скачать книгу бесплатно
Постмортем
Дмитрий Кононов
Молодой московский журналист возвращается в родной Омск, чтобы собрать материал для книги о давно погибшей талантливой поэтессе. Поиски информации превращаются в расследование, которое затем переходит в нечто куда большее.
Постмортем
Дмитрий Кононов
© Дмитрий Кононов, 2021
ISBN 978-5-0053-3401-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Роман Елисеев. 17.02.2022
Перелет из Москвы в Омск занимает, в действительности, часов шесть. Три часа в воздухе и еще три – разница поясов. Проводница объявила о подготовке самолета к снижению. Спинка кресла в вертикальном положении, ремень пристегнут, ноги ноют, в левой части черепа злобным цветком распускается мигрень. Открыл шторку окна: как и раньше, лишь белая мгла. Покосился на соседа: вцепившись руками в подлокотники, он шептал молитву. В Домодедово, когда мы рассаживались в полупустом салоне, он увидел красную нить у меня на запястье и спросил:
– С Афона?
– Из Иерусалима, – любезно ответил я, пряча запястье под манжетой рубашки.
– Ну, это славно, – обрадованно кивнул мой сосед. – Значит, все у тебя будет хорошо.
У меня в самом деле все было хорошо, но не из-за красной нитки. Ее, кстати, мне молча повязала в Испании одна местная девушка. Радуясь, что краткий разговор с попутчиком подошел к концу, я перевел планшет в авиарежим и открыл план работы. Некоторое время разглядывал верхнюю строчку, неприятно схожую с надгробием: «София Александровна Дятлова. 08.03.1988 – 22.06.2014». Предстояло встретиться с матерью поэтессы, поискать школьных учителей и университетских преподавателей. Отдельным списком шли родственники, мать и муж, и еще четверо… терпеть не могу слово «любовник», но ничего лучше пока не изобрели. Далее были вперемешку записаны разнообразные друзья-подруги, коллеги по цеху, редакторы и окололитературные деятели. Некоторое время я раздумывал, кого бы еще добавить, а потом закрыл план и в очередной раз принялся просматривать фотографии, собранные по всему интернету.
Цифровой след. Люди уходят, и теперь после них остаются не только фотографии, но и аккаунты в социальных сетях. Страница Дятловой в Контакте до сих пор жива, там регулярно появляются стихи, фото, видео – разве что новых уже не будет. Записал: «Узнать, кто теперь ведет страницу». Скользя пальцем по экрану, я просматривал разнородную солянку из концертов, квартирников, попоек, встреч, прогулок, фотосессий, церемоний. Конечно, Соня везде была очень разной: яркий макияж, нелепые наряды, кричащие прически – но за этим угадывался один и тот же чуть настороженный взгляд, в нем читалось предчувствие неотвратимой беды. Беды, которая не войдет деликатно, давая о себе знать покашливанием и предупредительным стуком, – она вломится нагло и беспардонно, подминая и перемалывая. Значит – делай, что хочешь. Живи сейчас. Потому что завтра может и не наступить. А если все-таки наступит, то окажется еще одним пленительным беззаботным сегодняшним днем, с вином, поэзией и любовью.
– Жена твоя? – спросил сосед.
Оказывается, он какое-то время украдкой поглядывал на фотографии. Мне стало неприятно.
– Это омская поэтесса, – сухо ответил я. – Погибла в аварии в четырнадцатом году.
Мой попутчик перекрестился:
– Упокой, Господи… Проведать могилку, стало быть, едешь? Свечу поставь обязательно, в Успенском соборе.
– Да. Конечно.
К счастью, с нашими креслами поравнялись проводницы, пришло время обеда. Мы не разговаривали до конца полета, разве что вслед мне донеслось: «Храни тебя Господь!»
Я спустился по трапу и примостился в углу большого выстуженного автобуса. Самолетов вокруг было мало, обширный бедный пейзаж выглядел тоскливо и пустынно. Поземка стелилась по белесому асфальту. Телефон поймал сеть и показал пять вечера местного времени. Скрипя на поворотах и непонятно зачем останавливаясь каждые двадцать метров, автобус довез меня и еще шестьдесят пассажиров московского рейса до дверей аэропорта. В зале выдачи багажа весь периметр занимали вполне современные, подсвеченные изнутри пустые стенды. Кое-где алели буквы: «Размещение рекламы» и номер телефона, а в центре красовался панорамный снимок исторической части города. Безвкусная зеленая надпись стандартным церковнославянским шрифтом гласила: «Омск. Центр Национального проекта сохранения культурной идентичности с 2020 года». Я глубоко вздохнул. Возвращение домой не всегда приносит радость.
На выскобленной парковке перед аэропортом я без труда нашел свое такси. Указал водителю на багаж. Выходить на холод он не пожелал, только качнул головой. Некоторое время я сдвигал в сторону напластования мокрого брезента в багажнике, пристраивая сумку.
В салоне адски жарила печка, из магнитолы на грани слышимости доносилась современная попса. Таксист был тертым жизнью мужиком под пятьдесят. На толстых пальцах темнели наколки. Посреди пыльной панели на шурупы привинчены две крошечные иконы: Богородица и Николай Угодник.
– Пристегивайтесь, – ответил он на мое приветствие. – Щас мимо заставы поедем, у нас с этим строго.
– Что за застава? – с любопытством осведомился я, нащупывая замок ремня безопасности.
– Впервые у нас, да? – водитель переключил магнитолу на выпуск федеральных новостей и немного прибавил звук.
Хонда плавным аккуратным поворотом покинула парковку. Некоторое время мы отчего-то двигались по встречной полосе в полном молчании – я терпеливо ждал рассказа. Впереди показался автомобиль, сердито мигнувший нам фарами.
– Бить-колотить, – сказал таксист и перестроился на правую полосу.
– Не впервые, – я попытался реанимировать разговор. – Родился я тут. А в двечетвертом уехал в Москву учиться, там после универа и остался. Вот, теперь в командировке.
– Тоже неплохо, – спокойно кивнул мой собеседник. – Я тоже туда ездил. Ну, на запад, в смысле. В Екатеринбург. И че? И ниче. По десять часов за баранкой, глаза по пятаку, а получаешь столько, что на жизнь не остается. А за бензин плати, за машину плати, за вызовы плати. Тоже вот, как вы, вернулся. У нас в Омске, как-то спокойнее, душевнее. А в последние два года, как у нас нацпроект ввели – вообще житуха, умирать не надо.
Мы ехали по удивительно ровной ухоженной дороге, время от времени по центру виднелись огороженные островки с голубыми елями. Слева молодые сосны вдоль ограды аэропорта, справа – знакомый мне с детства карагач вперемешку с ивами. Сугробы казались оранжевыми – яркое солнце уплывало за край совершенно чистого неба. Вязкое, тягучее умиротворение разливалось во мне, подминая наблюдательность, столичную тревожность и годами воспитанный журналистский скептицизм. Я помотал головой.
– Так про какую заставу вы говорили?
– Да вон она, как раз подъезжаем. Тут дорога с аэропорта одна, вот они и стоят, – водитель прищурился. – Стоя-я-ят, самое хлебное время. Три московских рейса прилетают за час.
Я увидел аккуратное двухэтажное здание красного кирпича, на крыше блестел на солнце крошечный купол домовой часовни. Большой плакат на массивном бетонном основании сообщал все тем же церковнославянским шрифтом: «Казачья застава». У обочины мерз парень в зимнем армейском камуфляже и кубанке. Он взмахнул жезлом регулировщика, указывая остановиться. К моему удивлению, таксист не опустил стекло со своей стороны, как нередко поступают водители, когда их останавливает полиция. Не заглушая двигатель, он вынул из бардачка небольшую сумку, проворно вылез из машины и поспешил навстречу парню. Тот отдал честь и что-то сказал, выпуская облако пара и указывая на кирпичное здание. Таксист развел руками, и оба отправились туда. Как только они скрылись в дверях, из заставы вышел другой казак, постарше, с длинными усами. В руках у него была папка. Он спокойно подошел к такси и с хозяйским равнодушием уселся на водительское место.
– Вахмистр Жолдин, – представился он, наскоро поднимая ладонь к уху. – Добро пожаловать в Омск. Вы из Москвы же, правильно?
Я только молча кивнул, чувствуя себя путешественником во времени. Роскошные седые усы вкупе со словом «вахмистр» сделали свое дело.
– Добро, – Жолдин открыл папку, где веером расходились подколотые желтоватые бланки квитанций. – Мы деньги собираем. Детям на лечение. Фонд «Спас», слыхали? Нет? Да на каждой остановке по городу рассказываем! В общем, кто сколько может, всем миром. На лечение там, на операцию, кому надо. На молебен. У нас больных деток немало, это вам не Москва.
– Простите, я не уверен, что…
– Деток не жалко, что ли? – вахмистр подозрительно сдвинул брови. – Нельзя так, грех это. Ты же нормальный мужик, не либерал там какой-нибудь, сам должен понимать: если не мы, то кто им поможет?
Я поджал губы и потянул из кармана куртки бумажник.
– И сколько нужно сдать?
– Не сдать, а пожертвовать. А сколько – это уж как тебе совесть подскажет. Ты женатый, дети есть?
Мне скоро сорок лет, а я все не могу отучить себя робеть, когда кто-нибудь вот так уверенно и по-хамски влезает на мою личную территорию.
– Нет, – ответил я.
– Плохо. Женись поскорей, да детей заводи. Тогда будешь все лучше понимать. Вот если бы твое родное дите заболело – ты, небось, в кредиты бы влез, все деньги отдал? Так и тут.
Я протянул ему тысячу, ничего мельче не нашлось. Жолдин радостно схватил купюру и сунул ее в карман.
– Вот это ты молодец, мужик! – одобрительно прокряхтел вахмистр, выуживая из футляра очки. – Ты не думай, мы за каждую копейку отчитываемся. Сейчас я тебе расписку… Порядок в войске должен быть.
Все еще в некотором смятении я наблюдал, как он старательно заполняет бланк. Наконец, все было готово. Вахмистр отдал мне расписку, снова дернул руку к уху, пробормотал «Спаси, Господи!» и ушел. Стемнело быстро и незаметно, как это всегда бывает в феврале в здешней степи. Ожидая возвращения таксиста, я изучил квитанцию. Из синих каракулей смог разобрать только «одна тысяча рублей» и «безвозмездное». Поплывшая синяя печать внизу содержала слово «Спас» заглавными буквами и нечитабельные номера по периметру. Я зачем-то аккуратно свернул расписку в восемь раз и положил в бумажник. Тем временем, вернулся мой водитель.
– Простите, – выдавил он, пристегиваясь. – Сейчас быстро до отеля доедем, минут за десять.
Он выглядел совершенно вымотанным, в глаза мне старался не смотреть. Я миролюбиво ответил:
– Ничего страшного. Я пока больным детям помог.
– А… Много дали?
– Тысячу.
– Странно. Обычно больше просят. Хотя это же все детям, тут много не бывает.
Остаток пути ехали молча. Под Ленинградским мостом блестела фонарями набережной черная вода в похожей на шрам полынье. У отеля таксист удивил меня в последний раз. Он вышел из машины, сам открыл багажник и вручил мне сумку, отряхнув ее от натекшей с брезента воды. Наклонившись ко мне, тихо проговорил:
– Вы бы одевались попроще. Видно, что москвич. Здесь не надо так. Не любят.
Сетевой отель порадовал уютом и вежливостью, эдакий остров комфорта и нездешних широких улыбок, ограниченный лишь стеклянными дверьми и лимитами вашей кредитки. Симпатичная девушка протянула мне ключ-карту, и спустя пару минут я разглядывал вечерний город из окна номера на пятом этаже. Уютный покой нарушало лишь тихое ворчание кофемашины у меня за спиной. Я включил ее, едва вошел.
А передо мной расстилалась центральная улица Ленина с торговыми домами начала прошлого века, сказочная, благополучная, укутанная снегом. Не спеша ехали домой служащие, студенты веселыми компаниями шли вверх и вниз по тротуарам, сияли огни рекламы. Парень в зимнем камуфляже и с красной повязкой казачьей дружины на руке прохаживался из стороны в сторону вдоль витрины кондитерской.
Кофе был готов, я сел в кресло перед окном и медленно отпил. Американо показался мне необыкновенно вкусным, улица передо мной больше походила на новогоднюю открытку, тишина и спокойствие обволакивали меня вот уже во второй раз за этот вечер: по дороге из аэропорта, вдоль заснеженных елей, и теперь. Я не без усилия стряхнул сладкое оцепенение и залпом допил кофе. Легонько стукнуло слева между макушкой и затылком, мигрень вновь пошла на приступ.
– Ну нет, Рома, – громким спокойным голосом сказал я себе. – Здесь ты ничего не поймешь и ничего не напишешь. Надо менять обстановку.
Приятели считают меня психом. А все потому, что к работе я подхожу с шизофренической, по их мнению, серьезностью. Будто актер, меняю место и образ жизни, чтобы до тонкостей понять, прочувствовать мир, в котором жил герой моей книги. В данном случае – Соня Дятлова, омская поэтесса.
Соня Дятлова. 1994
«Мало что помню о себе в шесть лет. Папы не было. Я его ни разу не видела. Это создавало проблемы, ну а как же. Вначале мама рассказывала, будто папа работает в Канаде. А работа секретная, поэтому его фотографий дома держать нельзя. Я искала, конечно, но без толку. Все перерыла, кроме ящика в серванте, который запирался на ключ. Ключ мама тоже где-то прятала.
Пошла в первый класс. Не школа, а зоопарк. Где? Да от центра езжай три остановки по Маяковского, потом поворачиваешь на Богдана Хмельницкого – и вперед, вперед, пока не надоест. Вот когда надоест, вытряхиваешься из автобуса – и там в двух шагах моя школа. В коридорах паркет проваливался, как сейчас помню. Познакомилась с девчонками, с пацанами, заговорили о родителях – я и выдала: у меня папа секретный агент, разведчик, работает в Канаде. А Верка Соловьева – она на три года старше нас была – смерила меня взглядом: «Разведчик, ага. А у меня альпинист, у Стаськи – моряк, у Оли – полярник. У Васяна из второго „б“ вообще космонавт. Ты че, больная? Нет у тебя папы!» Что говорить, я заревела, убежала по лестнице наверх, там была такая площадочка перед люком на чердак, уселась, целый урок просидела, сопли мотала. Меня даже не хватились, вот такая была школка, прикинь.
Потом спускаюсь в класс – а у меня весь тыл в известке. Пацаны тут же заорали: «Белая жопа, белая жопа!» Я стою, как дура, даже плакать уже больно, все выплакала – и тут Соловьева к нам заходит. Услышала пацанов, да как рявкнет: «А ну, завалили!» Пацаны замолчали тут же, они Верку побаивались, как и все, впрочем. Верка подходит ко мне и говорит: «Слушай сюда. Я знаю, без папы тяжко. Мы, безотцовщина, вместе тут держимся, иначе плохо будет. Ясно? Если что, поможем. Но если увидишь, что кого-то обижают – Ольку там вашу, или Стаську – сразу вступайся. Поняла?» Поняла я ее сильно позже, а тогда только кивнула».
На этом видеозапись обрывается. Я еще некоторое время смотрю на экран ноутбука с последним кадром. Соня сидит в кресле, закинув ногу на ногу. Выглядит она плохо: ярко-рыжие волосы с черными отросшими корнями, тяжелые веки, яркий неаккуратный макияж. В руке бутылка пива.
Я перепроверяю дату публикации: январь две тысячи двенадцатого. Месяц назад она получила национальную премию для молодых поэтов. До автокатастрофы оставалось два с половиной года.
Роман Елисеев. 18.02.2022
На следующее утро я вооружился справочником и составил список магазинов. Поездить пришлось изрядно, но к обеду мне удалось полностью сменить гардероб. Дешевые синие джинсы, свитер на размер меньше, чем нужно. Зимние полусапоги белорусского производства, молнию на которых заедало уже во время примерки. Турецкая куртка-аляска на плохом синтепоне, тут же вставшая коробом на морозе – курткой я гордился особенно, купил ее за сущие копейки на распродаже конфиската. Венчала мою экипировку вязаная шапочка со спортивным логотипом, известная в народе как пидорка или же гандонка.
Айфон я решил оставить в сейфе отеля, симку же поместил в золотистый сяоми с разбитым экраном – его я после долгих размышлений выбрал в переходе на Площади Ленина. Купил универсальную транспортную карту «Омка» и закинул туда пару тысяч, чтобы не отвлекаться потом. Запретил себе пользоваться такси до самого отъезда в Москву.
Оставались последние штрихи. Еще утром в отеле я сбрил бородку, а вечером нашел крошечную затрапезную парикмахерскую и за сто пятьдесят рублей был обрит «под машинку». В отель я вернулся, прямо скажем, преобразившимся. У меня на пути немедленно вырос охранник. Я с улыбкой предъявил ему ключ-карту и отправился к лифту – вслед мне с любопытством смотрели несколько человек, от входа и из-за стойки регистрации.
В номере я встал перед зеркальной дверью шкафа и оглядел себя. Изумительно: щеголеватый столичный журналист исчез, на его место пришел тощий бедный работяга лет тридцати пяти с усталым взглядом. Я вздохнул, разделся и включил кофемашину. Есть не хотелось, вместо этого отчего-то хотелось бахнуть пивка. Завтра предстоял поиск съемной однушки в Городке Нефтяников.
– Чем хуже, тем лучше, – сказал я себе.
Сказал и в который раз с грустью подумал о привычке разговаривать с самим собой как о характерном симптоме прогрессирующего психического расстройства.
Роман Елисеев. 19.02.2022
На утро ударило минус двадцать пять. Идти никуда не хотелось, я лежал в номере, листая списки съемных квартир в Городке Нефтяников. Этот обширный район Омска не пользовался особой популярностью у желающих задержаться в городе подольше, разве что студенты кооперировались по двое или по трое, за копейки снимая клетушки недалеко от учебных корпусов четырех вузов – все лучше, чем общага.
Здесь почти постоянно жила Соня Дятлова, вот почему я выбирал квартиру в одной из сотен мрачных обшарпанных хрущевок. Нефты – так их называли местные – строили с пятидесятых годов, когда начинали масштабное освоение западносибирской нефти, чуть позже появился нефтезавод, величественное предприятие всего в нескольких километрах от городской черты. С тех пор случилось много всего, и главным образом, плохого. Распался Союз, нефтяным центром стала Тюмень на западе, а центром транспортным – Новосибирск на востоке. Омск с нефтезаводом стал если не вовсе бесполезен, то уж точно не очень-то и необходим. Специалисты уехали за северными доплатами в Ханты-Мансийск и Сургут, поэтому со временем Городок Нефтяников заселили люди, так же далекие от переработки черного золота, как и я сам. Заселили те, кого теперь зовут «простыми работягами» – бесхитростные честные советские люди, уже в возрасте, уже дети подрастают. Удачливые с подержанными мерседесами, как у соседа дяди Володи, неудачливые тихо спивались в кафельных гробах тесных кухонь. Однако жили, вопреки ужасам переходных времен, ровно и себя не роняя, дни рождения отмечали всем двором, мужчины открывали банки с соленьями и – с великим пиететом – водочку «Довгань», женщины несли в эмалированных кастрюльках картошку и ведерные чаши с салатами. Включали местную радиостанцию на полную мощность, и сдобный голос с удалыми нотками пел:
Быть может, быть может, еще возвратится
Счастливое время и в наш уголок.
Не возвратилось. Раньше или позже простые работяги начали умирать один за другим: от цирроза, от старости, от отчаяния и одиночества – и холодные, расчетливые, хищные дети прямиком с кладбища мчались по риелторам и нотариусам: поделить, присвоить, продать, не упустить. Однушки, двушки и трешки в Нефтах – с остекленными балконами, с воркованием голубей под крышей по утрам, с многолетней желтой ватой в щелях деревянных окон, с коврами и шифоньерами, с рогами косули над входом, с дефицитными резиновыми ковриками у входа, с запахом «Явы» и сухого старческого кашля – превращались в притоны для наркоманов и проституток, в дешевые съемные квартиры, посуточно и помесячно, но с оплатой авансом минимум за полгода.
Я тихо вошел в один такой подъезд, домофон не работал, дверь подперли кирпичом. Было темно, пришлось включить фонарик на телефоне. Черным баллоном на ближайшей стене было вкривь и вкось выведено: «Соль – это выход» и чуть выше, большими буквами, «Здесь жили люди». В самом деле. Жили. Поднимаясь на пятый этаж, я прислушивался. К счастью, здешние обитатели ничем себя не выдали: я не услышал громкой музыки, криков пьяных или гневных, даже собаки не лаяли. На третьем этаже жирный кот ел рыбьи кишки с коммунистической газеты на полу. На четвертом упоительно пахло тушеным мясом: кто-то готовил ужин.
Дверь тридцать седьмой квартиры мне открыла хозяйка, пожилая приземистая женщина с грубым неприветливым лицом. Впрочем, она тут же улыбнулась:
– А, Роман, да? Я уж заждалась вас, – у нее был заметный украинский говор. – До гостиной проходьте, вот тута разувайтесь.
Дом этот стоял на улице Андрианова, в относительно цивилизованной части Нефтов. Тихая улица тянулась вдоль ограды Советского парка, потому окна квартиры выходили на заснеженные вершины деревьев, за которыми грезила былой мощью река, скованная льдом и страшно обмелевшая из-за казахских и китайских предприятий выше по течению. Тамара Васильевна – так звали хозяйку – провела меня по квартире. Она многословно и, в то же время, косноязычно расхваливала достоинства жилища, молча выпучивая глаза, когда я косился на очевидные недостатки.
– Санузел хороший, сама в том году ремонт делала, бачок все смывает, не текет почти. Стиралка сама стирает, новую купили, когда зятя похоронили, там с похорон деньги остались. На кухне телевизир все показывает, двенадцать каналов. Холодильник есть, плита газовая, хорошая. Шкафы чистые, сегодня только пыль со всех полок вытерла. Матрасик купите, постелете, можно жить. Балкон стеклопакет, теплый, можно зарядку по утрам делать.
– У вас тут фотографии, – я попробовал прервать этот очаровательный монолог.
Действительно, в жилой комнате меж пары пыльных кресел висело несколько маленьких фото в дешевых рамках. Толстый старик в шортах, с удочкой и огромным карпом. Красивый парень в изуродованной аксельбантами дембельской форме. Две девушки, по виду старшеклассницы, на фоне фонтана в центре Омска.
– Ой, – замялась Тамара Васильевна. – Щас уберу, забыла совсем, замоталась. Это мои все.
Воздух вокруг моей головы потеплел и сгустился, меня прошиб пот. Плохой из меня журналист, наверное. Так сложилось, что каждое дикое совпадение впечатляет меня куда сильнее, чем следует. Я ткнул пальцем в фотографию с девушками, которую хозяйка все никак не могла отцепить от стены:
– Кто это?
Тамара Васильевна обернулась и недоуменно поглядела на меня:
– А вам-то что за дело? Дочь это моя, когда еще в школу ходила. С подружкой.
Рядом с полной улыбающейся девушкой мрачно, упрямо глядела прямо в камеру Соня Дятлова.
Обо всем договорившись с Тамарой Васильевной, я побрел в сторону остановки, то и дело скользя своими белорусскими скороходами по нечищеным тротуарам. Вспомнил, что во времена моего детства здесь было не так скользко, только изредка попадалась неширокая полоса идеально ровного обсидианового льда. Другие дети лихо по ней проезжали, без труда удерживая равновесие на чуть согнутых ногах. Я никогда не проезжал: боялся. А теперь и полос таких не осталось.
Когда-то здесь была беляшная, где Соня Дятлова пять лет наживала гастрит, учась на филфаке. Теперь на этом месте переливалась оставшимися с Нового Года гирляндами будка сетевой кофейни. На широких скамейках в окружении бумажных снежинок на стекле миловались парочки. Не мой формат, подумал я, и зашел в ларек с шаурмой. Заказал большую с грибами и чесночным соусом. Потом подумал и добавил к ней банку дешевого энергетика. Воткнул зарядку моего разбитого золотого телефона в местную бесплатную розетку и принялся ждать. Чуть было не открыл Фейсбук, но вовремя сдержался. Поток новостей от сотни московских и иностранных коллег сейчас поднял бы меня за шкирку, за лысый капюшон худого турецкого пуховика, вырвал бы из ледяных клещей омского февраля – и куда бы я приземлился? Я не кот, падать на все четыре не умею.
Поставив локти на столик, я жадно ел шаурму, постепенно, на расстояние одного укуса, освобождая ее от оберточной бумаги и прозрачного пакета. Руки были грязные, помыть негде. Несмотря на мои старания, шаурма протекла снизу, и теплый скверный на вид соус скопился в уголке пакета, свисая, будто бледный гребень дохлого петуха. Я ел и ел шаурму, которая к середине стала казаться бесконечной, пил сахарно-кофейный энергетик с запахом ацетона и глядел в окно, на последних восьмичасовых прохожих. К девяти обширная площадь с двумя автобусными остановками опустеет почти полностью. Есть города, которые никогда не спят. Омск, напротив, редко бодрствует. С билборда на меня со спокойным достоинством смотрела красивая женщина. В руках она держала младенца. Стандартный славянский шрифт, мало-помалу вызывающий у меня идиосинкразию, являл холодной улице оптимистический лозунг: «Сибирью Русь Православная прирастать будет!»
В ларек вошел степенный седоватый мужик с пакетом из супермаркета. Он молча подошел к окошку и положил на блюдце скомканный полтинник. Не глядя на него, продавщица так же молча убрала деньги, отошла куда-то вглубь ларька и через несколько секунд вернулась, поставив на блюдце одноразовый стаканчик, наполненный примерно на треть. Мужик деловито опрокинул содержимое в рот, едва слышно крякнул, вытер усы и ушел. Через пару минут сцена повторилась, на этот раз с высоким молодым парнем в лыжной куртке. На смену парню пришел смуглый простуженный рабочий в оранжевом жилете. Каждый раз обмен полтинника на стаканчик происходил в полном молчании, каждый раз продавщица старательно прятала глаза. Когда за рабочим, просвистев худым доводчиком, закрылась дверь, любопытство взяло верх, и я поинтересовался у продавщицы:
– А что это вы такое наливаете?
– Ничего не наливаю, – неожиданно грубо отрезала она.
