скачать книгу бесплатно
– И все. Умному достаточно.
Повисло неловкое молчание. Сонечка вспоминает о пересдаче и шуршит страницами конспекта. Саймон – она чувствует – тоже смотрит на нее. Ей это приятно.
В аудиторию возвращается преподавательница с кружкой чая. Увидев Саймона, приподнимает брови:
– Ты откуда здесь взялся?
– Так матанализ же. Игнатьев велел ждать.
– Ладно, это ваши с ним дела. Ну что, София, она же Мудрость, как насчет поведать мне о Юнге? – она садится за стол и выжидательно глядит на студентку, изредка поднося к губам кружку; желтоватый палец с хищным когтем придерживает чайную ложечку.
Сонечка вздыхает и принимается монотонно и довольно поверхностно пересказывать то, что успела списать. Боковым зрением она замечает, что Саймона ее рассказ отчего-то очень веселит. Преподавательница, кажется, ее совершенно не слушает, а лишь укоризненно смотрит на парня. Задохнувшись от стыда и вконец сбившись к концу рассказа, Сонечка выдавливает:
– Вот, в общем, как-то так.
– Да уж, – подводит ожидаемо-печальный итог преподавательница. – Думаю, вы и сами понимаете, что подготовились так же плохо, как и в первый раз.
– Да поставь ты ей тройку, что страдать-то? – внезапно подает голос Саймон.
– Сема, я тебе что говорила? – морщинки на лице преподавательницы собираются в маску строгости.
– Мам, продолжение этого фарса не нужно ни тебе, ни ей. Ну серьезно.
Сонечка изумленно наблюдает за этой семейной сценкой. В зачетке появляется слово «удовл.» и витиеватая подпись, похожая на арабскую вязь. Смущенно поблагодарив, Сонечка хватает в охапку не по сезону легкое пальто и уходит. В коридоре ее догоняет Саймон-Сема:
– Погоди. Можно тебя спросить?
– Нельзя, – Сонечка не останавливается, не смотрит на него. – Я твоей помощи не просила.
– Какие мы гордые, – звучит ей вслед. – Ладно, я тебя найду.
Не отвечает Сонечка, бежит вниз по лестнице, прыгая через ступеньки. Сердце бьется часто. Этого Сему с его еврейской мамой, застиранной черной рубашкой и пошлым Палаником в голове она терпеть не может. А еще он ей очень понравился.
Соня Дятлова. 05.03.2005
Соня и Саймон только что пообедали в университетской столовой и теперь с наслаждением прогуливают остаток дня. Советский парк спускается к реке, здесь безлюдно и очень тихо: ни машин, ни голосов. Разве что звуки стройки долетают иногда – чуть дальше, у общежитий, возводят новый жилой микрорайон.
Соня идет молча, ей с самого утра не дает покоя покалывание в правом боку и строчка нового стихотворения, пришедшая во сне. Саймон увлеченно рассказывает о тренировках по ножевому бою, которые он проводит с друзьями в Парке Победы. Он красивый, Саймон, живой и весь будто пропитанный какой-то юношеской придурковатой удалью. Он все делает с наслаждением и полной отдачей: ест, рассказывает, поет, спорит, чинит компьютеры, вешает лапшу легковерной матери. Возможно, Соня хотела бы знать, как он трахается, но она пока не уверена в этом. Сейчас вполне достаточно славной прогулки к весенней реке.
– Летом думаю на стрельбище ходить, – сообщает Саймон. – Нож никогда не лишний, но порой, знаешь, как бывает? Его недостаточно.
– Зачем тебе пистолет? – рассеянно спрашивает Соня, только чтобы поддержать разговор.
– Ну как же. Стрелять. То есть, защищать. Себя и близких. Пожила бы ты в моем районе.
Соня пожимает плечами:
– Мне и своего хватает.
– Напрасно ты так. Все проблемы из-за такого вот равнодушия масс, – заводится Саймон. – Народ у нас очень долго терпит. И там еще в конце должно быть «да больно бьет», только вот это мы делать как раз и разучились. И получается, что те, кто наверху, давно уже поверили в свою безнаказанность. Но это ничего. Ничего. Пусть теряют бдительность. Скоро все увидят, что в России есть люди, которым не плевать. И таких людей много.
– У тебя сейчас лицо глупое очень, – сдержанно замечает Соня. – Почему такие, как ты, всегда выбирают насилие?
– Потому что на удар отвечают ударом, – мрачно отвечает Саймон. – Не согласна?
Он ревниво, с вызовом, смотрит на Соню. Та не отвечает, молча проходит вперед, беззвучно шевелит губами.
– Ну, что молчишь?
– Придет вода, – говорит Соня, оборачиваясь.
– Что?..
– Чего б не жить дypакам, чего б жалеть по утрам.
– Это твои стихи?
– Нет. Мне до таких расти и расти. Смотри, как красиво.
Оказалось, за разговором они прошли весь парк насквозь. Здесь заканчивается асфальт, тупиковые велодорожки, идиотские сварные конструкции для занятий изощренными видами атлетики – потуги сделать реальность более упорядоченной. Здесь начинается река.
По берегу густо растут ивы. Осенью уровень воды поднялся, затопил пологий берег, а потом все схватилось льдом на пять месяцев – и сейчас, в начале весны, необычно ранней и теплой для Омска, лед дыбится и крошится на сломах, черная вода проступает меж черных стволов, замерзает ночами тонкой корочкой, а на полуденном солнце оттаивает вновь, растворяя лед день ото дня все сильнее.
Что-то с грохотом упало на стройплощадке, эхо долетело до берега – Соня и Саймон даже головы не повернули.
– Как тихо и здорово, ты только посмотри, – прошептала Соня, беря Саймона за руку. – Придет вода…
Саймон добросовестно пытается проникнуться прелестью момента, но живость и склонность к действию быстро берут верх. Он оставляет рюкзак на дорожке, легко бежит по бордюру в поисках удачного места, а потом прыгает на поваленную иву и приставным шагом идет по стволу, перехватывая прочные ветки. Добравшись до пня, торчащего из-подо льда, он вынимает нож и принимается быстрыми точными движениями вырезать что-то на гладкой ртутного цвета коре. Соня смотрит с интересом, против воли завороженная его юной грацией. В пять минут закончив вырезать, Саймон так же быстро возвращается на дорожку.
– Что ты там написал?
– «София и Саймон, пятое марта пятого года. Первый поцелуй», – с торжествующим видом произносит парень.
– Какой первый поцелуй? Мы же не…
Саймон подходит к Соне вплотную и целует ее в губы. Придет вода, думает Соня, чего б не жить дуракам. И обнимает Саймона.
Соня Дятлова. 09.03.2005
Это последняя весна дряхлого автобуса из девяностых: в июне его спишут окончательно, оставят гнить на отшибе автопарка. Соня и Саймон стоят в конце салона, опираясь на поручень, обтянутый чем-то резиново-белесым, глядят в кромешную ночь за стылым стеклом и гадают, чем же болен автобус.
– Астма, это точно, – уверенно говорит Соня. – Послушай, как он задыхается, когда переходит на третью передачу. Сначала ы-ы-ых, а потом так: тех-тех-тех-тех!
– Не спорю, – солидно кивает Саймон. – Моя очередь? Думаю, артрит. Этот скрип на поворотах. Да и перекособочило всего.
– Тогда я знаю, у кого точно артрит: у твоего дивана, – улыбается Соня, а Саймон краснеет.
Автобус резко тормозит, Соня с громким смехом прижимается к Саймону, он обнимает ее за талию, не давая упасть:
– Я тебе что про ноги говорил?
– Да помню я, помню: перпендикулярно движению, на ширине плеч, чуть согнуть в коленях. Просто это так неэстетично.
– Ну, эстетичнее, чем валяться в проходе.
– Не занудничай. И вообще, мы уже приехали. Следующая наша.
Двери с лязгом раскрываются, пара выходит в ночь, астматический автобус уносит свои трогательные жалобы дальше по разбитым окраинам. Саймон оглядывается:
– Это ведь хладокомбинат? Тут еще кладбище рядом, насколько я помню. Мы не туда?
Соня уже тянет его на протоптанную в снегу тропинку:
– Конечно, нет. Может, позже. Пока что нам через этот пустырь воон к тем домикам, видишь? Где дым из трубы.
Двухцветная панорама. Черное небо с редкими звездами, месяц за облака ушел. А внизу – обширный пустырь, белое поле. Среди ноздреватых сугробов протоптана дорожка, да на одного, так что Соня идет впереди, а Саймон – следом: настороженный, рука у пояса, готов выхватить нож, играет в свою любимую игру. Вдалеке, как гоголевский хутор, темнеют избушки частного сектора, уходит в небо вертикальный дым, в редких окошках без ставней горит желтый свет. В ночь на десятое марта две тысячи пятого года Соня и Саймон, скользя на утоптанном насте и иногда сослепу наступая в сугробы, идут в гости к Процюку.
Оказавшись у ворот, Соня замерзшими пальцами набирает номер:
– Витька? Да, мы пришли, открывай.
Некоторое время они ждут в полной тишине и темноте: освещения здесь нет никакого. Саймон выглядит напряженным, он настороженно смотрит по сторонам, частный сектор ему явно чужой, ну а Соня здесь чувствует себя вполне своей.
– Расслабься, – нежно произносит она. – Это сравнительно мирный район. Большая часть домов, кстати, стоят пустые. Ты ведь сам хотел со мной поехать.
Саймон не отвечает, только острее прислушивается к тому, что происходит за забором: вот звенят ключи в замке, скрипят петли, собака во дворе принимается лаять, громко и злобно. Ключи звенят снова, и Процюк впускает их, голой ногой в валенке оттесняя в сторону мохнатую немецкую овчарку, которая все заливается лаем и будто не слышит его команд.
Процюку около двадцати пяти. Высокий, сутулый, с копной светлых кудрявых волос. В школе его дразнили «Электроником». Теперь он широко улыбается Соне, бросая оценивающие взгляды на ее спутника.
– Я пошел чайник ставить, – объявляет он, оставляя гостей раздеваться в прихожей.
В доме так же темно и тихо, как на улице. Из комнаты доносится тихая музыка, в конце коридора на кухне горит свет – единственное яркое желтое пятно в этом царстве теней. На кухне Процюк что-то напевает по-английски, шлепая босыми ногами по линолеуму. Саймон с трудом пристраивает куртки на перегруженную вешалку. Спотыкаясь о разнокалиберные сапоги, гости проходят в комнату. Пол устелен спальниками вперемешку с пледами. В углу светит синим ноутбук, винамп играет на повторе Pure Morning. Здесь и там белеют чайные кружки, початые пачки печенья, валяется кухонная доска с черным хлебом и салом. У стен сидят и лежат сонины приятели и подруги с филфака, медленно и бережно передают по кругу косяк. Сонечку встречают радостными возгласами, пусть и не сразу. Она, аккуратно ступая, обходит комнату, кому-то достается объятие, кому-то – поцелуй в щеку. Саймон, мысленно махнув на все рукой, садится на пол у самой двери. К нему подсаживается худая некрасивая девушка с кислотно-зелеными волосами и в просторной черной футболке, касается его острым плечом:
– Привет. Я Авария, – она протягивает вялую руку. – Как в том фильме, да. А тебя как зовут?
– Семён, – с неохотой отвечает Саймон. – Прости, мне отойти надо.
– По коридору направо, – любезно улыбается Авария ему вслед.
Последнее, что замечает Саймон, – смуглый бритый налысо парень передает Соне косяк, и она с довольным видом затягивается. Саймон вылетает в прихожую, некоторое время ищет выключатель. Не найдя, принимается разыскивать свои берцы в темноте. Вдруг он замирает, выпрямляется в полный рост, словно устыдившись, возвращается в комнату и, деликатно отстранив бритого парня, садится рядом с Соней. Та силится рассказать какую-то новую университетскую байку, но не может, давясь от смеха и кашляя. Саймон прислушивается к натужному кашлю, который она с силой выталкивает из себя, и гадает, чем же больна его девушка. Напротив садится Процюк. Он нарезает хлеб и сало тонкими кусочками и тут же, оголодалый, поедает их.
– Не журись, Симон, – обращается он к Саймону, жуя и обдавая его крепким чесночным запахом. – Мы не наркоманы здесь, и не деклассированные элементы. Почти все. Мы просто творческие люди: Сонька, вон, поэтесса, я поэт, там музыканты, художники.
– Я музыку пишу, – вмешивается в разговор Авария, она на четвереньках переползла от двери и сидит рядом с Процюком. – Хочешь, дам послушать как-нибудь?
– Юлька, подожди, – морщится Процюк. – Дай, я дорасскажу. Мы не такие, как все. Мир видим иначе – ярче, полнее, объемнее. Это и дает силы создавать. Но есть и обратная сторона. Подстава в том, что уродство мира мы тоже чувствуем сильнее обычных людей. Нельзя резать по живому, нужна анестезия.
– Анастасия тебе нужна, – засмеялась Авария.
– Юлька, по попе получишь, – беззлобно ворчит Процюк. – Анестезия может быть разной. Бухло там, косяк. Ну лучше всего – чужое творчество, которое живет в унисон с твоим. Божественная синхронизация, вот так! Без него сторчишься, сопьешься. Или просто станешь нормальным.
Его снова перебивает Авария. Перебивает голосом совершенно иным, Саймон даже не ожидал такого: устало, по-взрослому звучит ее голос, а еще он очень печален.
– Если без дураков, – говорит она. – То отсюда и «клуб двадцать семь». Ты просто понимаешь, что тебе нечего добавить к сказанному. Ты выкрикнул все, что терзало тебя с рождения. Все, что было вложено в тебя высшей силой, кем бы она ни была. Ты пуст, и, как ни скреби, нового не сыщешь.
Ни к кому не обращаясь, Соня начинает вполголоса читать свое последнее. Разговоры в комнате стихают, кто-то приглушает Placebo. Соня читает негромко, не на публику, будто для себя одной, но все слышат:
Мы живем в интернете, в коммунальных квартирах,
На кофейных бобах, и права у нас птичьи.
Мы не этого круга, не от этого мира,
Споры о наболевшем, разговоры о личном…
Саймон слушает этот голос, за неделю ставший родным, и, холодея, приносит молчаливые торжественные клятвы, дает самому себе заведомо невыполнимые юношеские обещания, одно за другим.
Соня Дятлова. 12.03.2005
Спецкурсы – это такие добавочные лекции поздним вечером, после окончания основных пар. Для преподавателей – небольшая прибавка к жалованию, для студентов – тяжкая повинность. К пятому курсу нужно посетить не менее пяти циклов лекций. Большая часть спецкурсов проходит так: студенты заполняют обширную, плоскую как блин аудиторию на втором этаже филфака, через пять-десять минут после звонка приходит преподаватель, пускает по рядам список присутствующих, полтора часа рассказывает что-то, затем уходит, вслед за ним разбегаются усталые голодные слушатели.
Голос лектора слышен, только если сидишь за первыми партами – дальше все поглощает шорох курток и монотонный гул ленивых бесед. Кто-то, не в силах дотерпеть до дома, ест пирожки из пакета. Кто-то накачивается энергетиком в преддверии веселой ночи. Как правило, по окончании курса нужно выполнить какую-нибудь научно-исследовательскую работу по теме занятий, хотя часто дело ограничивается рефератом. Впрочем, большинство лекторов не горят желанием тратить время на проверку сотни работ каждый семестр и склонны ставить зачет по одной посещаемости. У таких на лекциях особенно много народу: когда список присутствующих, обойдя всю аудиторию, возвращается к преподавателю, там значится минимум в полтора раза больше имен, чем собралось слушателей. Самые наглые и беспечные студенты расписываются порой за всю группу.
Елена Павловна Быковская крошечной ножкой в стоптанной восточногерманской туфельке с легкостью попирает эти шаблоны и правила. На ее спецкурсах стоит благоговейная тишина, хотя под вечер в аудитории собирается по полсотни студентов. Никто не конспектирует, все завороженно слушают. Елена Павловна, доцент кафедры общего литературоведения, лектор и эрудит Милостью Божьей, магический акроним Блаватской, читает лекции по истории литературы так, как делает все в этой жизни – увлеченно и без оглядки на окружающую банальность мира. Прежний декан факультета как-то сказал на ученом совете: «Вы только статейки в гробах публикуете, а она слышит музыку сфер».
Сонечка Дятлова сидит, как всегда, за первой партой и влюбленными глазами смотрит на обожаемого преподавателя. Прогуляв весь день, она пришла в университет к семи, в очередной раз причаститься тайн нелепого в своей беспомощности Серебряного Века, который стальными шипами, канатами жил пророс сквозь годы репрессий и войн, сквозь расстройства и зависимости, сквозь безбожно длинную череду самоубийств, чтобы упокоиться где-то в Комарово, под ласковый шум волн. Познания Елены Павловны, кажется, безграничны. Она отважно ведет своих слушателей через лабиринт взаимосвязей и самоповторов, из которых и соткана гуманитарная наука.
Вот Алиса Фрейндлих с кросспольным косплеем Малыша из сказки Астрид Линдгрен, ленинградский театр в шестьдесят девятом году, с войны миновало четверть века, но серые стены все еще скованы ужасом памяти. Оттуда слушатели летят на Алтай, куда эвакуировали с черной блокадной Невы множество еврейских интеллигентов, признанных государством достаточно полезными – и тут же Елена Павловна возвращается обратно в Ленинград. Вот Хармс умирает от истощения в Крестах, в тюремной психушке – не симулянт и не преступник – уносит в иной мир мешок абсурдных историй, ошибочно ему приписанных. Бури проносятся над лабиринтом, гремит булава Моргота залпами тяжелых германских орудий, прут через кровавую грязь танки-драконы, и четверо хоббитов, выдернутых из оксфордского уюта, там, в окопах на Сомме. Зло поднимает голову вновь, гидра свастикой растекается по лабиринту, и юнкерсы назгулами пикируют на осажденные города, и уже не Бильбо противостоять им – он пытается разводить кур в условиях дефицита продуктов и пишет в Ривендэлле свою Алую Книгу – а его сыну-племяннику Фродо, или Кристоферу Толкину, пилоту британской авиации. Разогнав кольценосных призраков, слушатели на том же истребителе Королевских ВВС возвращаются в Ленинград. Елена Павловна неизменно возвращается туда в своих удивительных лекциях, как ловец жемчуга всплывает на поверхность горькой от соли воды, чтобы набрать воздуха.
В конце концов, по совокупности скандальчиков и интриг, зависти и уязвленного самолюбия, Быковская оставила университет и навсегда уехала в Петербург, воссоединившись с городом родных теней и милых фотографий. Сонечка хранит тощую стопку листов, скрепленных степлером: наброски ее несбывшейся курсовой работы по истории литературы, где Елена Павловна бисерным почерком исписала все поля. Начиная комментарий по теме работы, она, будто на лекции, уносилась в иные миры наших представлений об ушедшем, зачастую продолжая на обратной, чистой стороне страницы, там уже ни в чем себя не ограничивая.
«Кстати, Сонечка, мне попал в руки ваш самиздатовский сборник. Живые строки. Живее, чем иные люди. Как же мне душно здесь порой. Впрочем, пусть это вас не тревожит».
Роман Елисеев. 23.02.2022
Три дня я бесцельно гулял по городу, никак не мог заставить себя приступить к работе. Пил в наливайках на окраине, препирался с кондукторами, потом возвращался в квартиру, валился на икеевский матрас и читал с планшета разрозненные воспоминания о Дятловой и ее близких. Потом мне это надоело, я позвонил Ганелину, и мы договорились выпить пива в каком-то шалмане у автовокзала.
С Илюшей Ганелиным я познакомился в десятом классе, на курсах немецкого языка. Это был тощий застенчивый еврейский мальчик. Он с легкостью расправлялся с тригонометрией и интегральными уравнениями, но всему прочему предпочитал компьютерные игры. Внешне напоминал юного Геннадия Хазанова, только куда смуглее. Совершенно черные глаза, обычно полуприкрытые, загорались лишь когда на горизонте появлялась особенно трудная математическая задача или пиратский диск с новенькой игрой. Во время чайной паузы на курсах немецкого Илюша налегал на бесплатное печенье. По этому, а также по его вечному серому пиджачному костюму из дешевой синтетической ткани, я тогда еще сделал вывод о небогатых родителях и многочисленных комплексах, которыми страдают в России абсолютно все бедные люди. В иностранных языках юный математик не понимал ровным счетом ничего, и я проявил предприимчивость: делал за Илюшу немецкий, а он разбирался с моим домашним заданием по алгебре, которую я ненавидел всем сердцем.
После одиннадцатого класса наши пути разошлись. Я уехал в Москву и поступил в МГУ, Илюша без труда пристроился на математический факультет омского университета. Мы почти не общались с тех пор, хотя наша переписка в контакте за семнадцать лет выглядит весьма своеобразно:
Я: С днем рождения!
Илья: Спасибо)
Илья: С днем рождения!
Я: Спасибо)
Я: С днем рождения!
Илья: Спасибо)
