Девятая квартира в антресолях II

– Все прошло бы еще раньше, – доброжелательно отвечал ей Сергей. – Ты сама виновата. Это ты не взяла с собой моего лекарства.

– Прошу тебя, – Мамочкина судорожно провела ладонью по лбу, слишком свеж был ее страх. – Не называй лекарством свои порошки! Их действие далеко от благотворного, я сама в этом имела возможность убедиться только что. Зачем ты их всюду…

– Ах! – в голосе Сергея появились явные нотки ехидства. – Ах, как Вам идет ваша фамилия, мадам! Пожалуй, я буду величать Вас именно так – «мадам Мамочкина»! Ха-ха! Вы и роль-то себе выбрали соответственную. Желаете быть при мне мамочкой? Ну, так позвольте тогда и мне испытывать все вольности роли непутевого сынка!

Варвара покраснела. Неужели он намекает на ее возраст? Она не знала, кто из них двоих старше, но считала, что приблизительно ровесники. Да и разница, если и была, то должно быть ничтожная! Незначительная. И стало страшно обидно сейчас. Варвара Михайловна решила уйти от неудобной темы.

– Я просто хотела узнать, сможешь ли ты выйти уже на службу? Выглядишь вполне здоровым.

– Да, конечно, – смягчился Сергей. – Но…

– Что?

– Мне кажется… м-мммм…неудобным делить с тобой один кабинет на двоих, – Горбатов решил выгадать от перемирия все по максимуму. – Это как-то неловко, ты сама так не считаешь? У управляющего такого пароходства должен быть отдельный кабинет, хотя бы для подтверждения значительности фирмы.

– Боже мой, Сергей! – Варвара даже не ожидала претензий с этого боку. – Это так смешно! Я появляюсь в Пароходстве не более трех-четырех раз в месяц! Стоит ли об этом вообще говорить? Да и ты знаешь, что свободных помещений в здании нет. Там ютится такое количество различных компаний и товариществ, юристов и промышленников, речников и смежников, что за каждую свободную комнату идет борьба. На них очереди стоят месяцами!

– Вот именно, что «ютятся»! – из всей тирады Сергей вырвал только то, что шло ему на руку. – Ютятся! Ах, Варвара Михайловна! Ютятся далеко не все. Те, кто имеет вес и считается солидным учреждением, стараются отвести под себя полностью целый этаж. Вы же, видимо, так цените свое дело, что…

– Этаж? – удивленно переспросила Мамочкина.

– Но на это мы претендовать явно не имеем возможности, – презрительно скривил губу Горбатов. – Мелковаты! Так что хоть каморку какую-нибудь, но для отдельного приема посетителей.

– Хорошо, хорошо! – Варвара глотнула вина. – Я буду иметь это в виду, и при первом же освободившемся кабинете ты получишь его. Даже, если он будет не в нашем этаже!

– Ну, согласись, несмотря на неудобства, это же лучше? – Сергей наклонил голову, и челка скользнула, привычно прикрыв половину лица. – Ну, чуть чаще надо будет гонять казенных курьеров. Подумаешь!

Он поднял бокал и улыбнулся своей визави. Варвара в ответ засияла и мечтательно произнесла:

– Ах, если бы мы могли с тобой иметь в собственность аппарат господина Попова, то никакие расстояния не были бы помехой. Оставалось бы только условиться о сигналах. Но вряд ли Морское ведомство отдаст такую разработку частным лицам…

– Каких сигналах? – лениво переспросил Сергей, потягивая из бокала. – И кто таков этот господин Попов ?

– Как! Ты не слыхал? – Варвара наклонилась вперед, отодвинув тарелку. – Он занимается электричеством. Не знаю точно, какой чин он имеет в городском хозяйстве, но, видимо, заведует электростанцией. Его называют «уловитель гроз». А на нынешней Выставке он демонстрировал опыты по передаче электрического сигнала на расстоянии. И демонстрировал вполне успешно!

– Ба! – пренебрежительно улыбнулся Сергей. – Я-то думал что новое! Это чудо известно каждому гимназисту, эти телефонные аппараты теперь повсюду.

– Ну, не повсюду, я узнавала, – Варвара вздохнула. – Хотела провести, как ты говоришь, для солидности. И хоть новую станцию отстроили всего пару лет назад, свободных номеров нынче уж нету. Но это вовсе не то! Сигналы господина Попова проходят кирпичные стены, преодолевают иные преграды и препятствия. И для них вовсе не надобно никаких проводов! В этом вся суть! Просто два аппарата и звонки на расстоянии. Не чудо ли?

– Чудо, чудо, – Сергей бросил на скатерть использованную салфетку. – Ты еще останешься здесь? Разрешишь мне удалиться, я уже сыт?

– Тебя совсем не вдохновляет технический прогресс? – Варвара не хотела окончания такого редкого равновесия. – Ну, давай поговорим о том, о чем интересно тебе?

– Мне очень интересно, душа моя! Хотя, твои изыскания в газетах иногда напоминают восторги двенадцатилетнего мальчика, прости. Их скорей оценил бы твой капитан, я думаю это из его круга интересов, – Сергей уже встал. – Мне, правда, тоже интересно! Но нужно паковаться. Через полтора часа мы причаливаем. Зайти за тобой?

– Да, будь любезен, – вздохнула снова остающаяся одна Варвара. – За полчаса до прибытия.

«Ну, что ж, – подумала она. – Двенадцатилетний мальчик – это все-таки лучше звания мамочки…»

***

– Ну что, брат, вот и снова свела нас судьба-судьбинушка?

Рафаэль Николаевич Демьянов и Андрей Григорьевич Полетаев степенно шествовали к главному входу, покидая сегодня Выставку. Впереди них, тоже парой, тоже беседуя, следовали, также не спеша, Лиза и Лев Александрович.

– Да! Дочь, когда сказала, то не сразу и поверил, – улыбался теплому дню Полетаев. – Надолго в город?

– Да вот, как с читальнями наладим, так и вернусь в обитель, в тишину да в размышления, – он кивнул на пару впереди. – Вы-то как, ладите?

– Твоими молитвами, брат!

– Ну, и, слава Богу. А дочка у тебя славная, толк выйдет.

– Уже вышел! – горделиво поправил отец, продолжая блаженно улыбаться, жмурясь на солнце.

– А твои дела как, братец? – Демьянов тоже посмотрел вверх, на небо. – Да! Поглядел я сегодня на твои богатства! Я-то там, по рассказам твоим, иное представлял. Кустарь. Мастерские. Думал, баловство, ножички. А у тебя, гляжу, солидное производство! Как успехи-то, есть? Кстати, наши монахи велели тебе кланяться с благодарностью, все получили и в кузне установили. Пользуют!

– Ну, и на доброе дело! Я рад, – они покинули территорию Выставки, и вышли в город. – Посидим где-нибудь? Отпустим молодежь?

Демьянов согласно кивнул. Вместе переехали мост. Лиза и Борцов попрощались и отбыли на подошедшем трамвае, пересев на другой номер. Приятели, не прерывая беседы, продолжили пешую прогулку, высматривая какой-нибудь городской скверик. Прошли мимо церкви. Возле нее в тенечке стояли несколько скамеек.

– Сядем? – Полетаев устроился на лавке под липами. – Да успехи-то, брат, разные. Станки новые разработали, уже опытные образцы со дня на день прибудут. Мне, не мне, а кому-нибудь точно сгодятся! Эх, если бы серийный выпуск их наладить! Да они, понимаешь, под конкретное дело должны подгоняться. Буду искать заказчиков. А, и хороши станки должны получиться! Да не немецкие. Наши, родные!

– То добре!

– Еще сплавы. Я в докладе съезду все подробно описал. Образцы ты сам сейчас видел.

– Ну, это, брат, мы с тобой еще в монастыре все переговорили, и станки, и разработки, – Демьянов искоса глядел на лицо приятеля, сцена очень напоминала их прогулки на тропе с рябинкой, только здесь не было ни простора, ни обрыва. – Твои дела как, спрашиваю?

Полетаев вздохнул.

– Что, так безнадежно? – смотрел теперь прямо перед собой Демьянов.

– С закрытием Выставки будет ясно окончательно, – Полетаев открывал перед Демьяновым все карты. – Будут заказы – выберусь. Не будет – пойду на дно.

– И закрытие тому подспорье? – уточнил Демьянов.

– Если бы награду, хоть какую, присудили! – мечтательно произнес Андрей Григорьевич.

– Не замечал раньше в тебе тщеславия, брат, – засмеялся бывший судейский. – Что это тебя нынче так разобрало?

– Не понимаешь ты, брат! – Полетаев загорелся и стал рассказывать увлеченно. – Это не гордыне моей надобно! Любой приз, любая отметина – хоть письмо благодарственное, хоть простое упоминание в награжденных – это слава, известность. Да не моя! А изделий наших. На призеров больше внимания обращают, больше доверия испытывают. Если упомянет комитет Товарищество наше, то сразу же моих надежд прибавится. И с людьми расплачусь, и работников поощрить смогу, и снова в производство вложиться…

– И дом в имении выкупить… – подсказал Демьянов.

– Дом! Что дом! – отмахнулся в азарте Полетаев. – Того дома нет уж, городской бы сохранить! Да не то все, не то! Дальше как будет, вот что решается. Есть будущее или все за зря, прахом. Вот в чем вопрос, друг мой милый.

– В храм-то ходишь? – без перехода сменил тему Демьянов, кивнув на белоснежные стены перед ними. – Помнишь, как там жалел, что…

– В храм? – растерянно переспросил Андрей Григорьевич. – Да знаешь, как-то так… Хожу… Да…

– Часто? Сколь раз был-то? Ну, как возвернулся?

– Да я не считал. Это так важно? – слегка раздраженно отмахнулся Полетаев.

– Ну, без счета? – настаивал упрямый Демьянов. – В это воскресенье был? А в прошлое?

– Ах, братец, – Полетаев задумался, а потом ухмыльнулся. – Ну, подловил. Подловил! Знаешь, в городе это как-то…

– Несподручно? – тоже, улыбаясь, подсказал Демьянов.

– Ну, вроде того, – выдохнул Андрей Григорьевич отчего-то с облегчением. – Как-то глупо, что ли… Я взрослый, современный человек. Стоят там эти бабульки! И я вдруг среди них, как… Неловко как-то, брат.

– Современный человек! – протяжно, как бы пробуя слова на вкус, почти пропел Рафаэль Николаевич. – Вот что я скажу тебе, современный человек. Не почти за назидание, почти за дружеское наблюдение. Ты ж уже раз на те грабли наступал, прости-господи, за сравнение? Чего ж тебе снова «неловко»? А потом разом отмаливать ловко будет? Там, в монастыре, целиком службы отстаивал, ловко было? Что тут-то по-другому? Это тебе или тем бабулькам надо? А? Верно! Каждому своё. Ты не думай, кто как на тебя глянет. Ты о душе своей думай, братец. Пришел, постоял. Сам к себе вернулся, да целенький и пошел дальше.

– Вот, когда ты так говоришь, брат, то все яснее ясного, – Полетаев оперся подбородком на рукоять трости. – А как сам, один останешься, то вот мысли разные… Сомнения…

– Ты руки каждый день моешь? – переходы в беседе Демьянова порой случались непредсказуемые, Андрей Григорьевич уже к этому привык и не удивлялся. – Моешь, спрашиваю? Без сомнений? А в баню ходишь? Раз в год, кода зачешется? А что так? Не часто ли, брат?

– Ну, не томи! – уже смеялся Полетаев. – Говори сразу, к чему ведешь.

– А к тому и веду, – положил доверительно руку на плечо приятелю Демьянов. – Почему к телу отношение более бережное, чем к душе должно быть у современного человека? Ей, душе, тоже надобно и помыться, и почиститься. Отведи ее раз в неделю в церковь, да ходи после, как знаешь. Неужто, так хлопотно?

– Да не хлопотно, конечно, – Полетаев смотрел теперь прямо в глаза приятелю. – Просто знаешь, временами кажется, что и так можно. Без этого.

– Можно, – легко согласился Рафаэль Николаевич. – А вот помнишь, как ты мне про трость свою говорил? Можно без нее? Можно! Да с ней равновесие легче держать. То-то брат.

***

Клим понимал, что полдороги они еще не проехали. Но понимал также, что и оттягивать расставание глупо. Первый раз они остановились на большой почтовой станции – там были гостевые дома, конюшни почти казарменные, бани, буфеты, ресторации, суета и много народу. Лошадей все равно пришлось ждать, дети растерялись, Стася капризничала. После перегона, Леврецкий решил сменить лошадей раньше положенного, заметив небольшую станцию всего в один домишко. Там переночевали. Кроме них из путников случился только спешащий вестовой, ему пришлось уступить одну из отдохнувших лошадей. С полудня зарядил дождь, но все равно решено было ехать. Клим видел, что он лишний, что уже начинает мешаться. Вышел из дому без вещей, когда все рассаживались, и сам сказал:

– Ну, тут и простимся!

Леврецкий пожал ему руку. Детей не выпустили вновь под непогоду, они только помахали дядечке из окошка дорожной кареты, потом она тронулась. Остановилась! На дорогу выскочила Тася, бегом бросилась к Климу. Не понятно было, плачет она, или все ее лицо просто залито дождем. Она снова, как тогда, молча обняла его. Леврецкий не нарушал их объятий, из кареты не выходил, не сетовал на возможную простуду, не гнал молодую супругу под крышу. Терпел. Но вот Тася оторвалась от Клима, пошла обратно. Что-то вспомнив, полезла в карман, снова развернулась к нему.

– Пусть у тебя будет. Храни тебя Господь! – протянула Климу что-то небольшое, тот машинально зажал кулак.

Тася перекрестила его мелко-мелко три раза и ушла окончательно. Карета скрылась в серой хмари, а Клим все стоял на размытой глине колеи. Замерзнув, он поежился и, весь промокший до нитки, вернулся на станцию. Сел за стол в общей комнате, разжал кулак.

– Дождь в дорогу – к удаче! – чтобы разбавить тишину, сказал хозяин.

Клим молчал, голову опустив.

– Может водочки? – спросил сердобольный смотритель, наблюдавший всю картину прощания через окно.

– Нет у нас никакой водочки! – строго оборвала его супруга, вышедшая из-за занавески, она выполняла здесь обязанности кухарки. – Это казенное заведение. Не держим!

– Да окстись, старая! – устыдил ее муж. – У человека тоска, не видишь? Да и промок он весь!

Тетка помолчала, развернулась и вынесла до краев наполненный, но одинокий лафитник. Клим все сидел, не поднимая глаз, как пришибленный. Тут, увидев перед собой руку с рюмкой, поднял глаза.

– А я не пью, тетенька. Не умею.

– Господи! – тетка грузно опустилась рядом на лавку. – Откуда ж ты такой взялся, бедолажный? Покажи, что там у тебя?

Клим разжал руку и поставил на стол отданную ему Тасей фарфоровую фигурку ребенка с кошкой. У тетки на глазу набрякла слеза.

– А ну, пей! – скомандовала она, утираясь.

Клим послушно проглотил обжигающую жидкость и закашлялся. Тетка скрылась за занавеской и вскоре вернулась оттуда с тарелкой закуски и графинчиком прозрачной жидкости.

– Ничего, – сказала она. – Когда-то и можно! Детки это твои были?

– Племянники, – ответил Клим.

– Увезли?

– Увезли.

– Насовсем?

– Насовсем.

– Ну, ты посиди, покушай. Выпей чуток. Мне на хозяйство надо идтить, – тетка, перекинув полотенце через плечо удалилась, проходя мимо супруга, шепнула тому: – Ох, бедолага! Не удавился бы тут, у нас. Ты уж последи за ним!

Хозяин следил. Тоскливый гость сидел смирно, где его посадили, пил мало и редко, ничего не ел с тарелки, смотрел в окно. Постучались в ворота, смотритель по долгу службы пошел отворять. Потом принимал новых гостей, те заказали с порога обедать, пошла суета, отпирали комнаты, расселялись, переодевались в сухое. Хозяин не сразу заметил исчезновение первого гостя. Подумал, что мелкого субъекта с непривычки сморило и тот, небось, спит – комнату гость еще не освобождал с ночи.

Новые гости захотели в сортир. Первый из них побежал во двор, да вскоре вернулся. Уборная была заперта изнутри. Стучали, кричали, никто не отзывался и не открывал. Пришлось срывать щеколду. Клим беспробудно спал, свернувшись калачиком на голой земле у самого входа. Его выволокли, отнесли в дом. К вечеру обедавшие гости уехали на свежих лошадях, а Клим, ничего не помня о содеянном, вышел к хозяевам в исподнем, как его уложили днем. Попросил еще водочки и разрешения остаться на ночь. Те переглянулись, но так как Клим не буянил, а деньги обещался уплатить вперед, согласились. Через пару часов одинокого сидения за столом, гость снова исчез, стоило только смотрителю выйти из зала по какой-то хозяйственной надобности.

Дождь все хлестал. Хозяин бросился привычной дорогой к отхожему месту, но там никого не обнаружил. Вернулся, взял фонарь посильней. Светил в очко, пытаясь разглядеть, не утоп ли худосочный гость в говне. Чертыхался. Вспомнив предостережение жены, обошел все сараи и хлев, осмотрел стропила. Гостя не было. Ни живого, ни мертвого. Вернувшись в дом, сам потребовал у супруги рюмку! Решив, что если страдалец ушел в лес, то искать его раньше утра, все равно резону уж нет, хозяева стали укладываться спать. В тишине им стало различимо равномерное сопение, пошли на голос. Звук явно шел из комнаты постояльца, но его самого там не наблюдалось – кровать пуста, на стуле – котомка гостя, на комоде – таз и кувшин, у окна – пустой сундук. И рядом – соскользнувшая с него на пол кружевная накидка. Тетка первая догадалась откинуть у сундука крышку. Клим лежал на кучке тряпья и снова спал пьяненьким сном.

***

Сегодня Хохлов явился к Олениным этаким франтом. В новой рубахе, в новых брюках, весь в обновках – даже его картуз выпячивал себя своей не помятой свежестью. Но главным, конечно, в обновленном гардеробе были сапоги! Они блестели немым вызовом всем канавам и бездорожью начинавшейся осени, а капли рыжей грязи скатывались с них в пыль без остатка, когда хозяин, не разбирая дороги, шагал напрямую через лужи и глиняное месиво распутицы. Он обтер их обстоятельно при входе и прошел в дом, не снимая. Все заметили изменения и сразу засыпали Арсения вопросами.

– Вот! Затеваю новую жизнь, – с горделивой улыбкой отшучивался он. – Надо же было с чего-то начинать? Получил я полный расчет на старом месте. Теперь снова превращусь в горожанина, друзья! На работу берут, правда, с жильем пока не понятно.

– Так милости просим, – Ольга Ивановна хорошо помнила, кто для нее был вдохновителем сдачи жилья внаем. – Две комнаты у нас еще пустуют, въезжайте в любую, хоть завтра.

– Нет, милая хозяюшка, – покачал головой гость. – Это бы я с радостью, но, никак нельзя. Понимаете ли, ушел я вовремя с Бора, да у местной охранки все равно ко мне какие-то вопросы постоянно имеются. Я от разговора с ними ускользнул, да вот постоянного открытого места проживания иметь теперь все-таки не рискну. Меня товарищи пристроят. Так, что и не сразу найдешь! А, может, и несколько адресов дадут, это как выйдет. А уж своих хороших знакомцев подставлять под удар своим пребыванием – это у меня совести не хватит, так что можешь не бледнеть так, Игнат. Если что, так пусть берут меня прямо на заводе.

Кириевских, действительно, не смог скрыть тени недовольства на лице, когда на горизонте замаячила возможность совместного проживания с бывшим соратником, а в последнее время все чаще становящегося в их спорах оппонентом. Но он по привычке отмахнулся:

– Не говори ерунды, Арсений! Если есть опасность, так и на завод нечего выходить. Затаись, по правде.

– Не время таиться! – Хохлов потер ладоши. – Как только будет готов агитационный материал, так я за пару дней там управлюсь, а уж после и в бега можно. Что там у нас?

Говорили о том, что вощенка вышла великолепная, что пишущей машинки товарищи так и не смогли сыскать, что окончание страды может привлечь приток работников из деревень, о том, что надо бы и там не ослаблять своего влияния, напоминать о себе. Поговорив о делах, пили чай, читали, пели песни. Разошлись уж в сумерках.

– Где же вы нынче ночевать станете, Арсений? – спросила все-таки напоследок Оленина.

– Ничего, Ольга Ивановна, кто-нибудь приютит, – лихо отвечал гость, а на лице Лиды Олениной появилось какое-то новое выражение, которого в суете прощания никто не заметил.

А с Лидой происходило непонятное. Еще в начале вечера сердечко ее забилось неведомой радостью, когда ей показалось, что теперь она будет видеть его каждый день подле. Потом этот душевный подъем сменился пропастью глубочайшего разочарования, потом ее еще несколько раз кидало из надежды в расстройство, от улыбки до угрюмого молчания. И вот сейчас душа ее наполнилась каким-то упрямством, желанием сделать что-либо прямо сейчас, не упустить, не позволить. Еще примешивалось нечто, похожее на страх. А что, как «приютят» его те две сисястые буренки, что были за рекой на сходке? Или еще кто из «товарищей» с косами до пояса, да с застежкой на груди? На Лиде сейчас была точно такая же кофточка, как тогда на сестрах-социалистках, вся в мелких пуговках – она упросила мать потратиться и пошить обнову, хотя денег в доме все равно было впритык, лишних не наблюдалось.

Когда последние гости расходились, домашние пошли их провожать до ворот. Ольга Ивановна убиралась наверху, жильцы разошлись по своим комнатам на первом этаже, а Лида осталась во дворе одна. Она постояла минуту, прикусив губу, как будто решаясь на что-то, а после, глянув на непогасшие еще окна дома, решительно выбежала за калитку.

Алексей, окно которого выходило в переулок, укладывался спать. Комната была первая при входе, угловая. Он слышал скрип половиц где-то над головой, потом чьи-то быстрые шаги вниз по лестнице, потом голос Петра, кричавшего в темноту: «Лидушка, ты где? Мама тебя спрашивает!», потом голоса брата и вернувшейся сестры во дворе. Потом все постепенно стихло. Дом засыпал.

***

Дом Олениных отходил ко сну. Не шел покой только к Алексею, ворочающемуся на своей узкой коечке. Он давно погасил лампу, но мысли все роились в голове и не давали заснуть, не отпускали в блаженное царство покоя. Вот и осень пришла. Надо было решать что-то, причем решать быстро. Занятия в университете уже начались, что делает он в этом чужом городе? Погостил и будет! Надо было собираться и ехать в Москву.

Москва. Москва ударила его самым жутким за всю жизнь потрясением этой весной, а ведь до этого побаловала и огромной радостью – ему, самоучке и сироте, удалось поступить в величайшее учебное заведение страны. Такую удачу нельзя было упустить сквозь пальцы! Это Петя может себе позволить бросить учебу на полпути, ведь у него – семья, дом, поддержка. А что есть у Алексея, кроме собственных способностей? Надо возвращаться в Москву.

Москва. Что осталось у него там, кроме места на курсе? Ужас того дня, когда проснулся он один в опустевшей навсегда комнате? Холодный страх судорожных поисков и безумной ночи в больнице? И квартиры нет, и денег кот наплакал, и друзей там не осталось, и знакомых раз-два и обчелся. Оленины к нему относятся искренне, гнать не гонят. Но…

Когда Алексей еще только начинал университетскую учебу, то мало с кем сводил знакомства, уходил-приходил, ютился по углам, не всегда мог готовиться к занятиям дома – не было места писать, не всегда была лампа, чтобы читать по вечерам. Потом появился Петр, сблизился с ним, позвал к себе. И сложился у них на квартирке некий мир, удобный для всех проживающих совместно, в котором верховодили Семен и письмоводитель.

Семен был самым старшим среди них – и по возрасту, и по уму. Он взял на себя ответственность за всех квартирантов, сделавшись вроде как отцом всему этому семейству собравшихся вместе парней. Он умел рассчитывать средства так, чтобы дотянуть до следующего курьера, который привезет от матушки рулончик рублей, распределял еду так, чтобы не сидеть по три дня подряд на одном пустом чае, взвалил на себя роль взрослого человека. Не уступал ему в силе характера и письмоводитель, меж ними всегда шло негласное соперничество. Но, так как сферы их влияния почти не пресекались, то в маленьком мирке все постоянно возвращалось в состояние равновесия, и по всем вопросам можно было найти решение.

Письмоводитель был личностью довольно безалаберной, но веселой. Он больше отвечал за досуг приятелей, прогулки с барышнями, различные увеселения и развлечения. Он придумывал вылазки из дому, а обладая авантюрной натурой, знакомств имел море. Петруша был при них младшим братом для обоих и, видимо, в какой-то момент, ему этого стало недостаточно. Старшие довлели над взрослеющим Петром. Тогда появился Алексей, и в доме воцарилось полное согласие. Петр руководил Семиглазовым, а Семен с письмоводителем опекали их обоих. Потом все сломалось в один час.

Петр. С Петром было не все ладно, это Алексей видел и понимал. Ударившись в религиозное неистовство, тот напугал родных не на шутку. Но это оказалось наносным – после той памятной поездки в монастырь нездоровая набожность сошла на «нет», но теперь все чаще в речах Петруши проскальзывали нотки сомнений по поводу существования бога вообще и «поповских бредней» в частности. Лодку резко накренило на другой борт. Там, в обители, когда оказалось, что Алексей в силу опыта своего детства хорошо знаком с условиями и правилами местного уклада, он пару раз поймал на себе хмурый взгляд Петра. Тот не мог допустить превосходства облагодетельствованного им товарища хоть в чем-то. Он злился, и Алексей ясно видел это.

Вскоре Петр теснее стал сближаться с Хохловым, как бы наказывая Алексея своим невниманием. Но потом они вместе поступили на службу в больницу, и все между ними вроде бы снова улеглось. Хотя дежурили они порознь, так получилось. Они были всего лишь студентами, да еще и не медиками, а биологами, поэтому взять их смогли только на самую что ни на есть подсобную работу. Для приработка и то было ладно, да и вакансии им предложили на выбор, так как платили в зависимости от отделений по-разному. Петр выбрал морг. Алексей не мог даже думать о том, чтобы часть своей жизни проводить в этой юдоли скорби, слишком свежими были впечатления московских событий. Хирургию он отверг по сходным доводам и устроился в отделение психиатрии, там тоже были повышенные ставки, но не было крови.