скачать книгу бесплатно
И так далее. Будьте прокляты, автоматические напоминания о днях рождения старых знакомых, во что вы превращаете живое общение!
От общих приятелей я узнал, что с возрастом тяга к компьютерным играм у Ильи только росла, а вот высшая математика оказалась трудной и оттого все менее интересной. Вылетев из университета после первого курса, Илья ушел в академ, потом восстанавливался, пробовал учиться, снова вылетал, поступал и перепоступал. В конце концов, он с грехом пополам получил диплом, съехал в оставшуюся от бабки однокомнатную квартиру и работал сисадмином в какой-то промышленной компании: нажимал Ctrl-Alt-Del и запускал софт для внутреннего использования от лица администратора. Семьи у Ильи не было: эта часть жизни, максимально удаленная от увлекательных приключений по ту сторону монитора, не волновала его совершенно. Отчаявшись увидеть внуков, престарелая еврейка-мать тихо доживала свой век на пенсии.
Каково же было мое удивление, когда перед самым моим отъездом в Омск Ганелин написал мне: «Привет, старичок. Слышал, приезжаешь скоро? За омских поэтов, стало быть, взялся? Ты это, не стесняйся. Нужна будет помощь с явками-телефонами – пиши-звони, я тут многих знаю. Ну и если так, встретиться, пива выпить – тоже». Ты семнадцать лет только и делаешь, что поздравляешь человека с днем рождения. А потом вдруг выясняется, что он знает о твоих новейших рабочих планах и даже предлагает помощь с информацией – в твоем собственном журналистском расследовании. Все объяснялось довольно просто: Лиля, наш выпускающий редактор, оказалась главой могущественного клана орков, в котором состоял и Илья. Последние пару лет они немало общались вне игры, так что о моем визите в родной город Ганелин знал в тот же день, когда я задумал писать книгу о Дятловой. Это был первый и последний раз, когда орки повлияли на мою карьеру и творческую биографию.
В пивную я по дурацкой привычке явился вовремя: Ганелин опаздывал. Это было уродливое двухэтажное здание, выросшее будто бы на границе владений двух банд: нейтральная территория между вокзальной площадью с поникшими рогами троллейбусов – и Ленинским рынком с рядами грошового хлама и сладким дымком мангалов. Во весь фасад, с вызовом повернутый к вокзалу, красовалась надпись: «Трактир Ермак». Сразу под надписью на прохожих глядел дикими глазами то ли калмык, то ли монгол в русском шлеме середины XVI века, который, очевидно, и был легендарным казачьим атаманом. Его косматая, будто из пакли, борода доходила до середины первого этажа, где рядом с куда более скромной табличкой зияла чернотой входная дверь. Официантов здесь не полагалось, я недоверчиво покосился на мутную стеклянную витрину, на свиные ребра, копченые копыта, уши, хрящи, сухари с чесноком и красным перцем, жирные чипсы, кольца кальмаров и жареного лука – сунулся к стойке с кранами. Скучающий усатый мужик в замызганной косоворотке налил мне высокий бокал светлого, я расплатился и сел в единственный свободный угол. Прочие столики, удаленные от желтого света ламп, ретушированные темнотой, были давно и прочно заняты компаниями местных завсегдатаев с их мрачным весельем, негромкими, но решительными тостами, отрыжкой, облизыванием сальных пальцев, шелестом фольги и промасленной оберточной бумаги. Бубнили серьезные мужские разговоры, глухо позванивали кружки и стаканы. Мужик в косоворотке смотрел футбол без звука на привинченном под потолком телевизоре.
– Ну, землячки, с праздничком, – уютной скороговоркой пробормотал за соседним столиком изможденный дед в спортивной куртке.
Четверо собутыльников, одобрительно заворчав, сомкнули кружки и с наслаждением припали к долгожданному вечернему пойлу. Я в третий раз с сомнением понюхал сивушное содержимое своего бокала и вдруг вспомнил, что сегодня двадцать третье февраля. Говорят, в Древнем Египте рабов на строительстве пирамид поили чем-то вроде пива, чтобы насытить их для тяжелого физического труда и поскорее загнать в сон. Сонный сытый раб не будет замышлять бунта. Пенные желтые потоки разливухи с недорогой закуской из субпродуктов объединяются в реку забвения, исцеляющую нежную мать. Она растворяет тревоги, на вечер избавляет от злости и раздражения, только возьми с собой про запас, чтобы не умереть утром – а там и до вечера недалеко. До вечера, когда ты, нищий и больной, заезженный рабочими и семейными проблемами, явишься сюда, под сень калмыцкого Ермака, и обладатель клюквенной русской рубахи пропишет тебе новую дозу забытья. Пей, соси свиное копыто – и не думай о плохом. Сегодня праздник, завтра четверг, а послезавтра, считай, и выходные.
Из омута выспренних и, в то ж время, примитивных штампов меня вынул Илюша Ганелин – ловко уселся передо мной, иронически улыбаясь и глядя на меня черными маслинами глаз. Со школьных времен он немного поправился, но, в целом, не изменился: та же стрижка с вихром, похожим на обувную щетку, тот же огромный горбатый нос, та же бледность.
– Добрый вечер, уважаемый, – он протянул длинную костлявую кисть. – Ты что, под местный колорит замаскировался? Это разумно.
Я с искренней теплотой поприветствовал его.
– Здравствуй, Илюха. Да вот, подумал, что не стоит привлекать к себе лишнее внимание. Я ведь в Омске, похоже, надолго. Представь, три дня гуляю, смотрю, вспоминаю, к работе даже не приступал.
Ганелин мягким жестом прервал меня:
– Один момент. Сейчас я схожу, возьму себе чего-нибудь – и все обсудим, – он скосил глаза на край стола. – Ты ведь угощаешь?
– Ну конечно, о чем речь.
Ганелин просиял, повесил куртку на спинку стула, так что рукава немедленно угодили в лужу таящего снега, и бодрым шагом направился к стойке. Вернулся он с четырьмя кружками темного пива и разнообразной закуской.
– Цедить вхолостую светлое нужно дома, – деловито произнес он, разгружая поднос. – Обычно, перед тем, как полезть в петлю. А тут, понимаешь, Рома, атмосфера другая. Тут жизни радоваться надо. Это – лучший омский сорт, «Ермолай Тимофеевич». Или просто Ермолка. Девять с половиной градусов. Сочетается с острыми заедками. Острые заедки вызывают жжение во рту, ты заливаешь жажду Ермолкой, заедаешь снова – вот и вечер скоротали. Попробуй.
Мы чокнулись, я по совету Ильи отпил сразу треть кружки. Противно было только вначале, а потом кусок сала с красным перцем подействовал как стоматологическая анестезия: с этого момента крепкое пиво воспринималось как чистая свежая вода. Где-то на границе сознания свербела мысль о падении до уровня местных завсегдатаев. Я решительно залил ее новой порцией пива.
Мы с Ганелиным разговорились. Я рассказал о филфаке, о редакции, о моей книжной серии, об уже вышедших биографиях. Он с аппетитом жевал жареный лук, улыбался и кивал. Потом пришел его черед, я услышал довольно безрадостную историю о никчемной работе сисадмина, одинокой жизни, болезнях и похоронах матери. На плаву Илюша держался благодаря онлайн-играм. В страсти, кипящие по ту сторону монитора, он вкладывал весь жар своего еще не остывшего сердца.
– Ром, ты помнишь, – Ганелин внезапно помрачнел. – Перед самым отъездом в Москву ты мне диск дал с одной игрушкой? «Дороги ледяных ветров»?
– Э, нет… не помню. Слушай, это ж когда было.
Лицо Ганелина стало суровым:
– А я помню. Ты мне одолжил эту игру, а потом я узнал, что ты уже в Москве, так и не вернул тебе ее. В общем, ты ее сам-то прошел до конца?
– «Дороги ледяных ветров»? Ох, да если бы я знал, о чем ты вообще. Может, и да. Я те диски оптом купил с рук, когда классе в девятом учился, что ли.
– Ну, в конечном счете, это неважно. В этой игре было где-то в середине, наверное, одно место. Чтобы пройти по волшебному лабиринту и двигаться дальше, вперед, нужно было совершить одну простую последовательность действий. Соединить в верном порядке элементы ледяной головоломки.
– Ну, и что?
Илья опустил голову и тихо сказал:
– В этом месте у меня игра всегда выдавала сообщение об ошибке и вылетала. Просто прекращала работать, я видел перед собой рабочий стол. Раз за разом. Что я только ни пробовал. Я тогда на первом курсе учился, на матфаке. Ну, делать было нечего, не на пары же ходить. Я двадцать три раза начинал игру заново. И двадцать три раза упирался в эту… ебучую ошибку в волшебном лабиринте.
Впервые в жизни я услышал, как Ганелин матерится. Он не был пьян, нет. Казалось, пивной дурман просто на время ослабил ржавые засовы, запиравшие в его блестящей эпоксидной памяти горький опыт пятнадцатилетней давности.
– Двадцать три раза, Ромка, – он по-прежнему говорил, опустив подбородок, не глядя на меня. – А потом… Потом я подумал, ну что ж теперь. На этом жизнь не заканчивается. И «поселился» на границе этого волшебного лабиринта. Обнюхал и облазил все пещеры, леса и замки на доступных мне территориях, точно знал, что лежит в каждом сундуке, в каждой бочке, сколько золотых монет я найду в карманах того или иного разбойника, что произносит самый второстепенный персонаж этого мира. Я просидел там два года, Рома.
Ганелин поднял глаза. Я не знал, что ответить.
– Спасибо тебе, старичок, что не начал утешать. Не унизил меня этим, – Илья взял себя в руки и отхлебнул пива. – Ценю это, правда. Дело прошлое. Я не запускал «Дороги ледяных ветров» больше десяти лет. Я и диск твой, по-моему, потерял, прости уж. Просто сейчас меня преследует одна мысль. Я будто все еще в той игре. Застрял на середине волшебного ледяного лабиринта и от бессилия, от невозможности развиваться дальше, смакую то, до чего могу дотянуться.
Он фальшиво рассмеялся.
– Ладно, Ромыч, давай-ка я возьму нам еще по Ермолке и расскажу уже, почему тебе круто повезло, когда ты дал мне тот диск с непроходимой игрой. Я сейчас, мигом. Поднос передай только.
Как только Ганелин отошел, я почувствовал определенные позывы и поднялся из-за стола, одновременно крутя головой в поисках туалета. Мир слегка покачнулся, я подивился илюшиной бодрости и красноречию. Впрочем, для него здешние напитки явно были привычнее, чем для меня. Стараясь ничем себя не выдавать, я твердой походкой направился в выложенный кафелем коридор с приметными указателями. Зачем все это, думал я. Ощущение нереальности и, одновременно, ненужности происходящего захлестнуло в очередной раз. В очередной раз не вовремя. Отчего я пытался выглядеть трезвее, чем есть на самом деле, и перед кем? Перед обитателями соседних столиков, некоторые из которых уже лыка не вязали? Еще я краем глаза успел заметить, что кто-то с корыстным интересом присматривался к нашим курткам, оставшимся без присмотра на стульях – однако мне было все равно. Здесь и сейчас, в грязной пивной, мне, успешному московскому журналисту в маскарадном костюме провинциального бедняка, было отчего-то до дрожи важно, что обо мне подумают местные пьянчуги, и при этом меня совершенно не волновало, что эти же пьянчуги вполне могут меня обокрасть. Будь я более трезв, вывел бы из этого превосходную теорию о самом большом страхе: страхе опозориться в глазах окружающих – и неважно, кто они. К счастью, я был достаточно пьян: без приключений нашел мужской туалет, помочился и задержался над раковиной, чтобы несколько раз умыться ледяной водой – другой в здешних кранах и не водилось. Это помогло, Ермолка немного отпустила удила, и к Ганелину я вернулся посвежевшим. В мое отсутствие он успел убрать тарелки с объедками, заменить пустые кружки на полные и завязать подмокшие рукава своей крутки, по-прежнему висевшей на стуле, в нелепый узел на спине. Наподобие смирительной рубашки.
– Ну что, Ромыч, пора подарки дарить, – торжественно произнес Илюша и положил на стол папку.
Обыкновенная папка из светло-серого картона, с белыми шнурочками. Справа от стандартного «Дело №» черным маркером выведено: «Соня Дятлова».
– Это что такое? – на большее я в тот момент был не способен.
Ганелин улыбался до ушей, явно наслаждаясь эффектом.
– Ч-что-то вроде личного дела, – в редкие минуты искренней радости он начинал немного заикаться. – Это, м-можно сказать, наследство. От Сереги Фотографа. Т-ты знал его?
Не знал я никакого Фотографа. К тому же, первые две кружки Ермолки опять пошли на приступ, нагнетая абсурдную нереальность, и эта проклятая папка явно работала с ними заодно.
– Илюха, да расскажи ты мне по-человечески: откуда у тебя это, какой-такой Фотограф, что это все значит вообще?
– Ну ладно, – Ганелин перестал улыбаться. – Подурачились – и хватит. Если не хохмить, то история грустная, конечно. Серега был моим другом. Где-то в середине двухтысячных Дятлова начала концерты в «Бонавентуре», бар такой был возле музыкального училища, вроде как цеховой, что ли. Кто-то их познакомил, и он пришел на ее первый концерт, снимать.
Он замолчал, схватил кружку и основательно к ней приложился. Я взял в руки папку – и понял, что она пуста. Бросив укоризненный взгляд на Илью, развязал шнурочки. Действительно, пусто. Только посередине на скотч приклеена флешка. Увидев, Ганелин успокаивающе помахал рукой:
– Все в цифровом виде, не волнуйся. Не в каменном веке живем.
– Рассказывай дальше.
Прозвучало резковато, но в тот момент мне казалось – не на трезвую голову, конечно – что Ганелин с этим его неизвестным Серегой Фотографом, как вороны, кружат над объектом моей новой книги, словно покушаясь на мое добро. Впрочем, Илья притворился, что не услышал резкого тона – как притворялся еще в детстве на курсах немецкого, где мы познакомились. Утолив жажду, он теперь спокойно продолжал:
– Тут и рассказывать немного. Влюбился он в Дятлову. А она его отшила. Ну, пострадал он, пострадал, а что поделать – жизнь-то на этом не кончается. Тусил в ее компании, со всеми этими поэтами, музыкантами, художниками, снимал разные там их проекты. После смерти Дятловой уехал в Канаду, ему там какой-то контракт предложили по линии национальных парков. А два года назад пропал без вести. В Канаде.
– Может, найдется? – осторожно спросил я – и сразу же, без перехода, бестактно. – А папка-то с флешкой откуда?
Ганелин вздохнул:
– Перед отъездом в Канаду он мне ее оставил. На, мол, мне она там не нужна. Сохрани. Тут весь архив Дятловой: фото, видео, концерты, презентации, да мало ли. Я не смотрел. Мне… не интересно. А когда Лилька мне сказала, что ты о Дятловой книгу писать решил – я так и подумал, судьба. Вот и забирай. Тебе нужнее.
– Спасибо, Илюха, – выдавил я. – Спасибо.
Я протянул ему руку, он вяло пожал ее, глядя куда-то в сторону, а потом с преувеличенным азартом принялся за пиво и блестящую от жира снедь на тарелках. Я аккуратно отцепил флешку, спрятал ее в карман, положил папку на колени и, вздохнув, взялся за свою кружку.
Попрощались мы с Ганелиным тепло, по-дружески. Еще раз обменялись рукопожатием на скользком ледяном пятачке тротуара у входа в пивную – и разошлись. Он отправился вдоль ограды рынка вглубь микрорайона, ловить последний трамвай, а я – в противоположную сторону, к остановке маршрутных такси на вокзальной площади. Все-таки четвертая кружка была лишней. Как, впрочем, и третья. Мучила отрыжка и немного кружилась голова. Перед глазами при каждом моргании мелькали какие-то белые искорки – отчетливо помню, что в тот вечер я окрестил их радиопомехами. Я шел не спеша и осторожно, правой рукой время от времени похлопывал по карману джинсов, проверяя, на месте ли ключи и драгоценная флешка с архивом неизвестного Сереги Фотографа. Левой я прижимал к груди пустую папку с именем Дятловой, которую забрал с собой из глупой сентиментальности.
Людей на остановке было немного: редкие пассажиры вечерних поездов и железнодорожные рабочие, у которых закончилась смена. Ухоженную площадь щедро освещали высоченные массивные фонари. Холодный белый свет отражался от снега и уходил вверх, скрывая звезды. У круглосуточного киоска пили кофе двое полицейских, немецкая овчарка на толстом поводке зевала и выжидающе посматривала на них – наверное, мерзла. Вдоль бордюра прогуливались дружинники в кубанках, совсем еще молодые, старший курс казачьего училища. Цифровое табло с расписанием оказалось абсолютно точным, нужная мне маршрутка подошла минута в минуту. Я привычным жестом провел транспортной картой по терминалу, привинченному у входной двери, и сел в конце салона. Последние два свободных места напротив меня заняли двое парней спортивного вида в одинаковых лыжных шапочках. Они тут же достали телефоны и больше ни на что не обращали внимания.
Меня стало укачивать. Попробовал смотреть в окно, но ярко освещенный проспект Маркса выглядел скучным и пустым. Обнимая папку, я сам не заметил, как уснул. Напротив меня уселся Илюша Ганелин в красно-белом свитере с узором из кленовых листьев.
– Ты как тут оказался? – спросил я. – Ты же у военного городка живешь, на трамвае проще добраться.
– Так меня здесь и нет, старичок, – грустно ответил он. – Это ты уснул в маршрутке с четырех кружек Ермолки, вот и снится всякое. Ну ничего, ехать тебе еще минут тридцать, по нынешним пустым дорогам. А то и сорок. Вот и я пришел. Рассказать, о чем испугался говорить в пивной.
– Рассказывай. Хотя так не очень честно, – заметил я. – Очевидно, сейчас я услышу не твои мысли, а свои. Это же мой сон.
Ганелин скривился и нелепо скрестил руки на груди, насколько позволяли грязноватые рукава свитера:
– Ой, да мне плевать, если честно. Я расскажу, а делить мух с котлетами ты будешь сам. Потом. Когда проспишься.
– Ладно, молчу. Давай.
Ганелин уставился в окно, где оранжевыми всполохами фонарей и черными кляксами леса проплывала Старозагородная Роща, и начал:
– Ненавижу тебя, Рома. Твоей вины тут нет, но знать это ты обязан. Приехал сюда, гражданин мира, стервятник на костях мертвых поэтов. Снизошел со своего московского Парнаса, где есть возможности, путь, развитие – к нам, в Омск, где есть только церковнославянские лозунги да вера в великое прошлое на ржавых скрепах. Барин пожаловал, радуйтеся. Забрал этот мешок старых костей на флешке – и побежал, счастья полные штаны, мастрячить чучело Дятловой инвалидам гуманитарного труда на потеху, новый свой гениальный байопик. Таксидермист ты копеечный.
Какое-то мгновение Ганелин смотрел на меня – утрусь-не утрусь – и тут же принялся снова глядеть в окно.
– У тебя сразу был прекрасный старт. МГУ, куда деваться. Профессора-редакторы, журналисты, жрецы интеллектуальной прозы, вся ваша кодла с круговой порукой, вся ваша каста, куда тебе дали бесплатный билет. Ты спокоен, дружелюбен и праведен, потому что богат. Потому что делаешь любимую работу за хорошие деньги и можешь позволить себе быть спокойным, дружелюбным и праведным. А я, Рома? Я ведь на такую жизнь тоже все права имею. Мать в библиотеке работала за семнадцать тысяч – какой там МГУ. Я и ушел от этого в игры, там хотя бы все начинают развитие в равных условиях, и можно стать первым среди равных простым упорством, без жульничества и срезанных углов. И, наконец, самое главное…
Маршрутку подбросило на «лежачем полицейском», и я проснулся, едва не пропустив свою остановку. Вышел в ночной холод, под одинокий фонарь, за мной шлейфом тянулась дурнота и тягучие, неприятные воспоминания о странном сне. Двое парней в одинаковых лыжных шапочках вышли вместе со мной. Один из них принялся завязывать шнурок, а второй обратился ко мне:
– Это, земляк, сигареткой не угостишь?
– Не курю, – промямлил я, собираясь уходить.
– А, ну прости, брат, – пробормотал он и вдруг с силой толкнул меня в грудь.
Я едва не упал, раскинув руки, чтобы сохранить равновесие.
– Эй, ты чего? – крикнул я.
В этот момент второй парень ловко выхватил папку из моей руки и бросился бежать по пустынной улице. Его подельник рванул в противоположную сторону. Ничего не понимая, я стоял в одиночестве и машинально похлопывал по правому карману, где лежал мешок сухих костей и линялых шкур, набор мечты для начинающего таксидермиста, флешка с архивом Сони Дятловой.
Соня Дятлова. 20.03.2005
– Вы напоминаете мне обезьян, которые еще недавно бесновались на Площади Независимости.
Профессор произносит это беззлобно, быть может, даже с улыбкой – с задних парт не видать. Саймон пришел сюда вслед за Соней, чтобы потом проводить ее до дома, ну а у нее нет выбора – все пиарщики должны посещать спецкурс любимого декана. Вечная лекционная аудитория филфака – большая, плоская, на сотню-полторы студентов – заполнена до отказа. Спецкурс по Ветхому Завету начинается в семь вечера, многие ждут по несколько часов после пар, только бы попасть на этот уникальный, самый халявный спецкурс во всем университете: нужно просто приходить и слушать. Гардероб закрыт, многие в верхней одежде. Болтают, ждут, когда дойдет лист посещения. Профессор не то чтобы не хочет читать лекцию: он, скорее, настроен поговорить о другом. Ударяется в воспоминания о Гончарове, потом прыгает в Веймар, окрестив Гете и Шиллера молодыми засранцами. Из Германии возвращается в Израиль, но не времен Авессалома, а времен Арафата. Оттуда – в США, в эпоху Войны Судного Дня. Саймон, конечно, не слышит. Он разглядывает Соню, та оживленно обсуждает с подругой новую порцию рисунков для первой в городе поэтической газеты, которую они задумали издавать. Соня замечает взгляд Саймона, он улыбается, некоторое время созерцает дубленую спину сидящего впереди пятикурсника, пожирающего чипсы из коробки, а затем начинает изучать синюю, с наплывами краски, исписанную парту. Искусно нарисованные черной гелевой ручкой старославянские буквы складываются в «блаженны изгнанные правды ради». Ниже подпись «Шаришь. Доцент Козлов – пес». Справа несколько строк из «Демона» Лермонтова. По центру – печатными буквами «Юля – давалка». Имя «Юля» закрашено штрихом, но поверх вновь выведено красной ручкой, сбоку приписка «вам не замазать правду!».
Сонина подруга, блеклая второкурсница с рыбьими глазами и скошенным подбородком, красивыми длинными пальцами перекладывает свои рисунки в пластиковой папке и почти постоянно молчит. Зато Соня, нацепив очки, хватает одну работу за другой, восхищенным возгласам нет конца. Она фонтанирует идеями. Кажется, первый выпуск поэтической газеты превратится в альбом одного художника.
– Но о том, какое отношение все это имеет к сыновьям царя Давида, мы поговорим в следующий раз. Свободны.
Аудитория вздыхает и приходит в движение, вначале медленно, затем все быстрее, пробиваясь к единственному открытому выходу из трех.
– Саймон, пойдем в гости? Я тут человека нашла. Хорошего. Он живет рядом, – Соня прижимает к груди папку с драгоценной графикой, невыразительное лицо подруги виднеется где-то сбоку позади.
– Почему нет, пойдем. А что за человек?
– Его зовут Артур. Он очень творческий. И еще он отлично заваривает чай. И он шизофреник. Немножко. Но он лечится. Я говорила с ним. То есть не лично, мы переписывались на форуме. Но долго, вчера и сегодня утром еще.
– Ну хорошо, – с деланным равнодушием отзывается Саймон.
Идти в берлогу к незнакомому сумасшедшему не хочется, но не отпускать же девушек одних. Втроем они крадутся по университетскому району через дворы в кромешной темноте: в округе нет ни одного исправного фонаря. Иногда приходится уходить в грязь на обочине, чтобы пропустить запоздалую, слепящую фарами машину. Наконец, добираются до места. Артур живет один на первом этаже кошмарной хрущевки в обширной сдвоенной квартире, занимающей целый угол дома. Длинный, тощий, с сальными патлами и бледным лицом, он стоит на пороге, щурясь от света:
– Ты знаешь, у меня муха умерла. С лета жила. А сегодня умерла, – вместо приветствия говорит он Соне.
– У меня тоже муха умерла. Вчера. Хочешь, мы с тобой поговорим об этом? – она, не раздеваясь, бросает рюкзак на пол, берет Артура за руку и ведет его прочь от света прихожей, вглубь темной квартиры. – Мы сейчас. Поговорим, и вернемся. Вы тут сами пока, хорошо?
– Хорошо, – озадаченно бормочет Саймон, хотя ничего хорошего в ситуации он не видит.
Он остается наедине с сониной подругой в прихожей неуютного чужого дома.
– Меня Лера зовут, – неожиданно говорит она. – У меня есть пакет пряников. Будешь?
Саймон рассеянно берет пряник, в этот момент в дверь стучат. Соня возвращается в прихожую.
– Это Фокин или Танька. Или они оба. Или кто-то из их друзей. Я здесь всех наших собрала.
Не глядя в глазок и не спрашивая, она распахивает дверь, и в квартиру вваливается толстый бородатый Фокин с парой бутылок вина в руке. Вслед за ним, смущенно улыбаясь, протискивается Таня, сестра-близнец Леры: те же рыбьи глаза, тот же скошенный подбородок.
– А, ты уже тут, гигантский уродливый младенец? – пищит Таня, обнимая Соню, но обращаясь к сестре.
– Ну конечно, бледная моль. Художники не опаздывают, – наставительно замечает Лера, чуть оживившись.
– Так, ну все, все, хорош, задрали, дайте воздуха! – громыхает Фокин. – Сонька, иди сюда, дай поздороваемся, сто лет тебя не видел!
Соня нежно обнимает его за шею, Саймон чувствует себя идиотом. Платонически похлопав ее по спине, Фокин освобождается от объятий и протягивает руку:
– Фокин Виктор, поэт-неомодернист. Хочу похоронить постмодерн. А вы?
– Семен, – неожиданно для себя произносит Саймон. – Рад познакомиться.
Соня громко смеется, переходя в режим поэтической тусовки, берет Саймона под руку и прижимается к нему:
– Витька, это Саймон. Не обращай внимания, он вообще Палаником зачитывается.
Бросив на них быстрый тревожный взгляд, Фокин шумно сопит и бормочет что-то вроде:
– Ну, Паланик – это еще куда ни шло…
