Девятая квартира в антресолях II

– А вот сам посуди, мил-человек, – Михеич сморгнул слезу с глаз и вновь стал покладист и тих. – Забор хоть и непроницаем, а, гляди, как длинен. Это только второй с околицы начался – значит, хозяйства за ними ладные, с постройками да хранилищами. Отсюда ясная картина разворачивается, что живут тут людишки да не бедствуют. А для обеспечения таких хором и дворовые должны быть! Чего у тебя нету-то?

– Да так, разошлись кто куда, – махнул рукой и не стал уточнять Клим, а сам припомнил, что, действительно, в детстве его все время по двору какие-то мужики шастали, было дело, было. – Ты лучше скажи, как заборы различаешь – где один кончился, а где другой начался? Красить урядник велит их все в один цвет. Вдруг просто ворота у кого на ту сторону? В переулок? Может, за ними не два хозяйства, а поболе? Как рассудишь?

– Да чего тут судить-то? – смеялся над незадачливым городским барином Михеич. – Там доски все одного рисунку были, а эти пошли – и повыше, да и по верху клинышками. Все одной рукой рубленые. Не-ееет! Михеича не надуришь!

– Ну, вот и наши ворота, – Клим спрыгнул с повозки. – Держи, мил-человек.

И он протянул Михеичу заранее приготовленную трешницу. Тот обтер прежде руки об отвороты армяка и только после этого ритуального действа аккуратно, двумя пальцами, принял плату. Развернул. Посмотрел на свет. Крякнул.

– Благодарствуйте, барин, – он попытался изобразить поклон, но Клим остановил его. – Токмо, прощевайте, а сдачи никак не имеем. Поиздержался.

– Не надо сдачи, – улыбался счастливый Клим. – Все вам остается, сам так решил.

– Ну, уж и не знаем, как благодарить тебя, добрый человек, – Михеич просиял взглядом, спрятал денежку поглубже и, видимо, стал уже прикидывать в уме выгоды неожиданной прибыли. – Век за тебя молить станем…

– Погоди, – прервал его Клим и кивнул на Лауру. – Только, раз уж ты лжи не терпишь, мил-человек, то вот при ней поклянись. Пообещай! Что рубль отсюда полностью ейный. Сговорились? Разгружай!

– Дык, – Михеич кивал, моргал и тер пальцами подбородок. – Куды «разгружай» то?

– Да сыпь рядом с забором, – махнул Клим, которому эти доски по большому счету были вовсе не нужны. – Мы после с племянником перетаскаем.

– Нет, хозяин! – Михеич мотал головой. – Мой лес да в канаву? А ну как дождь пойдет? Или покрадут!

– Кто? – снова развеселился Клим. – Сам говоришь, все сплошь зажиточные тут?

– Дык, зажиточный – он оттого и заживает, что щепка лишняя мимо рук не пройдет! А ну! – почти командовал он. – Отворяй ворота!

Клим, смеясь, впустил Лауру во двор. Выбежал на шум сперва Глеб, стал помогать мужичку, старался. После и Тася с дочкой вышли на порог. По какому-то светящемуся выражению лица невестки Клим сразу понял, что в его отсутствие что-то произошло.

– Что, Тасечка, что? – застыл он с горбылиной в руках. – Новости какие?

– Даже не знаю, как сказать, Климушка.

Тася прижала к губам платочек, что был у нее в руках. Неужто плакала?

– Плохое? – сразу захотел подготовиться к непрошенным известиям Клим.

– Хорошее, Климушка. Ох, надеюсь, что хорошее! – и все-таки слезы блестели в уголках ее глаз, а дочь, видимо чувствуя это, обнимала мать за ногу, не отходя ни на шаг. – Ты отпусти вначале человека, после переговорим. Не на бегу.

– Да ее дядя Леврецкий замуж позвал! – доложил сияющий Глеб. – Он уж часа два как ушел, а она все ревет.

– «Ревет»! Как ты про маму говоришь, не надо такими… – начал было Клим, но тут до него дошел смысл и остальных сказанных племянником слов и, кажется, рухнул мир вокруг, а может это просто Михеич ссыпал разом оставшиеся доски с воза.

***

– Венчается раб божий Корнелий рабе божьей Таисии…

Клим держал венчальную корону и изо всех сил старался, чтобы торжественное благолепие таинства не пролило слез из глаз его. Слезы умиления тот час повлекли бы за собой и те сдерживаемые все эти дни чувства, которым он не давал ходу, даже оставаясь наедине с собой. Даже перед сном. Чего хотел он? Чего ожидал? Нет! Нельзя думать о несбывшемся. Стой себе да смотри на колеблющийся огонек свечи, чтобы не думать ни о чем. Только тверди про себя: «Счастья вам! Да не упадет на вас тенью черная мысль моя. Прости, Господи, мя грешного!»

Ехать решили по-старинке, почтой. Леврецкий вез с собой на новое поселение кое-что из мебели и пожиток, а у Таси с детьми хоть и не было большого хозяйства, да оказалось, что и они кое-чем разжились в этом городе. Грузить все на извозчиков, на вокзале сдавать в багаж, в Москве снова перегружать и ехать в имение за полста верст показалось хлопотным. Посудили, что легче от дома – до дома, по Владимирке. Две подводы и дорожная карета должны были составить на утро «свадебный поезд в Москву». После венчания молодые должны были остаться у мужа в доме, где устроен был небольшой праздничный пир, а детей Клим забирал к себе. Последнюю ночь Глеб и Стася ночевали в его доме. Утром за ними заедут мать с новым мужем, и тут же – в дорогу.

Леврецкий явился в тот день, когда двор Неволиных посетили Михеич с Лаурой, еще раз, к вечеру, и чин по чину просил у Клима руки его невестки. Клим, уже готовый к тому, смог смириться и не показать, каким несчастьем обернулось для него чужое счастье. Чужое! Не будет больше в доме детского смеха, незачем добывать и выгадывать на новую шубку, ничего более не надо. Как жить? Он вспоминал тоскливую одинокую зиму после смерти бабушки, чай с баранками, остывающую печь. Ох, тоска!

С Леврецким Клим говорил обстоятельно, все объяснения того выслушивал, учитывал, принимал. Новая жизнь на новом месте. Где никто не знает про болезнь Таисии Михайловны, где сам он собирается стать общественно полезным гражданином, где сможет обеспечить семье жизнь достойную, безбедную. Что давно душа его жаждала подобного успокоения, с другом, с женой. Но искал не там! И вот Бог послал ему их семейство в знакомство. И все сразу стало как надо. Единственно возможным. Правильным. Верным. Что Таисия Михайловна приняла его предложение не сразу, но это все из-за ее сомнений в себе. Да, он младше нее. Но всего на два года. А счастье его жизни может составить только она. Только она, дом, дети, которых он полюбил и принял как своих. Дети? Глеб дал полное и обдуманное разрешение матери на изменения в их жизни. На переезд согласен, душой все принял. Стасенька привыкнет.

Клим кивал. Стоял намертво лишь на одном – венчание должно произойти тут, в Нижнем. Чтобы в путь Корнею Степановичу и Таисии Михайловне отправляться, уже состоя в супружестве. Хотел ли Клим испить до дна чашу мученичества, наблюдая за тем, как Тася навсегда становится для него недосягаемой, искренне ли заботился о ней, пытаясь исключить даже тень какой-либо случайности, или просто оттягивал время расставания – то только Бог ведает. Леврецкий тоже был серьезен, доводы Клима принял, на венчание согласился и сразу же предложил Неволину стать воспреемником. И тот, в свою очередь, согласился.

Всю ночь перед отъездом молодых Клим не спал. Долго сидел один на кухне, уложив детей. Под утро уже, когда рассвет стал заглядывать в окна, он на что-то решился и стал со всех полок и изо всех ящиков доставать остатки еды, высыпать крошки, чистить все до донышка. Глеб проснулся от равномерного постукивания, а когда захотел выглянуть в окно, ему это не удалось. В комнате стоял полумрак. Глеб оделся и вышел на двор – дядечка брал из сваленной кучи горбыля по досочке и заколачивал снаружи ставни первого этажа. Глеб подошел и начал помогать.

Через час приехали Тася с Леврецким. Увидев происходящее, молча переглянулись. Клим заметил этот обмен взглядами и тут же понял, что перед ним стоят люди, ставшие за эту ночь близкими, доверяющими друг другу безгранично, совсем новыми, другими. Счастливыми. У него в правом виске бешено заколотилась какая-то жилка, но он размеренно продолжал свое занятие.

– Климушка, что это ты надумал? – нерешительно спросила Тася.

– Провожу вас. До полдороги, – еле-слышно произнес Клим.

– Клим Валерианович, милый, – Леврецкий, поглядев еще раз на жену, подошел к родственнику вплотную. – Ты для нас самый близкий человек. И самый желанный гость всегда будешь! Дай только обустроиться и милости просим. Может быть, сейчас не стоит?

– Нет-нет, не беспокойтесь, – Клим теперь улыбался, и Тася по-настоящему испугалась за него. – Только провожу.

– Климушка, а зачем тогда это? – показала Тася на заколоченные окна. – Вернешься же не сегодня-завтра?

– Вернусь, все поправлю, – Клим обухом топора постукивал по уже загнанным по самые шляпки гвоздям. – Все поправлю. Всю верну.

– Клим! – в голосе Таси послышалась боль. – Может быть все-таки ты…

Она взглянула на мужа, тот тихо покачал головой.

– А и прокатимся вместе! – с наигранной лихостью воскликнул Леврецкий. – Вместе, оно веселей? Ведь так, Глеб?

Глеб, заподозривший было в недоговорках взрослых неладное, расплылся в улыбке и побежал в дом за вещами.

– А кошка? – вышел он на порог со своей котомкой на плече, держа на руках белую пятнистую кошку, что прибыла с ними сюда еще с пепелища. – Дядечка! Кто ж Мурку кормить станет, если ты с нами уедешь?

– Да что это за кошка, которая пару дней сама не прокормится? – смеялся Леврецкий, легко убирая неожиданное препятствие, а не хватаясь за него. – Пусти ее на двор, пусть мышей ловит.

– Нет-нет, – Клим снова стал серьезен и собран. – Мурку с собой берите! Это Стаськина кошка, она с вами все прошла, все пережила, пусть и в новом доме удачу приносит. Нет-нет! Глебушка, разыщи корзинку.

Благословясь, погрузились, заперли дом и ворота, тронулись. Мурка высовывала любопытную мордочку из корзинки, Стася гладила ее, а та урчала на всю улицу.

***

В первый день осени состоялся, наконец, придуманный Татьяной музыкальный вечер. Лев Александрович заехал за Полетаевыми, и они, уже вместе, отправились в особняк Удальцовой в нанятой им карете. Лиза была очень благодарна Борцову, хотя ему этого и не говорила. Вдвоем с отцом они создавали ей надежную свиту – если один отвернется, отойдет или заговорит с кем-то из гостей, то все равно второй останется рядом надежной опорой. Лиза ехала к Тане, но все время думала о том, как она увидится на людях с Сергеем. Она заставляла себя гнать непрошенный страх, уверяя, как и тогда, в оранжерее, что она ничего плохого не совершала и стыдится ей нечего. Она может бывать где желает и видеться с кем угодно. Она едет к однокласснице и то, что ей неприятна встреча с одним из ее домочадцев, не может стать препятствием, не должно. Вежливый поклон и глаз не опускать! А разговаривать с ним вовсе не обязательно… Но вышло все по-иному.

Получилось так, что прибыли они хоть и вовремя, но самыми первыми – никого из гостей в доме еще не было, и встретил их только лакей при входе. Пока он принимал у мужчин шляпы и трость, из боковой полуприкрытой двери первого этажа вполне отчетливо раздавался женский властный голос:

– Сучка! Ну, вот одно тебе название и есть! Ты что же это натворила? В подоле мне принесла! И это за всю мою любовь к тебе? Только что с серебра тебя не кормила. Ах, ты, морда этакая!

Если Полетаев был далек от слухов, что витали в высшем городском обществе о племяннице хозяйки, то Лиза, встречавшаяся в городе с институтками и иными знакомыми, хоть и пресекала скабрезности, говорящиеся при ней, но общее представление о положении дел, видимо, имела. Она густо покраснела. Борцов был осведомлен еще более подробно, но ехал сюда из-за Лизы, на всяческие предрассудки внимания не обращая и за репутацию свою не опасаясь. Но проняло и его, слишком уж донесшаяся до них невзначай тирада, умом накладывалась на известную ситуацию. Он уж хотел было предложить ретироваться, но тут по парадной лестнице стала спускаться к ним сама Татьяна. Они обменивались приветствиями, когда снова донесся голос, отчитывающий некую нерадивую особу:

– Совести у тебя нет! И где только ты того кобеля высмотрела! Сука, сука и есть.

Таня, привычная к тому, что тетушка иногда позволяет себе выражаться в доме также как и с приказчиками, при гостях смутилась и прикрикнула в сторону плохо прикрытой двери:

– Тетушка, да оставьте ее, ну что Вы, право! Выходите. У нас уже гости.

Вышла расстроенная чем-то Гликерия Ивановна, приветствовала пришедших. Лиза присела в реверансе.

– У Вас неприятности, милая хозяюшка? – мягко спросил Андрей Григорьевич.

– Ах, друг мой любезный, – тут же ринулась жаловаться Удальцова. – Ну, ничего же нельзя этим дуракам доверить! Упустили красавицу мою, сорвалась со сворки, вернулась уж брюхатая. Такую породу подпортили! И где только отыскала себе дружка такого, что, видать еще больше нее был – все утро маялась, ощениться не могла. Девочка моя любимая. Так измучилась! Вот подарочек-то мне ко дню рождения! Ну, что ж мы все в прихожей? Таня, веди. Пройдемте наверх, господа.

Тут из-за двери раздался тихий визг, и вышел слуга. Он глянул на незнакомых господ и, не решаясь ничего при них сказать хозяйке, только согнулся в поклоне.

– Ну, что там? – Удальцовой здоровье ее любимицы, очевидно, было важнее любых приличий, что явно импонировало всем нынешним ее гостям, они переглядывались, улыбаясь такой заботе.

– Один живой получился, барыня, – доложил обстановку слуга. – Отобрали. Что прикажете делать?

– Да топи, голубчик. Что уж! На что мне шавка в доме? А эта ничего, пообвыкнет.

– Как утопить? – Лиза чуть не заплакала. – Отдайте его мне, прошу Вас!

– Деточка! – Удальцова растеряно остановилась на ступеньках. – Да на что тебе? Это ж дворняжка получится, вся родословная насмарку. Не бери в голову. Эх, не надо было, – пеняла она теперь слуге. – При барышне-то!

– Не надо никакой родословной! – Лиза молитвенно сложила ладони.

– Лиза, ну, куда нам собаку? – Полетаев тоже был в растерянности. – Она хоть небольшая?

– Да в том-то и дело! А! – махнула рукой Гликерия Ивановна. – Пойдемте, уж покажу, что говорить-то.

За дверью оказалась привратницкая, где в необъятной плоской плетенке, застеленной красным бархатом, возлежал огромный белоснежный волкодав. Увидав хозяйку, псина с трудом привстала, и поползла ей навстречу, а после стала лизать пряжки туфель.

– Не могу! – вздохнула Удальцова. – Сейчас сердце разорвется! Ну, что стоишь, как истукан? Неси ей детище обратно, видишь, сердобольные люди нашлись. Только, дева моя! – она обращалась теперь исключительно к Лизе. – Давши слово – держи! У себя его не оставлю, глядеть на это позорище не желаю. Точно заберешь?

– Да хоть сегодня! – сияла Лиза.

– Куда сегодня-то? Эх, вы, девочки, – Удальцова с умилением любовалась теперь, как огромная мамаша вылизывает лобик вновь обретенного слепого кутенка. – Пусть выкормит. Недельки через три забирай. Ну, давайте, все-таки поднимемся. Таня, покажи Елизавете Андреевне свои апартаменты. Прошу прощения, господа, племянника моего вы сегодня не сможете лицезреть, отбыл в другой город по делам службы. Прошу вас.

Собрание прошло очень достойно, приглашенные явились на этот раз все. Прибыли гости и высокого ранга, начало вечера получилось торжественным. Сперва Таня увела Лизу на свою половину и, пока они осматривали девичьи богатства и кормили орехами большого пестрого попугая, гостиная заполнилась гостями. Вернувшись, девушки увидели среди вновь прибывших благообразного старика в епископском облачении, и подошли к нему за благословением. Осенив их знамением, он, к удивлению Полетаева, обратился с каким-то вопросом к его дочери. Лиза отвечала коротко и спокойно. Когда высочайшие гости, отдав дань вежливости и этикету, разъехались, началось домашнее музицирование, и до самой ночи длилось веселье.

Заняться вплотную Борцовым у Татьяны в этот вечер не получилось – и обязанностей по дому вышло много, да еще и весь вечер увивался за ней молодой барон фон Адлер, не отходя ни на шаг. Он был настойчив и все упирал на давнее знакомство. Таня смеялась его шуткам и комплиментам, но никогда не призналась бы ему в том, что после пикника Мимозовых даже не помнила его имени. Это был тот самый офицер, что дефилировал по ночам перед ее окнами. Васенька. Тане он был любопытен всего лишь как очередной кавалер, и она его просто терпела.

Гораздо более глубокое чувство возникло у нее при представлении его дяде – барону Корндорфу. По пикнику она его вовсе не помнила, но липкое ощущение того, что они уже когда-то встречались, причем при обстоятельствах не вызывающих у нее ничего приятного в воспоминаниях, преследовало ее весь вечер. Хотя сам старичок ничем не намекал на их возможную в прошлом встречу, знакомился с панегириками и восторгами, а отбыл с племянником одним из последних.

Только засыпая, Таня вспомнила, где она слышала этот скрипучий тембр голоса, и весь лоб ее покрылся холодной испариной. Крючковатый нос сегодняшнего гостя, сосватанного им Сергеем, был ранее скрываем под маской! Она вспомнила. Ах, братец! Ах, плут! Вот почему он ускользнул с теткиного праздника. Но, ничего. Татьяна теперь снова была в силе, она еще посчитается с ними со всеми.

А Лиза, весь вечер проведшая за роялем, уставшая, но довольная, почти засыпала в карете, когда Борцов вез их обратно домой. Андрей Григорьевич пожалел ее и не стал удовлетворять своего любопытства, отпустив сразу же спать. Лишь на следующий день, он за завтраком задал мучавший его со вчерашнего дня вопрос:

– Лизонька! Мне показалось, или ты имеешь знакомство с самим архиереем?

– Ну, «знакомство», это громко сказано, папа, – улыбнулась Лиза. – Но мы были представлены. Помнишь, меня вызывала запиской наша maman? После удачного исполнения поручения Белочки нас с Лидой просили помочь еще и в деле сбора народных библиотек. Но это дело не одноразовое, его надо будет доводить до ума, согласовывать с другими помощниками, с властями. Так как епархия является одной из сторон, что организуют всю кампанию по борьбе с безграмотностью в губернии, то нас познакомили с разными людьми, в том числе и с представителями духовенства. Я думала, папа. Это важное дело и для города, и для уезда в целом. Я боялась, что мне времени на все не хватит, но вчера дала свое окончательное согласие. Я возьмусь за это!

– Господи, дочь! – Полетаев даже отставил чашку. – Я горжусь тобой, ты такая умница у меня. И не бойся, ты со всем справишься. Главное – начать.

– То же твердит и Рафаэль Николаевич, – засмеялась Лиза. – Он говорит: «Надо сделать первый шаг, а там боженька подхватит, и ноги сами понесут!» И обещал нам помогать во всем. Надо бы пересмотреть и наши книги, папа. Тем более, что большая их часть все равно сейчас хранится на чердаке, без дела. Ты поможешь мне их разобрать? Дашь ключи?

– Как ты сказала? – Андрей Григорьевич вовсе опешил от обилия новостей. – Рафаэль? Что это за птица, ты не говорила мне раньше про такое знакомство?

– Прости, папа! Я, наверно, забыла. А ведь он велел тебе кланяться. Демьянов Рафаэль Николаевич. Должности не знаю, штатский, средних лет. Вы, вероятно, знакомы?

– Да уж! – Полетаев потер лоб и засмеялся. – Правильно люди говорят: «Мир тесен!»

***

Лиза стояла на антресолях книжного магазина – покупателям сюда ход был заказан, но сегодня она впервые была в подобном заведении вовсе в иной роли. Рафаэль Николаевич внизу, в торговом зале, отбирал по спискам пожертвования, оговоренные с владельцем книжной лавки заранее, двое подручных укладывали тома в ящики и корзины, и составляли их у выхода – ждали перевозчиков.

– Вот, барышня, – часом раньше докладывал ей один из продавцов. – Откопали непроданную периодику, букинистические остатки, как просили. Но все наверху. Пылищи там! Может вам ручки-то не марать? Вы скажите точнее, что нужно? Мы отберем!

– Нет-нет! – Лиза подняла взгляд на белые балясины галереи. – Я поднимусь. Я сама – объяснять сложно. А я взгляну и сразу пойму – годится или нет. Там же и старые тиражи есть? Журналы? В них романы с продолжением, так?

– И романы, и публицистика. Как велели – все больше нравоучительное да про природу.

– Ну, не обязательно одно только нравоучительное, – засмеялась Лиза. – Рафаэль Николаевич, Вы тут управитесь без меня?

– Ступайте, Елизавета Андреевна, – он внимательно осматривал корешки всех уложенных уже книг. – Эх, жаль, конечно, что все разрозненное. Я ведь говорил на том совещании – основу любого книжного собрания должна составлять классика отечественной литературы. То, что должен прочесть каждый. То, что и является не только славой словесной культуры, но и объединяющим всю нацию духовным клеем, так сказать! Как кирпичи ничто без цементного раствора, так что за читальни без собрания сочинений? Да-да! И письма, и наброски – это всё, так сказать, образцы мысли, поиски смыслов… И лучших писателей других стран, иных культур и народов, тоже хотелось бы – переводы, подлинники. Иметь, так сказать, вселенское представление!

– Помилуйте, барин! – вступил в разговор хозяин, который с самого утра лично надзирал за происходящим. – И так жертвуем, не скупимся! Неужто, босякам безграмотным велите еще и издания с золотым обрезом даровать? Они пока мест и читать-то, толком, не обучены! Побойтесь Бога!

– Я Бога, добрый человек, возлюбил, – Демьянов прищурил глаз. – В страхе перед Ним пребываю денно и нощно, дабы благодатного духа не отнял, дабы не оскорбить, не ослушаться, не отдалиться. Ни помыслом, ни поступком. Так что это Вы сами соразмерность дарения определяйте и соотносите, сударь любезный, под оком всевидящим. Меня сюда не путайте! А про соотечественников, что нынче неграмотными выросли, так то не жертва, друг мой – дать, а потом пожалеть. Я ж не требую от Вас лишнего. Я так, вслух размышляю. Вон, с барышней советуюсь. А Вам за любой дар – благодарность. И наша, и безграмотных соотечественников, что с этой помощью мир свой расширят, да словом просветительским раскрасят. Благодарствуйте!

Пристыженный хозяин вскоре удалился в подсобные помещения, а Лиза улыбнулась Демьянову и стала подниматься по лестнице на антресоль.

– А знаете, Рафаэль Николаевич, – Лиза чуть повысила голос, дабы собеседник слышал ее и оттуда. – Мне кажется, я нашла жертвователя на собрания сочинений. Знаете такую домовладелицу – Удальцову? Так вот она от своего имени, и от имени своей племянницы готова закупить разом столько экземпляров, сколь окажется читален. Это уж точно, она не отступит. Надо будет лишь уточнить персоналии и количество. Ну, Пушкин, Диккенс, Лесков, Лермонтов – то даже не обсуждается! Может мне составить полный список, Вы потом поглядите?

– Займитесь, Лизонька, очень хорошо! А по тому сколь книжных собраний у нас вырисовывается, то порядка двадцати по уезду. В самом городе хорошо бы довести хоть до четырех-пяти. И хорошо бы в разных районах, чтобы охват был полнее. Вся загвоздка в основном – в помещениях. Неохотно дают. Вы бы тоже смотрели своими зоркими глазками, может, где по пути что попадется? Епархия поможет договориться.

Лиза присела возле пыльных корзин, в которых хранились не проданные когда-то издания, да прошлогодние подшивки журналов, сборников и прочей литературной разнообразности. Она перебирала их, откладывая стоящие вещи отдельно. Листала, иногда сама увлекалась чтением, находя нечто знакомое, или, наоборот, натыкаясь на то, что искалось прежде, но досель не попадалось. Потом обрывала себя, продолжала дело, снова увлекалась. Уже дойдя почти до дна последней корзины, она выпрямилась, облегченно вздохнула, видя завершение своего труда, и перелистала еще парочку древних альманахов.

В одном из них ей попалась подборка поэзии городских авторов. Глаз непроизвольно выхватил знакомые строчки: «…птица с синим опереньем и пурпуровым отливом…» Она прочла стихотворение с начала до конца – слово в слово повторялось оно в том роковом для нее письме. Она нашла автора. Сергей Горбатов. Закрыла обложку и посмотрела на дату выхода. 1891 год. «Ну, хоть свое, а не чужое адресовал» – подумала безо всякого сожаления Лиза. Она прислушалась к себе. Не было ничего, ни досады, ни горечи. У нее не осталось теперь даже посвященного ей «прощального» стихотворения. Ничего от него не осталось. Вовсе.

***

Путешествие не приносило ожидаемой радости. Сергей капризничал после недавнего приступа как избалованный ребенок. Чтобы не давать объяснений и обещаний, он часто прикидывался больным, уходил в свою каюту. Варвара подолгу оставалась одна, глядела за борт, на воду. Хотелось плакать. Но вдруг все резко переменилось, и в последний день плавания он стал необычайно учтив, покладист, даже галантен. Варвара расцвела. Было! Было все, как мечталось ей – и скатерти на ветру, и вино в бокалах. Ужинали они на палубе одни, никто из пассажиров не рискнул откушать на свежем воздухе, все-таки осенняя прохлада уже давала о себе знать. Не было и солнца, стемнело, вдоль борта зажгли огни и именно их отблески скользили теперь по крутым изгибам стекла, хранящим озябшее вино.

– Ты сегодня такой… Такой милый, Сергей… Серёжа… – Варвара боялась в разговоре взять неверный тон и спугнуть умиротворение вечера. – Скажи, тебе лучше? Все прошло?