скачать книгу бесплатно
– А это товарищ из института.
Институт – слово сакральное, против института не попрёшь. Значит, это серьезный молодой человек, а не шалопай какой-нибудь вроде Сергея или того же Вовы. Недолгое красноречивое молчание – и на том конце трубки наконец раздаётся:
– Ириш! Тебя к телефону. Из института.
– Приве-етик, это Володя. Как пожива-аешь?
В голосе Вовы появляются ленивые, томные интонации. Очевидно, получив доброжелательный ответ, он продолжает. Продолжаются и метаморфозы с его голосом, лицом и даже телом: Вова вытягивает вперёд губы, растягивает слоги, поза его приобретает вальяжность:
– Тут прогрессивная общественность активно интересуется, какие планы мы строим на светлое будущее?… Кстати, посмотрел на днях прекрасный фильм «Загнанных лошадей пристреливают, не так ли?»… Сидни Поллака. Рекомендую… Нет, сегодня вечер обсуждений…
Друзья торопят, жестами указывая товарищу на часы: дескать, к делу переходи – ещё четырёх герлов надо обзвонить. Но Вова – ловелас опытный, его учить не надо: поторопишься – всё дело можешь испортить.
– Предлагаю встретиться для обсуждения картины. Докладчик – Чаплин… Нет, не тот Чаплин, но другой, «ещё неведомый избранник… но только с русскою душой»… Ну да, длинноволосый, в джинах… Нет, он уже исправился – в парткоме хранится его объяснительная… Взят общественностью на поруки.
Полученный ответ не устраивает Вову, но он не сдаётся:
– Сегодня стыдно дома сидеть: все трудящиеся отмечают день работника печати (или садовода в зависимости от календаря).
У девчонок могут быть свои причины для отказа: родители, занятость, физиология в виде наличия прыщика на носу и по мелочи ещё многое.
– Про подружку спроси, скажи, пускай с подружкой приходит, – перебивая друг друга и тряся его за локоть, возбуждённо шепчут в будке.
– А кто это с тобой разговаривает? Ты не один, что ли? – слышит Володя в трубке.
– Это с улицы шум: толпится тут масса трудящихся, – говорит он, сердитыми жестами предупреждая друзей не мешать ему.
Девушка делает вид, что верит, и разговор продолжается в том же духе: не сразу же соглашаться, даже если дома скучно и сама не прочь повеселиться…
– А сколько же здесь билетов? Это на четыре человека? – останавливает Чкалова мама.
– Не, просто фильм двухсерийный, – Чкалов старается говорить естественно, не желая быть заподозренным.
– Мм… – произносит отец озадаченно, – это во сколько же он кончится?
Родители смотрят на сына с подозрением, особенно мама. И не напрасно! По возвращении они видят квартиру преображенной: дым стоит коромыслом, на столе – очевидные следы пиршества, а среди лиц, не успевших покинуть жилище, выделяется своим ростом «неважно чувствующий себя» Серёжа Чаплин. Гости, поздоровавшись, тут же прощаются и в спешке удаляются. Чкалов идёт их провожать.
Девушка Валя была старше его и, наверное, встречалась с ним потому, что её парень ушёл в армию. Она привыкла общаться с ребятами уже серьезными, понимающими, кем хотят стать и наверняка станут, а он был ещё ребёнком, которому смутно виделось будущее, настоящее же представлялось чередой развлечений. Тот Новый год они встречали вместе с её подругой. Чинно сидели за столом, смотрели телевизор, пока подруга не ушла и они остались вдвоём. Долго сидели и целовались. Может быть, она и ждала от него каких-то действий, естественных в такой ситуации, но Чкалов остался целомудрен. Считал ли он такие действия невозможными, оскорбительными для их отношений, а если считал, то был ли прав? Как бы то ни было, он не оскорбил свое чувство даже помыслами. Оставшись в отведенной ему комнате один, долго не мог заснуть. Непростительное в таких случаях любопытство толкнуло его на недостойный поступок. Он знал, что Валя ведёт дневник, который лежал на столе, в её спальне. Встал и, как вор, боясь обнаружить себя, направился туда. Преодолевая страх быть уличенным, ловя малейшие движения спящей, стал искать… Лоб его покрылся испариной, кровь в висках стучала… Ох, а вдруг проснётся?!… Стыд, позор… Бросить и уйти? Но ведь вот она – может быть, тайна, и её сейчас можно узнать. Пугаясь шелеста страниц, не в состоянии вникнуть в смысл строк, в которые будто механически складывались слова, стал он листать дневник – и сразу бросилось в глаза: «Надоел мне этот Чкалов, люблю только Колю. Скучаю по нему, скорее бы он возвращался». Вернулся в свою комнату и, не пытаясь заснуть, просидел в кресле до рассвета.
Он и раньше интересовался поэзией Есенина, а после этого случая голубенькие книжки пятитомного собрания сочинений поэта перекочевали с книжной полки в комнате родителей в его закуток, отгороженный платяным шкафом и простынёй с нарисованной на ней скелетом рыбы. Читал, наслаждаясь и мучась, «упадонические» стихи, пока, наконец, не дочитался до того, что захотелось ему «отпустить бороду» и «бродягой пойти по Руси». Борода, к сожалению, росла плохо, не дотягивая даже до «козлиной». Это огорчало. Всё остальное было: желание выйти из-под опеки участкового, майора Пекишева, грозившего выслать его из столицы на 101-й километр за тунеядство, джинсы, намеренно продранные на коленях, дневник, купленный специально для «путевых заметок», скромная стартовая сумма (в дальнейшем предполагалось существовать на то, «чем Бог пошлёт»), были волосы, отращенные до плеч, – а бороды не было. Отчёт об итогах «хождения» предполагалось опубликовать в поэтическом сборнике «Шерстяная лампа». Надо сказать, что во время одного из дружеских застолий неожиданно выяснилось, что все молодые люди, друзья Чкалова, испытывают тягу к творчеству. Тогда и было решено издавать альманах «Шерстяная лампа», самиздат. Четырьмя главными редакторами альманаха стали, кроме самого Чкалова, Володя Долинский, Алеша Иванов и Игорь Даниленко. Первый сборник вышел в количестве 4-х экземпляров (по одному на каждого редактора) в 19.. году. Всего же было около 10—12 выпусков. Каков был уровень публикуемых там произведений? Чкалов ценил всех авторов, но отличал Володю, завидуя его мастерству владения формой. К своим же стихам, несмотря на то что его часто хвалили (и в первую очередь девушки), относился критически: его удивляло, как могут они не видеть слабость формы, пусть и при наличии искреннего чувства. Кроме стихотворений, он написал пьесу о дезертире и повесть, в которой было видно явное подражание Хемингуэю. Впрочем, подражание это заключалось лишь в том, что герои на каждой странице выпивали огромное количество алкоголя. Всё это были вещи, не выдерживавшие какой-либо критики. Вернулся Чкалов к графоманству, будучи уже студентом филологического факультета МГУ. Начал с того, что написал два рассказа, послужившие началом «Лоховских историй». Первыми слушателями опять же были девушки, которым всё это читалось в надежде завоевать их расположение. В основу цикла легли истории, рассказанные Сережей Г., который после окончания института и немногих лет работы на «почтовом ящике» ушёл работать «бомбилой» – таксистом. От него Чкалов не раз слышал то, что просилось на бумагу, и грех было не воспользоваться этим. Так как текст содержал откровенные выражения, Чкалов поинтересовался у лица, оформлявшего заказ, может ли это послужить препятствием к публикации? Ответ был такой: издадим всё – хоть таблицу умножения, лишь платите.
– И ненормативная лексика также не возбраняется? – уточнил на всякий случай Чкалов.
– Ап-салютно!
С приходом гласности казалось, что теперь дозволено всё – открывай форточку и матерись от души. Нет, наверное, какой-то закон, ограничивающий реализацию подобных желаний, существовал, но граждан это не слишком волновало, поэтому впоследствии они умудрялись уже и в храмах плясать, и яйца приколачивать к кремлевской мостовой. Всё списывалось на «самовыражение» и крайне редко влекло за собой юридические последствия. «Двушечка», выписанная «музыкальным бл. дям», скорее была исключением, нежели правилом. Забегая вперёд, скажем, что Чкалов с волнением ждал выхода своей книги и надеялся, что жизнь его как-то изменится, но ничего подобного не произошло. Чувство эйфории, подкрепляемое отзывами знакомых, продолжалось недолго. Надо было как-то продвигать творческий продукт, но ни опыта, ни возможностей в этой сфере у него не было, к тому же он опять стал сомневаться в художественных достоинствах своих текстов. Ныне почти весь тираж хранится у него на чердаке дачи вместе с тиражом второго издания 2009г., расширенного. В варианте 2009г. в книгу вошел рассказ «Дом скорби», собственно из-за которого она и была издана. Ради правды о времени. Не всей, конечно, правды, но хотя бы части её. Хотел ли он отомстить государству за несправедливость, с которой столкнулся? Вряд ли: того государства уже не было, да и на многое у него изменились взгляды под влиянием того, что произошло со страной. Тем не менее он исполнил долг перед собой – написал. О том, что было, люди должны знать из первоисточника, а не в пересказе заинтересованных лиц. Он постарался написать об этом без вранья, не принимая ту или иную сторону, ведь любая позиция в конечном счете искажает правду, а это нечестно. Надо стараться приглушать свои обиды и, насколько это возможно, писать беспристрастно, лишь в этом случае у будущих поколений будет шанс увидеть если не объективную, то хотя бы не карикатурную картину жизни в СССР 70-х годов, а это под силу лишь тому, чья память не отягощена «убеждениями». Кстати, ещё о сборнике «ШЛ». Он каким-то образом попал в руки представителей «компетентных органов». Кто «сдал» их и чем руководствовался этот человек – сказать трудно. История тёмная, как ни крути. Главное, что обошлось без последствий.
Решение поехать в Таллин было принято спонтанно, когда друзья сидели у Вовы Линского и выпивали, по очереди сочиняя письмо товарищу, служившему тогда в армии. Главная приятность задуманной поездки состояла в том, что составить им компанию согласились и девчонки, Оля и Лариса. Прибалтийские республики тогда считались «кусочком Запада», и им было интересно побывать там. Для того времени компания имела необычный вид: длинноволосые юноши и девушки (со спины не различишь) в джинах, беспечные и свободные. Чкалов был бос: его замшевые песочного цвета ботинки висели у него через плечо. Он сидел на булыжной мостовой Ратушной площади, а девчонки фотографировали его. Прохожие реагировали спокойно: понятное дело – хиппари. Ночевали в общежитии какого-то института или училища на окраине города. Просто подошли к окнам и попросились на ночлег. Студенты, жившие на первом этаже, не отказали: предложили проникнуть в комнату через окно, чтобы избежать встречи с комендантом. Чкалов подсадил Ольгу, которую тут же приняли хозяева, потом залез сам. Кажется, это была мореходка, потому как общежитие было мужское. В ту ночь случилось нечто новое для него. Какое-то время спустя после того как они легли и погасили свет, девушка начала странно вздрагивать – мелко, с интервалами. Чкалов было принял это за приглашение к физической близости и даже обнял её, но, почувствовав неладное, затаился в ожидании. Дрожь прошла, и Ольга стала напряженно и тяжело дышать. Звуки эти слишком напоминали те, которые издают люди, занимающиеся любовью. Хотя Чкалов был человеком непосредственным и отчасти даже кичащимся своим свободным отношением к «вопросу», ему было неудобно перед хозяевами. Такое поведение было бы, как он считал, проявлением неуважения к ним. Поэтому он даже свет зажёг, чтобы все убедились: дело здесь в чём-то другом. Ольга между тем продолжала напряженно дышать, будто что-то мешало её дыханию, потом неожиданно захрипела и изо рта у неё пошла пена. Глаза смотрели на Чкалова, но она не видела его.
– Эпилепсия, – спокойно сказал один из парней. – Надо ей зубы разжать.
Чкалов ничего не делал – лишь смотрел, как тот пытается ложкой разжать девушке зубы. Это ему удалось. Через какое-то время она успокоилась и глаза её закрылись. Несмотря на то что Чкалов читал «Идиота», вживую припадок эпилепсии видел впервые. Его успокоили: от этого не умирают – к утру оклемается. Действительно, утром Ольга встала как ни в чем не бывало. Чкалов ждал, что с её стороны будут вопросы, искал на её лице признаки стеснения, но она вела себя обычно и, кажется, даже не подозревала о произошедшем с нею ночью.
На следующий день ребята поехали в часть, в которой служил их товарищ. Нашли без особого труда, руководствуясь лишь адресом. Прошли на территорию беспрепятственно, ходили, спрашивая у встречавшихся солдат, где находится библиотека. Никто не обращал на них внимание, во всём чувствовалась своя, особая жизнь: служивых больше интересовал срок, оставшийся до дембеля, а не городские чудаки. Товарищ их наконец появился. Был смущен и зажат. Слишком положение их было неравным: он был связан правилами службы – можно ли в такой ситуации в полной мере насладиться встречей? Лучше уж не расслабляться. К тому же, появление на территории части постороннего элемента могло навредить ему, стань это известным начальству.
Домой уезжали на следующий день. Поместили свои вещи в шкафчики хранения на вокзале и оставшееся время гуляли по городу, фотографировались. Чувство необычного уже прошло, потому что ничто, кроме архитектуры, не свидетельствовало, что они находятся на «Западе». Обыкновенные люди, говорят по-русски, сами ребята выглядели здесь более экзотично. Не пришлось столкнуться и с враждебностью со стороны местных – стереотипом, бытовавшим тогда в народе. Это было даже обидно, потому что убивало экзотику.
Билеты, как всегда, взяли до ближайшей остановки. Оказавшись в вагоне, залезли на верхние, предназначенные для багажа полки и, несмотря на узость, разместились там парами. Молодым проводницам, видимо студенткам, подрабатывающим в каникулы, достаточно было увидеть лохматую голову Чкалова, свесившуюся с потолка, и женские ноги, одетые в джинсы, чтобы определить статус пассажиров. Они заулыбались и даже не стали спрашивать билеты. Ребята приписали это своему хипповому виду. Наконец-то они столкнулись с «кусочком запада»: их признали за своих – разделяющих, так сказать, «ценности». С большой благодарностью вспоминал потом Чкалов этих девушек-эстонок, когда проводницы поезда Москва-Киев, выяснив, что у друзей нет денег, без сожаления выставили «зайцев» в тамбур.
По возращении компании в Москву Ольга и Лариса пропали, что случалось и ранее. Чкалов неделю просидел дома, боясь пропустить важный звонок, каждый раз вздрагивая при его звуках. Бежал, поднимал трубку, но слышал лишь голос Вовы. Тот тоже волновался. Девчонки наконец объявились и сообщили, что уезжают в колхоз, куда их послали от работы. Трудоустроилась Ольга, а Лариса ехала с ней за компанию.
Ребята сидели в «Яме», что в Столешниковом переулке, и, когда уже достаточно выпили (они подмешивали в пиво водку), приняли решение ехать к девчонкам. Долго не думая, взяли на вокзале билеты и сели в электричку. От станции шли несколько километров, читая на щитах наименования населенных пунктов и наконец дошли до искомой деревни, где их встретила темень кромешная. Услышав вдали слабые голоса, поспешили туда и увидели компанию молодёжи. Спросили, действительно ли здесь работают москвичи, назвали имена девушек и заметили, как деревенские загадочно переглянулись. Справились о ночлеге, и старший в компании, войдя в их положение, провёл друзей через огород в маленький сарайчик с наскоро сколоченными палатями, на которых лежал рваный засаленный матрас, и разрешил остаться там до утра. Он произвёл впечатление хозяйственного, довольно серьёзного мужичка. Говорил без обычных деревенских матюгов и, общаясь с городскими, кажется, немного стеснялся, потому что считал их образованными людьми.
В сарайчике был даже свет. Ребята тут же достали бутылку портвейна, купленную ещё в городе, и предложили хозяину выпить с ними, но тот, сославшись на поздний час, вежливо отказался, пожелал спокойной ночи и покинул их. Вино было кстати, так как в сарае было довольно холодно. Когда бутылка опустела, ещё не рассвело и ребята попробовали заснуть. Но поспать им не пришлось. В темноте послышался хруст сухих веток и звуки шагов сразу нескольких человек, сдавленные голоса, смешки – кажется, девичьи. Ребята встали со своей лежанки, включили свет, закурили. Голоса осмелели, послышались взрывы хохота. Из нежелания быть понятыми, друзья перешли на английский язык. Пижонство это было совсем неуместным здесь, в деревне, но они не могли отказать себе в этом удовольствии. Выкурили ещё по сигарете. Наконец явился их прежний знакомый.
– Ну, что, – спросил он, – выспались?
И добавил – уже без прежних церемоний:
– А теперь уё. ывайте отсюда.
Вновь послышался смех. Громче всех смеялись девушки. Это было обидно. Тем не менее молодые люди обулись и, сохраняя чувство достоинства, покинули временное пристанище. Они даже не взглянули на своих подруг.
Почему девушки так вели себя, почему, не скрывая, почти напоказ смеялись над ними? Может быть, потому, что не хотели рассердить деревенских ухажеров, которые могли поступить в этом случае предсказуемо, а может быть, новые отношения успели увлечь их? Ребята понимали, что эта поездка могла закончиться для них менее успешно, но на душе было тяжело: они чувствовали, что их предали.
До станции шли в темноте. Справа и слева от дороги стеной стоял лес, тянулись поля…
Много позже, когда Чкалов был уже студентом университета, Ольга, узнав от младшего брата, что он живёт на служебной площади, явилась к нему со своим приятелем, который с порога демонстративно представился, наблюдая за реакцией хозяина: «Солженицын!» Не дождавшись вопросов по поводу своей фамилии, заговорил о Достоевском. Было ощущение, что он заискивает перед Чкаловым, рекомендуя себя. Но тот был не рад гостям. Девушка не вызывала в нём прежнего чувства, которое давно было притуплено другими привязанностями. Он сидел молча, в разговор намеренно не вступал и со стороны мог показаться даже угрюмым. Гость сделал последнюю попытку наладить контакт – рассказал, какое впечатление произвело на него одно место в главе «У Тихона», намекая на то, что он знаком и с редакциями романа. В молодом человеке чувствовался артистизм – особенно когда он, передавая слова Ставрогина о поруганной девочке, погрозил кому-то, сжав пальцы в «крошечный кулачок». Но и этим не достиг цели: Чкалов по-прежнему сидел, не желая принимать участия в разговоре. Даже не пил то, что принесли с собой гости. Отчасти причиной такого странного поведения была гордыня: он уже чувствовал себя стоящим выше тех, с кем когда-то был близок. Какой-то, хрен его принёс, самозваный Солженицын, в то время как он – мало того что тогда уже был студентом филфака, но ещё и владельцем такого сокровища, как своё жильё! В общем, ничего хорошего из этой встречи не вышло. Чкалов вёл себя крайне нетактично по отношению к гостям, и Ольга, прощаясь, передала ему мнение своего кавалера: «Мудак». Очевидно, образованный гость был недоволен, что его не оценили по достоинству, и вполне возможно, что в столь лаконичной характеристике хозяина была доля правды. Разочарованы были все: девушка напрасно надеялась, что её прежний и новый приятели, оценив достоинства друг друга, тем самым оценят и её достоинства как женщины, способной привлечь внимание неординарных людей, а Чкалов в тот день ждал Джона Колобова, намереваясь продать ему джинсы, и непрошеные гости были совсем некстати.
У Джона Колобова была серьезная проблема: он никак не мог подобрать достойные джины к изумительному пиджаку, счастливым обладателем которого он был, и, раз уж речь зашла о «тряпках», скажем несколько слов, какую роль они играли в жизни советского человека. Довольно значительную. Обладание модными носильными вещами могло служить мерой успешности, потому что «достать» такие вещи было непросто и требовало от человека наличия определенных способностей или возможностей. Это мог быть владелец дубленки (разумеется, не «афганской»), или «фирменных» джинсов, или редких ботинок, рубашки модного покроя, красивого пиджака. В определенной среде владение таким пиджаком могло быть престижнее, чем образование или даже привлекательная физиономия. Диплом у тебя, положим, есть, есть деньги, физиономия на месте – а пиджака нет. А у Джона Колобова был. В полосочку, с брусничным отливом (помните Чичикова?), приталенный, с большими лацканами, как тогда носили. Сидел на нём «как влитой». Джон был далеко уже не юноша – учился на последнем курсе МАДИ, но знаменит был именно своим пиджаком, который надевал лишь в парадные дни, когда «выходил в свет» – какую-нибудь кафешку на улице Горького – в надежде познакомиться с девушкой. «А Джон пойдёт?» – «Обещал». – «В пиджаке?» – «Должен надеть» – «А чё в прошлый раз не надел? Такие клёвые тёлки сорвались». – «Пожмотился, что износит. Он у него для самых ответственных случаев только». – «Скажи, пускай надевает. Сегодня как раз тот самый ответственный случай: до праздников всего две недели осталось. Если тёлок не закадрим – 9 Мая одни будем отмечать. Скажи, чтоб во всеоружии был». – «Говорил, да ведь и скажет – обманет. Хотя вчера даже примерял его перед зеркалом». Так и остался этот Джон в памяти Чкалова лишь как обладатель чудесного пиджака – больше вспомнить о нем было нечего. Что и говорить, пиджак был классный и, может быть, единственный во всей Москве. По крайней мере, ни одного чувака не встретил Джон в таком же за всё время, пока висел он у него в платяном шкафу, на плечиках, в специальном мешке для одежды. Джины, разумеется, у Джона тоже были (пиджак без джинов – водка без пива), но разве просто достать такие джины, чтобы такому пиджаку соответствовали? Ответ очевиден. Человеком чувствовал себя Джон, и не один год. А как носил он его!… На глазах преображался: какое самоуважение, какая гордая посадка головы, куда девалась вся эта суетливость в походке – она становилась неспешной, по-барски вальяжной. Казалось, волосы он мыл не из соображений гигиены, а из уважения к драгоценной вещи, будто это не Джон носил пиджак, а тот выгуливал Джона. Пиджак был не просто предметом ширпотреба, хоть и по праву исключительного, – он был его собеседником, почти другом, на которого Джон мог положиться как на себя. И друг редко подводил его. Лишь раз произошёл сбой, но это был исключительный случай, когда даже чары приталенного с брусничным оттенком пиджака оказались бессильны.
На курсе быстро распространился слух о двух студентах, снявших комнату в Тушине. Парень с «хатой» – уже хорошо, но к хате, как бонус, прилагалась ещё нестарая хозяйка, благосклонно относившаяся к юношеству. В смятение пришла не одна душа, до которой дошла благая весть, и уже составлялась очередность посещения квартиры. Джону посчастливилось оказаться в первой партии приглашенных на новоселье. До того поглупел он от предвкушения близкого счастья, что, забыв о бережливости, надел свой изумительный пиджак – понял: пробил долгожданный час. После лекций молодые люди, купив две бутылки водки, килограмм «докторской», полкило сыра и коробку конфет «для дамы», поехали в Тушино. Уже с самого начала покоробил Джона вид подъезда с сорванною с петель дверью. Лампочка на лестнице давно была выкручена из патрона чьей-то заботливой рукой, а сам патрон одиноко свисал на кабеле, напоминая язык колокола. Дверь в квартиру была не лучшего состояния: замок, очевидно, вставлялся здесь уже не раз, отчего в торце дверного полотна были три заплаты – одна другой уродливее. Звонок был выдернут с корнем. Вот в таком неоднозначном месте Джону предстояло пережить счастливые минуты. Не желая оскорбить эстетическое чувство своего друга, он прошёл в квартиру боком, не коснувшись дверной коробки. Внутри было не лучше. Джон даже подумал было снять драгоценный предмет, но решил подождать: ведь ещё не состоялась встреча с той, ради которой они явились сюда.
Хозяйка, открывшая дверь, пригласила молодых людей на кухню, где всегда принимала гостей. Это была молодая женщина лет тридцати пяти, босая, в тельняшке до колен, служившей ей одновременно ночной сорочкой и халатом, с розовым, вероятно, от частых возлияний лицом, которое ещё сохранило следы привлекательности. Студентов она встретила довольно равнодушно, но, увидев в их руках спиртное, оживилась.
– Здравствуйте, Зина, – приветствовал её Павлик, родители которого, жившие в далеком заснеженном северном городе, не догадывались, как проводит время их чадо, – а мы вот с гостями сегодня, как и обещали. Принимаешь?
– Прошу! – решительно и даже с некоторой театральной торжественностью провозгласила Зина, жестом приглашая к столу, заставленному немытыми чашками и тарелками. – Ещё не убирала сегодня, прошу простить.
Очевидно, ей пришла в голову мысль сыграть роль светской дамы. Наряд очень способствовал этому.
– Мне неудобно, господа. Сейчас приберу.
Она взяла из раковины какую-то несвежую тряпку и стала протирать стол, не убирая с него посуду.
Друзья одобрительно подмигнули друг другу: всё говорило о том, что визит их сулил быть ненапрасным. А Джон подумал, что и пиджак его может не понадобиться и зря он его только надел. Не успели молодые люди расположиться за столом поудобнее (кто сел на стул, кто – прямо на подоконник, так как стол был маленький и сама кухонька непросторная), как хозяйку отвлёк звонок в дверь. Она ушла открывать, приказав: «Наливайте», – и через короткое время в прихожей послышались громкие и веселые голоса. Вернулась уже с двумя приятелями, очевидно местными, так как одеты они были почти по-домашнему – в тапочках на босу ногу, майках, хотя и в пиджаках. Хозяйка широким и уверенным жестом предложила вновь пришедшим располагаться по возможности, и те приняли приглашение с нескрываемым удовольствием: увиденное на столе было для них приятным сюрпризом. Завязался оживленный и, вероятно, относившийся к событиям прошедшего дня разговор, прерываемый громким и завидным для постороннего слушателя веселым смехом. Зина призывала гостей не церемониться, предлагая сыр и колбасу, но те, надо отдать им должное, закусывали скромно, понимая, что едят чужое. На водку, впрочем, налегали основательно, хотя, наливая, косились на студентов. Зина пила на равных, держа стакан в правой руке и жеманно оттопырив мизинец. Так же жеманно брала из коробки конфеты. Студенты, наблюдая эту картину, приуныли: встреча приобретала направление, которое совсем не входило в их планы. В какой-то момент хозяйка и сама сообразила это и, уже достаточно захмелев, обратилась к Павлику:
– Не волнуйся, малыш. В… всем будет хорошо.
Она заговорщицки наклонилась к его уху и сказала громко, уже с трудом владея голосом:
– Ща п-приду. Подожди в комнате. С ребя-атами вот вчера п-пагуляли хар-рашш…
Переглянувшись, студенты встали и ушли в комнату, где сидели до тех пор, пока не стало ясно, что это был не их день. Голосов за стеной между тем прибавилось: пришел ещё кто-то. Послышались звук разбитой посуды и ругань…
Через два дня студенты съехали от Зины. Возврата средств, выданных в качестве задатка, они, разумеется, не получили. Напрасно Джон надевал свой пиджак. Так и износить уникальную вещь недолго. Такому пиджаку место в «Метелице», а не в сомнительной квартире с компанейской хозяйкой.
В отличие от других мест на Проспекте Калинина, посещение «Метлы», культового заведения 70-х, стоило три рубля. На эти деньги вы получали слабенький коктейль, мороженое и могли сидеть там до закрытия, не беспокоясь, что вас заставят заказывать что-либо ещё. В «Метлу» в период её расцвета были серьезные очереди, но активным людям удавалось просачиваться туда без оплаты. На сэкономленные деньги можно было купить какой-нибудь «Шампань-Коблер» или что-нибудь покрепче. Здесь тусовалась модная молодёжь: битники и косящие под битников, спекулянты, фарцовщики и косящие под фарцовщиков, местные завсегдатаи, пижоны. Захаживали оригиналы. Бродившая между столиками личность могла подойти, взять чужой бокал и со словами: «Дай чуток попробовать» – отпить из трубочки-соломинки глоток-другой напитка. Делала это настолько непосредственно и дружелюбно, что ей не всегда успевали ответить должным образом. Ошеломленные посетители, разумеется, больше не притрагивались к своему коктейлю, и он доставался личности, которой многого и не надо было, так как в основном она употребляла «колёса». В другом кафе на Калининском, «Печоре», можно было не только послушать музыку, но и потанцевать и, самое главное, поесть, поэтому туда ходила не столь вертлявая публика. В «Печоре» выдерживался классический стиль с его столами, накрытыми белыми скатертями, официантами, преобладанием вечерних платьев и костюмов над джинсами и жилетками «Метлы». Можно было не только на других посмотреть, но и себя показать, а если повезёт, познакомиться с девушкой. Местом, которое посещала молодёжь, было и кафе «Времена года» в Парке Горького. Там играл ВИА, в составе которого запомнилась девушка в высоких белых сапогах. Выступление заканчивалось песней, во время припева которой все участники группы дружно прыгали в такт. При этом белые сапоги смотрелись очень эффектно. Когда музыканты уходили, можно было слушать песни, опуская монетки в музыкальный автомат. Слушали одно и то же в течение всего вечера – «Let it be». Во «Временах» так же, как и в «Метле», можно было взять коктейль и сидеть до закрытия.
Наряду с увеселительными заведениями, Чкалов посещал и такие места, как, например, студия Игоря Волгина при МГУ. Запомнилась встреча, на которую был приглашён Вознесенский. Вход был свободен, могли прийти все желающие. В ожидании появления гостя говорили о Евтушенко, сравнивали стили двух поэтов. Некоторые ставили Вознесенского выше, считая, что Евтушенко «уже не тот». Волгин не соглашался. Чтобы войти в историю русской поэзии, говорил он, достаточно написать два-три стихотворения, при чтении которых из вашей груди спонтанно вырвется восклицание «Ах!», и такие строчки у поэта есть.
Прочтённые стихи не произвели на Чкалова ожидаемого впечатления. Ему нравились сборники «Антимиры» и «Станция Зима», но казалось, что оба поэта живут багажом прошлого. Рисуют какие-то ёлочки в виде стихов или стихи в виде ёлочек, считая это новаторством. Впрочем, мнение его не могло что-либо значить, так как сам он писал стихи очень скверные, если это вообще можно было назвать стихами.
Из всего вечера запомнилось одно. Поэтов объединяла черта, может быть свойственная вообще людям: оба любили похвастать своими знакомствами с мировыми знаменитостями. Говоря о неожиданном образе, Вознесенский привел мнение одной из таких знаменитостей, которая в «приватной» (он особенно это подчеркнул) беседе утверждала, что пупок – очень полезная вещь, так как в него можно макать редиску. Вероятно, знаменитый хрен мылся не слишком часто, что в его пупке был избыток соли. Чкалов не оценил шутку должным образом (физиологическая суть её была неприятна ему), но, как и все находившиеся в аудитории, заискивающе улыбался и аплодировал.
До метро «Университет» Вознесенский, в берете, шарфе, пижонски обмотанном вокруг шеи и закинутом назад, шёл в сопровождении преследовавших его почитательниц. Отвечал на вопросы без напряжения, но, очевидно пресыщенный вниманием подобной публики, был готов при первой же возможности охотно расстаться с ней. В какой-то момент в глазах мэтра даже возник испуг (одна из девушек заговорила о своих стихах): видимо, подумал, что ему сейчас же вручат тетрадку с виршами. Но этого не произошло, и вскоре он благополучно замешался в толпе входивших в метро.
Идея «хождения в народ» не оставляла Чкалова. На швейной машинке, привезённой родителями ещё с Урала, сшил себе рубаху-толстовку, купил блокнот для ведения дневника, карту юга страны, отложил начальную сумму, вырученную от продажи диска Джимми Хендрикса. Предполагалось не только вдохнуть воздуха свободы и вкусить прелесть бродяжничества, но и при случае стать участником какого-нибудь приключения, связанного с отношениями. Воображение рисовало образы наивных провинциалок, в глазах которых столичный житель, пишущий стихи, будет достаточно привлекателен для знакомства, а там… Что «там»? Да что-нибудь ведь должно случиться романтическое – то, что можно будет рассказать по возвращении друзьям, вызывая их восхищение. Глядишь, и творческое начало, скромно теплящееся в нём, получит поддержку и каким-нибудь образом проявится. А если его ожидает известность, слава?.. По молодости лезла ему в голову вся эта хрень.
«Путешествие» не осталось в памяти как нечто целостное и вспоминается лишь эпизодически. Жарит солнце, на голубом куполе неба ни облачка, ноги ступают по тёплой дорожной пыли. Он – поэтический бродяга, идущий «по Руси». С наступлением темноты (на юге темнеет стремительно) беспечное настроение сменяется заботой о желудке, дающем о себе знать подозрительными звуками. К сожалению, заранее запастись едой он не догадался, наивно полагая, что будет кормиться за счёт сердобольных жителей сёл. Доел оставшиеся в сумке крохи, притащил откуда-то сена, не спрашивая разрешения законного владельца, смастерил себе постель и залёг с голодухи спать. Было тепло, пахло душистым сеном, и он уже предвкушал, как одарит своих друзей рассказами о «хождении»: поезд дальнего следования, высадка безбилетника на незнакомой станции, пригородная электричка, опять поезд дальнего следования и опять высадка, босохождение в тёплой дорожной пыли, частоколы, подсолнухи, белёные хаты – и наконец стог, пахнущий пряными травами. Может, как раз о таком стоге говорил Бендер своим незадачливым компаньонам: «Молоко и сено – что может быть лучше!»
Наверное, все эти поэтические мужики беспардонно лгали, описывая стога с «ненаглядными певуньями», потому что всю жизнь пролежали на белых простынях и подушках, набитых пухом: Чкалову пришлось убедиться в этом на собственном опыте. Сначала заснул он, и заснул не без удовольствия, но довольно скоро проснулся от холода. Но не это главное. Оказалось, что вся та разноплеменная летуче-ползучая тварь, обитающая в этих местах, только и ждала, когда он уляжется. В самый разгар банкета, устроенного ею, обнаружился ещё один сюрприз – бесконечные эшелоны с военной техникой (Чкалов решил не удаляться от железной дороги). Громыхая, проносились они мимо, в одночасье изменив сложившуюся в его воображении идиллическую картину Малороссии. Ну ни копейки, ни секунды от Гоголя: ни тебе сговорчивых панночек, ни галушек, ни парного молока. Пустой желудок, собачий холод, колкое сено, летающая и ползающая дрянь, пытающаяся забраться под рубаху поближе к молодому тёплому телу, и громыхающие железнодорожные составы. Пришлось прекратить неудавшийся романтический эксперимент и провести ночь в дороге – до следующей станции, где ему опять повезло сесть в вагон, потому что проводник на минуту отвлеклась.
Киев помнит смазанно. Ел в какой-то столовой, ходил на берег Днепра и никому не был интересен: никому не было дела до того, что он столичный житель, что у него в холщовой сумке лежит тетрадка с дорожными впечатлениями и плохими стихами.
В Кишиневе, сняв номер в гостинице, пошел гулять по городу, набрёл на какое-то кладбище и познакомился там с очень общительным еврейским юношей, взявшимся быть его провожатым. Кажется, он, как и Чкалов, ничем не занимался и поэтому легко сходился со всяким праздным человеком. Юноша не замедлил похвалиться, что спёр цепочку («цЕпочку», как он говорил) с какой-то могилы. Это озадачило Чкалова: неужели он похож на человека, с которым можно запросто делиться такой ерундой, и почему его так легко записали в единомышленники? Но, чувствуя себя одиноким в чужом городе, он благосклонно относился ко всем, принимавшим в нём участие. Стараниями паренька их компания пополнилась двумя его единоверцами – девушкой с яркой внешностью и невысокого роста плотным парнем, казавшимся взрослым из-за наметившейся у него плеши. Оригинальность компании заключалась в её разнородности: нравственно неразвитый юнец, не смущающийся вторгаться в потусторонний мир, красавица-девушка и взрослый человек, судя по всему очень правильный и осторожный. В центре внимания, как столичный житель, был, конечно, Чкалов. Наверное, на него, как на аббата в салоне Анны Павловны, были приглашены эти люди, но в чём состояла их корысть – невозможно было угадать. Скорее всего, её не было, а была всё та же праздность, принимаемая столичными жителями за экзотику. Что было интересного в Чкалове этим людям? Ну да, «столичная штучка», еще и хиппарь – и всё! Говорили, что москвичей можно отличить по говору и завидной активности. Чкалов вяло соглашался, потом дал денег – и на столе явилось вино (они сидели в его номере), которое он, кажется, почти один и выпил. Шустрый юноша, в какой-то момент потеряв интерес к компании, исчез, а девушка и мужчина стали выяснять, кто из их общих знакомых переболел гонореей. Девушка посетовала, что недуг этот приобрел чуть ли не характер эпидемии в городе, на что молодой человек ответствовал, что ему до сих пор удавалось счастливо избежать этой участи, и даже, кажется, был готов предъявить медицинскую справку в доказательство своего здоровья. Последнее было выслушано с благосклонностью. В общем, два этих человека отнеслись друг к другу с завидным пониманием и покинули Чкалова без всякого сожаления. Вот, собственно, и все, что он мог вспомнить о посещении столицы Молдавии. Проделать такой долгий, непростой путь и не вынести ничего полезного – это можно оправдать лишь легкомыслием молодости. Скорое возвращение Чкалова в родной дом огорчило батюшку, обрадовавшегося было, что его хоть на какое-то время избавят от удовольствия видеть сонную физиономию «бездельника».
Второе «хождение» совершил Чкалов уже с Сережей Чаплиным, находившимся тогда под его влиянием. Серёжа прочёл в «ШЛ» отрывок из дневника, в котором описывалась поэтическая ночёвка в стогу (Чкалов так же беспардонно врал, как и его предшественники), – и это стало причиной, побудившей его присоединиться к товарищу. Начало было многообещающим. На Киевском вокзале друзья сели в поезд. Сели, а не воровски прошмыгнули. Проводницы, молодые хохлушки, излучавшие южное гостеприимство, без долгих разговоров разместили их в одном из свободных купе, что превзошло самые смелые ожидания друзей. Рассудите: едут на халяву в компании классных «герлов» – поди плохо! Южный колорит от самого дома. В очередной раз не пожалел Серёжа, что составил компанию товарищу: дорога долгая, мысли в голове игривые… Что может быть заманчивее ожидания приключений?
Как только поезд выехал за пределы столицы, в купе к молодым людям, в крови которых играли гормоны, вошли девушки и поинтересовались, хорошо ли они устроились. В руках у девушек были кожаные сумочки с многочисленными кармашками для документов.
– Все отлично, девчонки, – разлакомившись, приветствовал их Чкалов. – От лица безработных трудящихся Московии выражаем братскому украинскому народу всемерную благодарность.
– А у нас бутылочка сухенького имеется, – вставил Сережа.
– Ждём вас после смены.
Чкалов был уверен, что отказа не последует.
– Посмотрим, как себя вести будете, – деловито улыбаясь, проговорила одна из проводниц.
Она была чуть выше и плотнее напарницы, с хорошо развитыми плечами и просящейся наружу грудью, которую с трудом удерживали пуговицы форменной рубашки. Девушки предложили друзьям постельное бельё, в очередной раз вызвав их удивление: такого барского приёма они не ожидали, так как в обычае у них было спать на багажных полках. А тут нате вам – ещё и постели, чтобы с барышнями было веселее «кувыркаться». Так вот они какие – настоящие хохлушки, подумал в восхищении Чкалов, жалея, что не встретил их в свою первую поездку. Товарищ находился в том же расслабленном состоянии. На что рассчитывали болваны, достоинство которых состояло лишь в том, что оба они были волосатыми и имели московскую прописку?
Раскрыв сумку с кармашками и вынув какие-то бланки, собственница просящейся наружу груди объявила: «До Киева с вас…» Она назвала сумму, которая вывела молодых людей из расслабленного состояния.
– А у нас денег нет, – озадаченно произнес Чкалов, глупо улыбаясь.
Девушки не ожидали такого ответа, и слова Чкалова крайне возмутили их. Лица потеряли прежнюю привлекательность, в глазах заметался испуг. Подвела алчность: ну неужели не могли они сразу догадаться, с какими людьми имеют дело?
– Это как же?! – покрываясь краской и морща губы в улыбке, уже неприятной и растерянной, процедила напарница. – Мы сейчас милицию вызовем. А ну давайте платите.
В голосе её слышалось отчаяние: ссадить молодцов с поезда дальнего следования не представлялось возможным, так как остановка ожидалась ещё нескоро, милицией же пугали лукаво, потому что сами были не безгрешны. «Зайцев» выставили в тамбур, надеясь, что это их образумит, но те были не в накладе – их вполне устраивал и тамбур. Жаль, конечно, что кувыркание на перинах не состоялось, но ведь и это приключение. Сегодня так, а завтра, глядишь, повезёт.
В Могилёве-Подольском, где в очередной раз ребят ссадили, вышла неприятность. На танцах, куда они пришли, их скоро заметили. Местные парубки, поинтересовавшись, откуда прибыли друзья, имевшие столь эпатажный вид, предложили выйти покурить. Предложение было принято, и ещё в пути каждый получил по хорошей оплеухе. Потом и ещё по одной – так, что белая кепка с головы Серёжи улетела в сторону, а из носа пошла кровь. Кто бил – различить в темноте было невозможно. Вот стоят люди, один улыбается, вроде как сочувствует, но что за человек – не угадаешь. Пришлось спешно ретироваться. Встретившийся по дороге сержант проводил их до станции. Пока шли, рассказывал о конфликтах местной молодёжи с военнослужащими расквартированной части – из-за девчонок и традиционного противостояния «местный-чужой». Наверное, и сам он, встретив москвичей у себя где-нибудь под Воронежом, навалял бы им от души.
На станции тишина. В тускло освещенном зале ожидания стоят в обнимку с девицами два солдата. Безмолвно, с сонными лицами, млеют от чувств…
И всё-таки встреча с фольклорной хохлушкой, существовавшей, казалось бы, лишь в их воображении, состоялась. Молодая женщина села в вагон на одной из станций и уверенно направилась в купе, где в это время отдыхал изнурённый жарой электрик поезда. Закрыла за собой дверь, села на полку, на которой он возлежал, и посмотрела в глаза так многозначительно и томно, что электрик размяк. Не встречая сопротивления, возложила горячую ладонь на грудь его, покрытую растительностью, и произнесла грудным, певучим голосом:
– Треба доiхати до хутора Малаховка. Грошей в мене немае.
А баба что называется ядрёная: немного полновата, но полнота молодая, здоровая, глаза – очи с туманцем, улыбка – добрая, искренняя, материнская и одновременно блудливая… В одночасье забыл электрик и о жаре, и о «скотской» жизни своей. Весть о видении с хутора Малаховка распространилась по всему составу поезда с быстротой полёта воробья, и вскоре тамбур вагона был заполнен мужиками разного возраста – не только молодыми, но и в годах уже основательных. Выделялся один загорелый старик, имевший вид человека, готового отважиться на предприятие с самыми непредсказуемыми последствиями. К нему отнеслись с пониманием: как знать – может быть, судьба предоставила старцу последнюю возможность, которою не воспользоваться было бы грехом великим. На всех лицах было весёлое возбуждение. Время ожидания заполняли байками, которые одним сюжетом имели блуд в командировке. Ехавшие с семьями также не удержались и тусовались здесь же, сожалея, что не могут принять участие в этом празднике жизни. Они были счастливы общим счастьем и лишь поглядывали в конец вагона, в любой момент готовые найти оправдание преступному нахождению здесь. Обсуждалась тема нанесения вреда мужскому здоровью. Но то ли жара так действовала на собравшихся, то ли они не желали упустить случай, многие были настроены решительно. Поговорки «где наше не пропадало», «кто не рискует, тот не пьёт шампанского» – были лейтмотивом суждений. О том, какую роль сыграли наши друзья в этой истории, умолчим из соображений деликатности. Заметим лишь, что «хохлушка с хутора Малаховка» впоследствии не раз упоминалась ими в мужских разговорах с улыбкой…
Чкалов мечтал побывать в Средней Азии. Ему казалось, что Самарканд и Бухара в силу удалённости от европейских центров застыли во времени и это помогло бы ему проникнуться духом прошлого. Может быть, была в этом доля правды: среднеазиатские республики продолжали жить своей жизнью, лишь места баев заняли секретари райкомов. Мечта эта не была осуществлена, а вот Суздаль он посетил, и с этого дня началась любовь его к старым русским городам: Владимиру, Костроме, Ярославлю, Ефремову несмотря на неказистость последнего. Именно в средних и малых городах сохранился, как ему казалось, дух прошлого. Никак не походил этот почти патриархальный в его сознании мир на жизнь мегаполиса с его суетой, стотысячными праздничными демонстрациями и навязчивой пропагандой, подобной надоедливому жужжанию мухи. В небольших и средних провинциальных городах идеология была сведена до формального минимума, не мешая естественному течению жизни. Люди создавали атмосферу неспешности, простоты и доброжелательности, сохранившуюся до нынешнего времени…
С тех пор как Чкалов уволился с работы и был отчислен из МАДИ, потянулись дни, похожие один на другой, но совершенно нескучные. С утра брал пиво и шёл к друзьям, таким же праздным, или, предварительно созвонившись, встречался с ними в «Пиночете», пивной на Волоколамке (сейчас там «Чебуречная СССР»). Подтягивались и ещё знакомые. Можно было перекинуться словом с теми, кого не видел уже долгое время. Так, на выходе из пивной встретил одноклассника, Колю Г., и был поражён перемене, произошедшей с ним. Коля, когда-то пустейший, самовлюблённый юноша, превратился теперь в серьёзного мужчину, сдержанного и мягкого в разговоре. В результате несчастного случая маленький сын его пострадал, и теперь вся жизнь супругов была посвящена заботе о нём.
Утро для друзей начиналось ближе к обеду, потому что накануне они засиживались за полночь: слушали музыку, западные «голоса», ругали «совдепию», обсуждали подготовку к печати очередных номеров «ШЛ», нисколько не заботясь о том, что на следующий день надо будет идти на работу или в институт. Почти каждый член этого сообщества «тунеядцев» претендовал на то, чтобы его считали личностью неординарной по сравнению с «пиплом», «трудящимися». Один до отчисления учился в Строгановке (училище находилось напротив дома, где жил Чкалов), другой – в МГУ, третий был сыном пьющего диссидента, четвертый носил необыкновенно модную курточку, приобрести или «достать» которую уже было своего рода искусством. Посещали различные тусовки, где выступали нонконформистские музыкальные коллективы. Слухи о том, что в том или ином месте намечается «сейшен», приходили из разных и часто непроверенных источников: кто-то сказал, кто-то слышал, кому-то позвонили. Не всегда это подтверждалось, и тогда приходилось возвращаться домой не солоно хлебавши. Иногда администрация, давшая добро на проведение музыкального вечера, шла на попятную, если выяснялось, что организаторы лукавили, не раскрыв истинный характер мероприятия. Когда начальник общежития или директор клуба видел странную публику, его начинали тревожить сомнения в правильности решения провести «вечер любителей советской песни». А уж когда появлялись сами «артисты», внешне ничем не отличавшиеся от своих почитателей, и начинали «орать» в микрофон, становилось очевидно: лавочку пора закрывать, пока не дошло до беды.
«Рубиновая атака» – одна из таких нонконформистских групп, на которые ходил Чкалов. Зима, легкий морозец. Общага МАДИ на «Соколе». Студентов самого института немного, народ в основном пришлый. Ладно если бы просто пришлый – но какой? Парней от девчонок не отличить из-за длинных волос, одеты так, что на улице не каждый день встретишь – в цепях, драных «штанах», с крестами. Табачный дым стоит коромыслом, пустые бутылки от спиртного в туалете, шум такой, что приходится кричать, чтобы быть услышанным, но все довольны, почти счастливы.
Будучи уже в солидном возрасте, Чкалов вспомнил своё увлечение рок-группами того времени и нашел в сети композиции «Рубиновой атаки». Музыка не произвела на него прежнего впечатления. Наверное, настрой молодых людей зависел тогда от других факторов. Привлекала сама атмосфера сейшенов, рождавшая чувство сопричастности к ордену посвященных и просвещенных – чувство толпы в хорошем понимании этого слова. Слова песен говорили им многое: «…иди скорее в лавку чудес… тебе любой товар отпустит… черный бес…», – ведь это так отличалось от того, что предлагал официоз.
Читатель уже знает, что герой наш был человеком не слишком образованным, а лучше сказать, почти необразованным. Впрочем, нельзя сказать, что он вообще ничего не читал. Например, «Героя нашего времени» мог цитировать почти наизусть. Будучи в комсомольском трудовом отряде пионерлагеря «Солнечный», он услышал от одного из начитанных мальчиков такое суждение: чем меньше мужчина обращает внимание на женщину, тем больше привлекает её. В качестве подтверждения известного афоризма мальчик привёл поведение Печорина. С этого дня роман «Герой нашего времени» стал настольной книгой Чкалова. Когда в 195… году семья уезжала из Красноуфимска, друзья (это была семья Башкирцевых) подарили родителям трехтомник Чехова. То, что он со временем приобрёл крайне потрепанный вид (у одного тома, кажется, даже не сохранилась обложка), – заслуга Чкалова: что называется, зачитал до дыр. Характерно, что он с увлечением читал не только «смешные» рассказы, но и «скучные», живя жизнью героев, которым сочувствовал, будь то Лаевский, доктор Дымов или «маленькая польза». А ведь он ещё никогда по-настоящему не испытывал таких чувств, как тоска, страдание, безысходность… Впрочем, был один существенный повод, побуждавший его к чтению: помнит, с какой неохотой всегда приступал к выполнению домашних заданий. Оттягивал до последней минуты, загадывая: вот дочитаю этот рассказ, эту сказку, эти страницы – и сяду за уроки. Чтение тянулось до тех пор, пока не приходил папа, и уже только тогда садился он за уроки. Правда, скорее делал вид, что занимается, потому что материал к тому времени запустил немилосердно. И всё-таки Чкалов не был совсем пустым человеком. Так, стремление к совершенствованию было присуще ему с детства: он постоянно хотел чему-то научиться – играть на хорошем уровне в баскетбол, красиво плавать, быть гимнастом, боксёром, борцом. Позднее, обретя новых друзей, понял, что физическое совершенство – это лишь полдела и ему не хватает образования и развитого интеллекта. Свою роль в этом сыграл один из товарищей, Серёжа С., который увлекался не только боевыми искусствами, но и философией – в частности духовной стороной йоги. В то время многие верили в необыкновенные возможности карате: достаточно было выучить несколько чудодейственных приёмов, чтобы чувствовать себя защищённым. Конечно, Чкалов, как бывший спортсмен, не был склонен безусловно разделять это мнение, зная, каким трудом достигается любое мастерство, и всё-таки магия этого вида силового единоборства, как когда-то бокса и самбо, не могла не действовать на него. Симпатию вызывала сама личность Сергея – дисциплинированностью, работоспособностью, верой в правоту своей позиции. Это был современный Рахметов. Серёжа, кажется, и на гвоздях спал, тренируя волю. Он ничего и никого не боялся: его рассказы о разборках с «чужаками» не могли не восхищать. Влияние этого человека привело к тому, что Чкалов не только поверил, что можно стать «суперменом», но и захотел стать им. Тогда и родилась у него идея достичь цели, отказавшись от всего, что могло помешать «самоусовершенствованию»: встреч с друзьями, посещений сейшенов, сна до полудня и встреч с девушками. Ни минуты не должно быть потрачено впустую. Верил ли он, что за месяц пусть даже самого ударного труда можно переродиться в другого человека – физически более крепкого, мужественного, умного, если не прекрасно, то достаточно образованного? С уверенностью сказать нельзя, и всё-таки само решение «переродиться» характеризует его не с худшей стороны. Итак, были взяты у Игоря Д., владельца приличной домашней библиотеки, собрания сочинений Шекспира, Гёте, Шиллера, Достоевского. Больше, наверное, вряд ли можно было осилить за месяц. Для тренировки интеллекта была приобретена четырёхтомная «Антология мировой философии». В дверном проёме, ведущем в «детскую», сооружён турник и подвешена груша, набитая песком. Она создавала неудобства при проходе, но была необходима для того, чтобы костяшки кулаков выглядели «набитыми»: по ним любой посвященный мог сделать вывод о степени готовности их владельца отстоять свои права. А чтобы не поддаться соблазну и отрезать пути к отступлению, Чкалов постригся почти наголо: в эпоху хиппи это был поступок. Ночи теперь проходили за чтением классиков литературы, дни посвящались физическим упражнениям и изучению философии. Впоследствии из всего прочитанного остались в его памяти лишь литературные сюжеты, знания же по философии выветрились довольно быстро. Но что осталось в активе – это вспыхнувшая любовь к Достоевскому, его творчеству. Позже место Достоевского займёт Толстой, чтение текстов которого станет приносить ему бесконечное наслаждение, врачуя душу. В трудные периоды жизни Чкалов мог читать только этого писателя: неурядицы, в которых оказывались его герои, их переживания были близки ему, и своя боль приглушалась.
Месяц прошёл быстро, но подвели волосы – не отросли на должную длину, поэтому выходить «в свет» было всё ещё неудобно, к тому же Чкалов приохотился к ночным чтениям. Общение с великими стало не только наслаждением, но и потребностью. За время добровольного заточения с ним пыталась повидаться Милка – девушка, известная своей привлекательной внешностью и неспособностью противостоять домогательствам ухажеров. Именно ей он был обязан репутацией человека удачливого в любви. Желая увидеть Чкалова «лысым», она явилась к нему и сначала просила, потом требовала, потом умоляла открыть дверь. Он выдержал это испытание с честью – не открыл. Даже пресловутый возраст юношеской гиперсексуальности не смог повлиять на это решение ввиду серьезности задуманного: шутка ли – сделаться суперменом! Справедливости ради надо сказать, что не только это было причиной завидной стойкости: ему было стыдно показаться Милке без длинных волос.
Несмотря на желание стать образованным человеком, добиться этого путём беспорядочного чтения было невозможно, и Чкалов чувствовал свою ущербность перед людьми, получившими системное образование, – теми, кто имел «справку». Но как достичь желаемого человеку, которого из школы гнали за двойки и леность? Шагом к этому стала учёба на курсах иностранных языков при МОСГОРОНО, которые он успешно окончил. Что дала ему учёба на курсах? Во-первых, повышение самооценки: теперь, наконец, было чем гордиться, помимо прошлых успехов в спорте, ведь знание иностранного языка в то время считалось весьма почётным и делало советского человека как бы немного «западным», что ценилось в окружении Чкалова. Владение языком ещё давало гарантию отличной оценки при поступлении в высшее учебное заведение, так как к тому времени он уже определился с факультетом – это должен быть или исторический, или философский, или филологический. Подозревая, что при поступлении на первые два у него могут возникнуть трудности, связанные с тем, что описано в «Доме скорби», подал документы на вечернее отделение филологического факультета МГУ: филология не так связана с идеологией, как история и особенно философия, а береженого Бог бережёт. Были объективные причины для подобных опасений или нет, с уверенностью сказать нельзя, но определенной части интеллигенции, особенно столичной, такие настроения были свойственны. Они были основаны на страхах, с одной стороны имевших очевидные основания (люди слушали западные «голоса» и из этих передач узнавали об арестах и посадках), с другой же – сама интеллигенция постоянно накручивала себя. Вера во всемогущество КГБ была сакральной. Культивируя её, интеллигенция и сама заражалась и заражала этой верой других. Власти это было выгодно. Лишь после перестройки и последующих потрясений стало очевидно, насколько преувеличена была степень могущества советских секретных служб.
Следует сказать об одном событии, сыгравшем свою роль в выборе им будущей профессии. Репетитор, объявление которого висело на стенде «Мосгорсправки», жил рядом с метро «Лермонтовская», в старом доме с высокими, «сталинскими», потолками. Им оказался молодой человек, а так как ученику было уже 24 года и он носил бороду, хозяин расслабился лишь тогда, когда понял, что Чкалов, несмотря на столь внушительный вид, слабо знает предмет. Уже позже, когда Чкалов сам стал зарабатывать на жизнь репетиторством, он понял, что препод тот почти ничему не научил его, потому что был халтурщиком. Впрочем, вселил уверенность, благосклонно кивая в знак согласия на ответы ученика. Кажется, за всё занятие успевали разобрать они одно или два предложения. У Чкалова получалось, и он был доволен. Приобрёл ли он какие-либо знания – сейчас сказать уже нельзя, но от этих встреч была несомненная польза: Чкалов твёрдо определился в выборе будущей профессии. Сначала он пришёл на занятие один, но уже во время второго визита к нему «подселили» ещё одного учащегося, а позже и ещё двух, юношу и девушку. По окончании занятия каждый оставил на столе конверт с деньгами. Это произвело на Чкалова впечатление: он быстро сосчитал про себя сумму – она показалась весьма привлекательной. Тогда и пришла ему в голову заманчивая мысль в будущем занять ту же нишу. Каких-либо других способностей он за собой не числил, а выучить правила постановки знаков препинания или прочитать Шекспира, Чехова (пусть даже и многих) не представлялось ему невозможным, тем более после того как он убедился воочию, какой результат от этого может быть: можно сказать, из ничего сороковка образовалась. Ни о каком официальном поприще он, конечно же, не думал. Не только в силу обстоятельств, связанных с постановкой на учёт в известные организации, но в основном потому, что уже глотнул воздуха свободы и регламентированная работа ему претила. Он был похож на пса, которому удалось один раз отвязаться от цепи. Впредь его хозяина ожидали лишь хлопоты. Нет, время от времени он устраивался в ту или иную организацию, чтобы закрыть вопрос о «тунеядстве», но увольнялся при первой же возможности. Работа киоскёром в «Союзпечати» была в этом отношении очень удобна. Чкалову нравилось живое общение. В стеклянном домике он чувствовал себя актёром, публичным человеком, почти знаменитостью и даже достопримечательностью района. Внешность имел экзотическую, богемную и, осознавая это, строил из себя загадочную личность: кто же он – отставной студент, художник, поэт, хиппи? Как-то девушка, постоянный покупатель, пригласила его в университет, где проводились встречи с интересными людьми. Встреча не произошла, но это отнюдь не расстроило Чкалова, потому как предложить публике ему было нечего. Ведь, кроме хиппового «прикида», за душой у него не было ничего. Ну да, было знание английского языка, были поэтические сборники «ШЛ», были фрондёрские настроения, но разве этого достаточно, чтобы вызвать к себе интерес неглупых людей? И что бы он мямлил, придя туда? Саркастически, косвенно, недомолвками и намёками отозвался об общественной системе, прочитал слабые стихи? Нет, только не это: слава Богу, был он не настолько самонадеян, чтобы не понимать их настоящей ценности: когда понадобилось выбрать что-то приличное для поступления в Литературный институт, стало очевидно, что выбирать не из чего: рифмы не оригинальны, мысль не всегда логична, настроение лирического героя заимствовано, концовка, венец малой формы, слаба. Графоманство в его худшем виде.
Газетный киоск находился напротив «углового» магазина, на пересечении улицы Алабяна с Ленинградским проспектом, и у Чкалова была возможность приобретать «выбрасываемый» там редкий товар, «дефицит». Работник ОБХСС, мучась бездельем, иногда играл с ним шахматы, потому что Чкалов предлагал и такую «услугу»: на прилавке лежала шахматная доска с ценником «Партия – 10 копеек». Победители денег не брали, а платили сами, справедливо полагая, что платят за удовольствие. ОБХССесник же, которому он постоянно проигрывал (в том числе и потому, что поддавался), брал охотно. Выигрыш в такой «умной» игре, как шахматы, льстил его самолюбию. Попутно следил и за тем, как продавец дает сдачу. Это происходило само собой и, наверное, уже было у него профессиональным навыком. Как-то он сказал Чкалову: «А что ты так много ботинок покупаешь в магазине – сороконожка, что ли?» Всё он понимал, только ведь Чкалов не торговал здесь же, в киоске. Ездил в другой район или центр. Продавалась обувь легко, потому что наценка была сравнительно небольшой – в среднем по пять рублей. На женскую – выше: этот товар был более востребован.
Ещё в юности задался Чкалов целью – накопить тысячу рублей, сумму для того времени весьма значительную, представлявшуюся ему некоей основой материального благополучия, главное – душевного спокойствия. Сумме этой надлежало оставаться в неприкосновенности: в противном случае исчезла бы вся её магическая сила. Мечта носила сугубо земной характер: Чкалов понимал, что с неба такое счастье свалиться не может и добиться его можно лишь кропотливым трудом, терпением, даже, может быть, отказывая себе в том, в чём другие отказать не в состоянии. Ну а когда накопит он эту тысячу, уж потом… И как бы ни нравились ему вещи, владельцем которых ему удавалось стать, продавал их без всякой задумчивости. Модные туфли на высоком каблуке, которые, может быть, единственный и последний раз в жизни посчастливилось ему приобрести, джинсы, сидевшие на нём «как влитые», книги, которые имел не каждый книголюб, потому что были они редки и стоили дорого, – всё шло на реализацию этой мечты. И всё-таки, в отличие от героя «Подростка», он был не настолько твёрд, чтобы не стесняться любого способа накопительства. Когда из следственных органов в университет пришло уведомление, что студент Чкалов совершил преступление, связанное с нарушением «Закона о валютных операциях», это, несмотря на ничтожный размер сделки, было в его представлении не столь унизительно, как если бы стало известно, что он торговал кружевными трусами. Чкалов согласился бы даже пострадать, только чтобы избежать огласки, ведь в глазах однокурсников он был почти представителем богемы со своей бородой, курткой военного покроя и задумчивым выражением на лице. Нет, богемный человек должен жить впроголодь, писать картины или хотя бы играть в рок-ансамбле, но только не спекулировать женским нательным бельём! К сожалению, ни рисовать картины, ни сочинять музыку он не умел, поэтому и бороду, можно сказать, носил незаконно. По всем статьям – мелкий жулик, косящий под приличного человека.
Забегая вперёд, скажем, что ни упоминавшаяся уже тысяча, ни другие материальные блага, отличающие граждан определенного достатка, не сделали счастье героя, не успокоили душу. Да ведь и быть не могло иначе. Жить мечтою лучше, чем разочароваться по её осуществлении. Те, кто испытал это на себе, знают.
«Бундесов» было двое: небольшого роста, кругленький (очевидно, не враг калорийной пиши и кружки пива), рыжий – точь-в-точь как показывали в советских фильмах немецких солдат, потерявших бдительность и поэтому представлявших собой легкую добычу для партизан, и второй – худощавый брюнет, сдержанный и, как и его товарищ, доброжелательный. В общем, оба-два были на загляденье симпатичными ребятами, потому что соответствовали образу иностранцев, с которыми можно иметь дело. И действительно, немцы сразу прониклись к друзьям доверием, как это нередко бывает с туристами, прибывающими в незнакомую страну не в составе группы и поэтому испытывающими дефицит общения. Знакомство состоялось в центре – а где ещё можно встретить иностранных зевак? Чкалов с Сергеем не спеша прогуливались по Красной площади, присматриваясь к каждой группе туристов и пытаясь определить, насколько легко можно войти с ними в контакт. Заодно, теша своё самолюбие, и сами строили из себя иностранцев, чему, по их простодушию, способствовали отечественные джинсы с пришитыми к ним фирменными лейболами, длинные волосы Чкалова и белые брюки товарища, которые тот выпросил у пассажира-итальянца. Увидев, что вокруг «фирмы» крутятся малолетки, Сергей тихо свистнул им и показал пачку чуингама. Стаей воробьёв налетели они, расхватывая пластинки и поднимая то, что упало на брусчатку. Поиграв в «фирмачей», по Васильевскому спуску пошли друзья в сторону Каменного моста и почти одновременно и безошибочно определили тех, кого так надеялись встретить. Вот они – настоящие «капиталисты», молодые, наивные зеваки. Разве не удача, которую грех упустить? Чкалов толкнул товарища локтём и почувствовал, что тот уже напряжён: ему передалось настроение охотничьей собаки, почуявшей дичь. Не сговариваясь, развернулись: «объект» шёл в направлении Василия Блаженного, беззаботно поглядывая по сторонам и не замечая, что уже взят под опеку. Начал Чкалов. Преодолевая понятное стеснение (всё-таки в этом деле друзья были еще не профессионалами), обратился к ним, будто и не подозревал, что его могут не понять:
– Парни, не подскажете, как пройти к Красной площади?
В ответ увидел он качание голов и услышал непонятные звуки, впрочем ожидаемые.
– А, так вы по-русски не разговариваете? Were are you from? – спросил он, ненатурально изображая удивление и излучая доброжелательность.
– From Gemany, – было ответом.
– Really? – лица друзей расплылись в радостной улыбке. – How do like it here?
