить реестр столбов района, пригодных для дела. Не все годились: поверхность некоторых была настолько бугристой, что бумага при разглаживании рвалась. Не держалось она и на идеально гладкой поверхности – соскальзывала, не успев высохнуть. Объявления «работали» первые два дня, потом их срывали или работники коммунальных служб, или конкуренты, поэтому каждый звонок был ценен. Позвонить могли не только клиенты, но и участковый, поэтому Чкалов, ссылаясь на занятость, сначала просил оставить номер телефона звонившего. И лишь потом, убедившись, что ему не ответили заученной фразой: «Дежурный отделения такой-то слушает», – договаривался об условиях занятий. Ездили с Виктором Петровичем на его стареньких «Жигулях» (физик – за рулём, Чкалов – на поклейке) в любую, даже самую ненастную погоду. По дороге обсуждали ситуацию на рынке услуг, ругали конкурентов, говорили о политике. Виктор Петрович с пониманием и должной иронией относился как к «демократам», так и «патриотам», никого особенно не выделяя, поэтому у них не было причин для неприязни друг к другу. Ругали Горбачева, сочувствовали Ельцину (в то время Ельцину сочувствовали все), жаловались на учеников, не внёсших плату и пропавших, высказывали мнение об уровне интеллекта красивых девиц (Виктор Петрович утверждал, что красивые девицы не могут быть глупыми уже потому, что знают себе цену) – в общем, сочетали полезное с приятным. Домой Чкалов возвращался в одежде, испачканной клеем, который приходилось выводить тёплой водой.
Смерть Брежнева, последнего советского императора, олицетворявшего эпоху, застала Чкалова в вечерней школе. Запомнилось собрание, приуроченное к этому событию: гадали, что будет дальше, каким окажется новый правитель, не вернутся ли времена сталинизма в связи с назначением на эту должность бывшего председателя КГБ? В обществе преобладали настроения неопределенности и растерянности. Чкалов тревожился ввиду своего неоднозначного прошлого: а вдруг примутся за неблагонадёжных, «социально опасный элемент», к которому ранее он, как ему казалось, был приписан? На собрании неожиданно для всех выступил с верноподданнической речью. Попросил слова и начал так: «Ушёл из жизни верный ленинец….», а закончил: «Пусть поддержкой всем нам будет то, что дело Леонида Ильича Брежнева находится в руках его соратника, достойного коммуниста, верного ленинца, Юрия Владимировича Андропова!» Когда попросил слово, увидел замешательство в глазах коллег: от него, не раз отпускавшего смефуёчки в адрес власти, впрочем довольно невинные (ввиду горького опыта он научился контролировать себя), можно было ждать чего угодно. Говорил с чувством и настолько вошёл в образ, что чуть не объявил минуту молчания. Вовремя сдержал себя. Коллеги были озадачены: раз записной фрондёр толкает такие художественные речи, не является ли это преддверием неких испытаний? Или, хуже того, это издевательство, столь мастерски скрытое? «Ну ты, Чкалов, даёшь, – сказала ему потом Раиса Моисеевна, учитель физики, когда они остались в кабинете одни, – такую речугу закатил». Конечно, Раисе Моисеевне да и любому обывателю чего тревожиться – ведь с них всё как с гуся вода, а его – мало как оно ещё повернётся – могут и за жопу взять: «Это какого-такого хрена, – спросят, – вы, милостивый государь, по ночам речи нашего дорогого Леонида Ильича слушали, это в пьяном-то виде-с? Что вы этим хотели сказать? Послужной список ваш – вот он, у нас столе лежит, сохранился в целости-сохранности. Пришла пора разобраться!»
Общество жило настороженными ожиданиями. Пошли слухи о дневных проверках любителей ходить по магазинам в рабочее время, – слухи, может быть, даже специально распускаемые властью. Передовицы в газетах призывали покончить с расслабленностью и «разгильдяйством», но начинания эти закончились смертью очередного генсека. Настоящее всё более начинало походить на фарс, и вот тут, когда ухо обывателя привыкло к скорбным звукам похоронных маршей, в воздухе неожиданно послышалась бодрая мелодия, возвестившая о наступлении весны: Генеральным секретарём ЦК КПСС был избран Горбачев. Михаил Сергеевич отличался от кремлёвских старцев тем, что был сравнительно молод, имел университетское образование и, главное, говорил «без бумажки». Последнее очаровало граждан (автор чуть было не написал – «глуповцев»), потому как они привыкли к иному и уже не представляли себе, что генсек может говорить так живо. Сейчас те, кто восторженно внимал речам нового хозяина Кремля, его же и винят в своём разочаровании. Все мы были наивны в то время – почему же не позволить такой наивности и Горбачеву? Наверное, потому, что можно простить заблуждение гражданам, которые в конечном счете за это сами и расплачиваются, но нельзя простить недальновидности историческим деятелям: исторические деятели судятся особым судом – судом истории.
Граждане, до этого равнодушные к отчетам с пленумов и съездов, в одночасье превратились в слушателей, читателей и даже ораторов. Такое явление, как пикейные жилеты, стало массовым. Шла стремительная политизация городского населения. Атмосфера того времени нашла своё отражение в рассказе «Раввин».
В стране полным ходом шла перестройка. Началась антиалкогольная кампания, и водка, окончательно превратившись в твердую валюту, стала приниматься в качестве оплаты за услуги. Нельзя сказать, что эта кампания оставила в душе Чкалова негативный след. Да, были шумные очереди в винных магазинах, прилавки приходилось брать с боем – и только. В то время его больше заботило, как прокормить семью, дать образование детям, а что касается выпивки, то в мебельной «стенке» у него всегда стояли две-три бутылки финского ликёра, которые покупались при каждом удобном случае. Он и сам иногда готовил такой «ликёрчик». Для этого необходимы были лишь два ингредиента: водка и сироп от варенья. Получалась густая жидкость, отливающая в бокале вишнёвым цветом. Подружка, которую он пригласил в гости, пока жена лежала в роддоме, поделилась впечатлением от такого «финского» ликёра: «Да-а… О-очень вкусно! Умеют же они делать. Класс!»
Этот «класс!» нашёл своё отражение и в программах передач на телевидении, где говорящие головы «заряжали» хлорированную воду из крана, придавая ей небывалые целебные свойства, гипнотизеры одним лишь взглядом валили с ног столпившихся на сцене женщин серьезного возраста (при этом Чкалов не помнит ни одного случая, когда кому-либо из упавших потребовались услуги травматолога), округлыми движениями рук, похожими на пантомиму, кудесники изымали из организма прикованных к экрану граждан «отрицательную энергию» и попутно всё, изъятие чего жаждали наивные души: грыжу, онкологию, радикулит, импотенцию… Всё это за ненадобностью стряхивалось тут же, под ноги работников телевидения, находившихся за кадром. Изменой и приворотом занимались другие «специалисты». Вера во всю эту чудодейственную хрень зиждилась на доверии к государственным СМИ: раз по ящику показывают – дело верное. А чем ещё можно объяснить массовое помешательство? Накопившеюся за семьдесят лет усталостью от пропаганды воинствующего атеизма? Сейчас мы пишем об этом с иронией, и может сложиться впечатление, что помешательство это коснулось лишь необразованной или отчаявшейся части населения, но это не совсем так. По крайней мере, не только мама Чкалова, пожилая женщина, страдавшая многими недугами, но и он, человек с образованием, ставил стакан перед телевизором, руководствуясь принципом: худа не будет, а вдруг и дивиденды какие получишь. Когда пришло отрезвление, кудесники отправились на гастроли в другие страны, где также пытались смущать доверчивую публику, но, кажется, звёздный час их был лишь в России – в годы неразберихи и смуты.
Газеты и журналы стали самыми востребованными источниками информации. Образованное столичное общество разделилось на два лагеря – «демократов» и «патриотов». У каждого направления были свои СМИ. Чкалов с удивлением узнал, что журнал «Огонёк», с обложек которого на читателя обычно смотрели представители рабочих профессий – доярки и монтажники, стал «рупором перестройки», а «толстый» журнал с одиозным названием «Молодая гвардия» – оплотом «реакции». Теперь и бывшие антисоветчики оказались по разные стороны баррикад, причём взаимная неприязнь их друг к другу была сильнее той, которую все они когда-то питали к власти.
Не остался в стороне от процесса и Чкалов – политизировался. Началось всё с его визита к товарищу, Игорю Ивановичу, у которого застал он незнакомого молодого человека, прекрасно разбирающегося, как показалось ему, в земельных отношениях в России с незапамятных времен. Гость очень складно рассуждал о вреде, нанесенном сельскому хозяйству варварским использованием химикатов, каком-то «гумосе», сословиях в царской России, Ельцине, Лигачеве, Высоцком… Чкалов был очарован им, хотя некоторые мнения незнакомца показались ему слишком неожиданными. Например, в отличие от Чкалова, который, как и многие в то время, сочувствовал Ельцину, молодой человек утверждал, что деятельность последнего наносит России вред. В его высказываниях даже слышались нотки сочувствия коммунистам, что образованной публикой тогда считалось моветоном, не раз упоминалось общество «Память», якобы исповедовавшее идеи самобытности русской нации, развитию которой мешали и продолжают мешать какие-то масоны, в доказательство приводились примеры, казавшиеся бесспорными… Всё было так гладко, так убедительно, как гладко и убедительно лилась речь незнакомца. От внимания Чкалова не ускользнуло и то, что масонов молодой человек несколько раз назвал «жидомасонами». Совсем экзотичным было утверждение, что русских детей некоторые злонамеренные силы спаивают обыкновенным кефиром, который Чкалов, как и многие граждане, считал продуктом, полезным для здоровья. Самым интересным было то, что молодой человек нёс вовсе не отсебятину, а ссылался на авторитеты – в частности на академика Углова, ещё в 1983-м году выступившего со своим культовым докладом «Алкоголь и мозг». В общем, этот почти энциклопедических знаний юноша произвел на Чкалова хоть и неожиданное, но благоприятное впечатление. Он говорил правильным языком, к собеседнику относился с симпатией, был чисто и со вкусом одет. Чкалов узнал, что в обществе есть люди, исповедующие идею, которой он подспудно сочувствовал, – идею русского национализма.
В следующий раз гостем Игоря был Саша Гудин – член Совета «Скреп». Он был в чёрной рубашке военизированного покроя и брюках галифе. В лагере противников называли «скреповцев» чернорубашечниками и черносотенцами, сами же они объясняли черный цвет цветом монашества. Хозяин и гости сидели за столом и пили чай (Общество пропагандировало трезвый образ жизни). На этот раз беседа уже откровенно имела характер пропаганды. Как и его предшественник, Саша производил впечатление человека крайне компетентного, также говорил об истории землепашества, о взаимоотношении сословий, делая акцент на роли «инородцев» в царской и современной России.
То, что говорил Гудин, продолжало рушить некоторые представления Чкалова. Например, о творчестве Владимира Высоцкого, кумира миллионов, главного фрондёра того времени (круче были только диссиденты), он отзывался критически. «Ну как же, – мягко возражал Игорёк, – ведь Высоцкий считается выразителем русского духа». – « Да, – соглашался Саша, – но не всегда в лучших его проявлениях». Это было странно, ведь склонность к напитку Чкалов считал не только подтверждением безудержности русского характера, но ещё и сопротивлением системе, доказательством того, что реальный русский человек – вовсе не советский, не тот, каким его рисовали идеологи: он непослушен, свободен, склонен к бунтарству, и водка – это своеобразный выход из этой несвободы. За всем, о чём говорил Гудин, проглядывалась очевидная цель: он агитировал друзей вступить в Общество. Те же, будучи людьми осторожными, давать обещания не спешили. Видя, что усилия его не приносят желаемых результатов, Саша наконец сказал:
– Надо иметь в виду, что, как некрещёные не могут рассчитывать на милость Господню на Страшном суде, так не будет милости и прощения тем, кто, понимая серьёзность сложившейся ситуации, из трусости решил отсидеться. Когда здоровые силы придут к власти, придётся ведь отвечать.
В его словах, казалось, была угроза, но ребята сделали вид, что не заметили это: «Скрепы» не представляли собой какой-либо серьезной силы. Чкалов видел в декларациях Общества явные перехлёсты и даже непростительные, с его точки зрения, фантазии, но сама идея нравилась ему, и только хотелось, чтобы эти люди были умнее.
В конце 80-х распространение получили «открытые письма», в которых «патриоты» и «демократы» жаловались друг на друга в ЦК КПСС. Тогда ещё не было полной уверенности, что власти компартии пришёл конец, и поэтому, жалуясь на противников, ей били челом не только сторонники, но и её недоброжелатели. Общим местом было обвинение в «фашизме» – красно-коричневом или либеральном. Солженицын, познакомившись с писателем Распутиным, удивлялся, что эту, как он говорил, «нежную душу» называли фашистом. Лауреат Нобелевки и сам недолго пробыл гением и «совестью нации». Как только демократическая общественность смекнула, что он и не собирается принимать чью-либо сторону в противостоянии «сил добра и зла», объявила его дутой величиной и никудышным писателем. Со всеми вытекающими. Но старику было не привыкать: ведь когда-то его уже называли «литературным власовцем» и «черносотенцем». Конечно, в образованном российском обществе были люди по-настоящему либеральных, патриотических взглядов, среди которых можно назвать, например, Дмитрия Лихачёва, но мельтешили перед глазами обывателя и шли в атаку за его душу другие, амбиционные, бескомпромиссные, закалённые в идеологических спорах.
Перестройка дала новый импульс творческим исканиям Чкалова. Он не потерялся, как некоторые, и готов был ловить своё в мутной воде. В то время на слуху были имена авторов ускоренного курса обучения иностранным языкам, и Чкалов, не желая оставаться в аутсайдерах, решил, хотя и без всякого на то основания, покуситься на этот вид заработка. Что руководило им? А вот что. Он видел, что в деле стяжательства главенствующую роль играют не профессионализм, а наглость и решительность. Ни малейшего представления не имел он о пресловутом методе и даже ещё не решил для себя, действительно ли наличествует в природе такое явление, не является ли оно обычным шарлатанством, но рассудил здраво: раз кто-то неплохо зарабатывает на этом – почему бы и ему не подсуетиться? Деньги живые, курс короткий, ответственность – в размере внесенной платы. Вот так – языка в сущности не знал, о методе не имел представления, а преференции получать был готов. Подогрело эту решительность и интервью с одним из первых миллионеров современной России, Германом Стерлиговым, который поведал телезрителям, с чего началась деятельность знаменитой фирмы «Алиса». А началась она с рекламы. Ничего не было у братьев, уверял тщедушный на вид, заразительно улыбающийся юноша, просто они дали рекламу, а уж там – как хочешь, так и выкручивайся. Это произвело впечатление на Чкалова, и через две недели появилось в газете «Из рук в руки» объявление: «Английский язык за две недели! Метод Чкалова». Где наше не пропадало – мыслил он. Произошло это уже после его увольнения из школы. Он стал свободен, чтобы вновь закабалиться – теперь уже по собственной воле. От желавших овладеть иностранным языком за две недели отбоя не было, и Чкалов чувствовал себя готовым к эксплуатации мечты бездельников. Каждое занятие было сродни выходу на сцену, где он исполнял роль массовика-затейника, не имевшего точного плана и каждый раз импровизировавшего. Идеи приходили в ходе обучения: он разбивал людей на группы, призывал отвечать хором или поочередно, менял стиль работы, приемы, просил рассказать анекдот, рассказывал сам… Однажды преподаватели организации, где он «гастролировал», попросили разрешения присутствовать на занятии: думали узнать методику и использовать в своей работе, но вскоре поняли, что метода никакого нет, всё строится на обаянии преподавателя, а этому научиться нельзя. Не получилось поживиться на халяву.
Тот период был не только одним из самых драматичных, но и самых счастливых периодов жизни Чкалова. Драматичных потому, что он переживал семейную драму, которая в конце концов завершилась разводом. Счастливым же потому, что по заведенной ещё с советского времени традиции каждое лето он оставлял дела, брал отпуск и проводил его с любимыми – мамой, дочерью и сыном. Каждый день приносил ощущение радости: дети были рядом, и никто не мог покуситься на их близость с отцом. Лишь изредка, когда жена, не любя дачу, в дурную погоду увозила их в город, Чкалов чувствовал себя несчастным, вредничал, не жалея мать, страдая болью любви. Были бодрые, солнечные утра, на которые отзывалась душа, ветерок, первым прикосновением к лицу выводивший тебя из состояния сонной вялости, радостное ожидание пробуждения детей, осторожность, требовавшая не приступать к шумным работам в саду из опасения нарушить утренний покой дорогих чад, и досада на солнце, которое уже подбиралось к окну, угрожая нагреть воздух в комнате и тем самым прервать их божественно прекрасный сон…
Весть о событиях 1991 года застала Чкалова на огороде, когда он обрезал усы клубнике. Помнит, что не мог определиться в своем отношении к происходившему. Уже тогда в нём зародилось сомнение в правильности пути, по которому шло государство, уже тогда он замечал в себе некое сочувствие к коммунистам – не как носителям идеологии, а как проигравшим. Чувство это знакомо русскому человеку, который нередко становится на сторону поверженного. Это было время, когда в сквере напротив кинотеатра «Россия» собирались представители партий и движений, их сторонники, сочувствующие, зеваки и любопытные, которые живо обсуждали происходившее. Самые преданные не покидали этот московский Гайд-парк до последней электрички метро. Их лица были уже не отделимы от этого места. Они ездили на «Пушку» как на работу и, казалось, испытывали от споров, даже когда не принимали в них участия, наслаждение, которое было сравнимо лишь с неожиданным возвращением молодости. Чкалов втянулся в этот процесс, став чуть ли не постоянным участником споров. Его даже стали отмечать там как своего, уже знали его политические пристрастия, о которых говорил значок с изображением Георгия Победоносца, красовавшийся на лацкане его пиджака. Значок этот был не что иное, как герб Москвы, но для посвященных это означало, что носитель его – член «Памяти», или сочувствующий Обществу. Несмотря на то что «памятники» и «масоны» были непримиримыми противниками, они с нетерпением ждали появления друг друга, с жадностью вступая в дискуссию. Хотелось высказать всё, что свербило: кто делал революции в России и делает это сейчас, кто ответствен за пьянство в народе, кто мешал и доныне мешает полноценно развиваться русскому человеку, строит козни государственному строительству и заинтересован в развале страны, кто является врагом перестройки, препятствует становлению демократии, утверждению общечеловеческих ценностей… Поначалу Чкалова поражала почти энциклопедическая осведомленность спорщиков, которых лишь с большой натяжкой можно было назвать интеллектуалами, но скоро он понял, откуда берут аргументы эти люди. Всё это были читатели и почитатели «толстых» журналов, представлявших интересы «патриотического» и «демократического» направлений. Из статей идеологов, печатавшихся там, и черпали доказательства своей правоты их сторонники. Борьба была настолько яростной, что не успевал выйти номер со статьёй идеолога одного лагеря, как выходил номер с не менее жёстким и не менее язвительным ответом представителя другого лагеря. Иной раз доходило до шпионажа: одна сторона упрекала другую, что номер, в котором вышла ответная статья, был подписан до выхода статьи противника, а значит, её содержание, хранившееся в строжайшей тайне, было известно заранее. Всё обсуждалось публично и с неподдельным негодованием, как если бы возмущенная сторона и сама не воспользовалась такой возможностью насолить оппоненту. Аукционы на право годовой подписки уже имели характер не коммерческий, а политический. Выигрывали издания «демократические», но этому тут же находилось объяснение: журналы отражают интересы богачей, которые оказывают им финансовую поддержку. В подтексте же имелось в виду: а богачи, сами знаете, кто у нас по национальности.
Вот собравшиеся в небольшую кучку на Пушке с интересом слушают человека, который только что приехал с аукциона.
– Сначала торговали «Наш Современник», – спешно и возбужденно (он всё ещё находится под впечатлением произошедшего) говорит тот, стараясь последовательно излагать ход событий. – Начали с (называется сумма), но постепенно цена дошла до (опять сумма) и остановилась. Предложил какой-то наш человек, патриот.
Суть мероприятия состояла в оценке годовой подписки на то или иное издание. В торгах принимали участие несколько журналов одновременно.
– За «Знамя» встал (называется известное имя) и сразу дал втрое больше. У наших тоже состоятельный один нашёлся и дал столько же. Эти пошушукались – и какой-то картавый встал и говорит: даю (рассказчик называет значительную сумму). Ну, никто из наших уже не смог предложить такие деньги за «Современник».
– Известно, у них все деньги, а русскому человеку откуда взять столько, – вставляет стоявший рядом с ним и искренне огорчённый услышанным.
– У русского человека зато совесть есть, – раздаётся скромная реплика кого-то из недавно появившихся здесь и ещё стесняющегося высказывать своё мнение в полную силу.
В другом кружке, недалеко от первого, царят иные настроения – настроения победителей.
– Наши выиграли, и причем с таким отрывом, – не сдерживая удовольствия и хорошо понимая, что его чувства разделяют слушатели, рассказывает человек, который то ли был на аукционе, то ли слышал о нём от очевидца.
– Ну, да, – ответствуют ему из соседнего кружка – в ваших руках все банки находятся, отчего же и не заплатить за такой хлам, как «Огонёк».
– Это в каких же наших? – выражая на лице поддельное удивление, вопрошает человек, хотя хорошо понимает, что имеет в виду оппонент.
– Известно, в каких. Тех, которые оплатили Иуде бронированный вагон в 1917 году. Сейчас то же хотите сделать. Не получится!
– Это что же мы хотим сделать?
– Споить русских младенцев кефиром, – язвительно выкрикивают из общей толпы.
Раздаётся смех.
В другой кучке спорят о патриотизме:
– Патриотизм, как писал Толстой, последнее прибежище негодяя, – блаженно улыбаясь, парирует доводы оппонента маленький, тщедушный, чернявый человечек.
– Толстой вкладывал в это совершенно другой смысл, – горячится его оппонент, такой же невзрачный и удивительно похожий на первого. – Великий гений, Толстой, имел в виду, что подлец часто прибегает к патриотизму с целью избежать осуждения. Это не патриотизм, а приспособленчество!
Он горячится, чувствуя, что его доводы не принимаются противной стороной за основательные.
– Толстого отлучили от церкви, он был масоном, – звучит, как труба, голос, который принадлежит личности мужиковатого вида, с мясистым, грубым лицом и бельмом на глазу. – Менделеев говорил: «Национализм во мне столь естественный, что никогда никаким интернационалистам меня из него не вытравить».
– А вы читали, как ответила Куняеву Иванова?
