Итальянский карандаш

Этот день у нее оказался пустым. Молодого человека, если говорить прямо, у нее не было. С подругами ни о чем толком не договорилась. Вот собралась к подруге и даже не знает, дома ли та. Не страшно. Это в двух шагах. Всего остановка. И при такой хорошей погоде одно удовольствие просто пройти пешком. Но, увидев на остановке Андрея, Таня сменила график движения и решила прокатиться автобусом. Ведь молодой человек определенно ждет автобуса. Она приближалась к остановке, а он ее не замечал. Думал о чем-то. Таня стала чуть впереди, можно сказать, прямо у него перед носом. Не заметить невозможно.

И он заметил. Таня смотрела на него краем глаза и заметила, как он вдруг встрепенулся. Заметил. И не просто заметил. Таня спиной чувствовала, что он явно желает с ней заговорить. Хочет? Пожалуйста.

Для начала Таня спокойно, не выявляя радости, ответила на его поздравление и сказала, что собиралась к подруге. Не собралась, а только собиралась. В этих похожих глаголах есть существенная разница. Собиралась к подруге, но может и не пойти, если появятся более интересные перспективы. Она ждала, что он предложит. Его предложение не блистало новизной. Он попросил взять его за компанию.

Кто же так предлагает? Если он хочет ее компании, подруга будет лишней.

Первомайское утро оглушило Нину канонадой маршей. Медь оркестров звала на демонстрацию, в лавину тех, кому нет преград ни в море, ни на суше, туда, где мечта прекрасная, еще неясная, уже зовет тебя вперед. Звала отметить последний студенческий майский праздник так, чтобы запомнилось на всю оставшуюся жизнь. Тем более, этот последний институтский большой общесоюзный праздник еще оставлял ей какие-то личные надежды и планы. Нина знала, что с утра будет мало времени. Первомайская побудка – ранняя. Она начала готовиться с вечера. Накрутила бигуди, так и спала. Утром посмотрела на себя в зеркало. Свет мой, зеркальце, скажи. Рыжие волосы эффектнее, когда они извиваются волной. Она накрасилась до упора. Пошла во всеоружии.

Планы рушились с самого начала. Андрея на демонстрации не было. Девочки сообщили, что он в последний момент переметнулся в компанию к роговской Марине. И, наверное, поэтому на демонстрацию забил. Нина эту Марину помнила. Рогов перехватил ее у Сашки Марцевича, которого с ней познакомил его друг москвич. Сашка всего раз приводил ее в общагу в компанию. Ничего особенного. Немногословная. Но шуба такая, – это было, кажется перед Новым годом, – что Нина сразу почувствовала: не наш человек. И сейчас, услышав про Маринину компанию, Нина инстинктивно почувствовала скрытую угрозу. Понятно, что в этот вечер, когда Нина вместе со всеми гуляла в общаге, Андрей был вычеркнут из ее расписания.

Лену Литвинову коробило от слова пикник. По ее мнению это иностранное слово употреблялось, когда хотели незаметно протащить разврат. Слово пикник, вместо слова маевка, употребила Подзорова. А ее моральный облик, по мнению Лены, оставлял желать лучшего. Да и место пикника предложила Подзорова. Но место, Лену удивило. Где же тут развернуться с развратом на холме, на юру. Со всех стороны ты виден. Никуда не уединишься. Ближайшие кусты внизу у речки можно использовать разве в качестве туалета. Под бугорком протекало что-то среднее между ручейком и маленькой речкой, однако, достаточно глубокое и холодное, чтобы все привезенные с собой бутылки с водкой и лимонадом уложить в авоську и опустить в воду. На костре, без сковородки о фирменной Полининой картошке нужно было забыть. Зато картошку можно испечь в золе. А мясо на костре с дымком вкуснее, чем на сковородке.

Полина осматривала с бугра окрестности, как Кутузов Бородинское поле. Стратегические мысли строили ряды в ее свободной от приготовления картошки голове. Пора, пора серьезно поговорить с Шабриной. Давно собиралась. Да как-то не случилось. А тут, на природе, на чистом воздухе самый разговор начистоту. Ничему непринципиальная Шабрина не научилась. Не выбросила Андрея из головы. Полина видела, как Шабрина расстроилась, когда не увидела Андрея на демонстрации и узнала, что он идет с Роговым. А Андрей – не то, что стоит держать в голове. Что он ей преподнес? Ничего хорошего. И под конец переметнулся, клюнул на вонючего московского червячка. Отправился за семь верст киселя хлебать. Клюнул, да поперхнулся. Тяжкий жребий комсорга научил Полину сопоставлять и диалектически анализировать факты. В ее голове было аккуратно в хронологическом причинно-следственном порядке подшито, что сказал Лорьян, и что сказала Лена Литвинова. Лорьян сказал, что вчера за полночь Андрей заявился к нему мрачнее тучи. А Лорьян, хоть балабол, но тонко чувствовал настроение собеседника. К его словам стоило прислушаться. А Лена Литвинова встретила Андрея сегодня утром. Сказала, что он бахвалился, как прекрасно он срывал московские цветы удовольствия. Казанова хренов. Полина хорошо знала Литвинову. Той соврать, как с горки скатиться. И все же! Шабрина до сих пор в дрейфе. Значит, кому как не комсоргу пора засучивать рукава и брать быка за рога. И самым серьезным образом поговорить с Ниной. Полина отозвала Шабрину на бугор и там, отбросив слюнявую деликатность, назвала вещи своими именами.

– Да плевать мне на него с большой колокольни, – попыталась успокоить Полину Шабрина, – Я даже его порнографию порвала.

– Уж если порвала, нужно было и с ним порвать. Нужно быть последовательной и принципиальной до конца.

– Я даже в общежитие не езжу. И не вижу его. И знать его не хочу.

– Не езжу – это маскировка и самоубаюкивание, – сказала Полина, – Любовь не вздохи на скамейке. Самое верное, чтобы выбросить что-то из головы, заполнить голову другим содержанием. Например, заняться общественной работой.

Нина на секунду задумалась, словно взвешивала, насколько действенное противоядие предлагает Полина.

– Куда уже? Поздно, – сказала она, – Мне на диплом налечь надо. Там полный завал.

– Ну, так наляг. Приехала с маевки – и сразу за диплом. Я, например, даже вчера немного чертила, пока Литвинова не сказала, что наш порнографист намылился к москвичам. Я к нему по-товарищески, по-дружески – куда собрался? А он в ответ еще на меня же стал бочку катить с каким-то бредом. Почувствовал вкус развратных денег, – Нина, молча, переваривала, ибо не совсем поняла, что Полина считает развратными деньгами. Нина под развратными деньгами понимала проституцию, которая, как ее учили, процветала на Западе. Но где Андрей, а где гнилой Запад? И при чем тут Андрей, если он мужчина. Нина остерегалась задавать наводящие вопросы на такую деликатную тему. А Полина приняла ее молчание за знак принятия изложенных фактов и закончила речь, – А общественной работой заняться никогда не поздно. И с дипломом тебе помогут.

Полине нравилось вести моральный ликбез. В требованиях воздержания и самоотдачи на благо прогрессивного человечества она, пока не познавшая мужчин и катастрофически редко целованная, взлетала на уже недоступную, безвозвратно потерянную целованными высоту, откуда могла нести в ряды целованных свою проповедь.

Мудрое слово несет в себе великий заряд. Вдохновленная мощью Полининого глагола, Нина твердо решила вечером после маевки не рваться в общагу, хотя там намечалось уютное праздничное чаепитие, на котором мог нарисоваться и Андрей, а вернуться в свою утлую каморку и налечь на диплом.

Соседи огорошили: ее хозяйка так и не возвращалась домой. Получалось, что бабульки не было уже, считай, два дня, начиная с вечера прямо перед майскими. Когда в вечер перед демонстрацией Нина прихорашивалась, а утром доводила последние штрихи, торопясь на демонстрацию, ей было не до бабкиного исчезновения. Ну, положим, не выходит из комнаты. И что с того? Поздно вернулась и давит подушку. Но теперь получались совсем другие пироги. Нет, не спит, а вовсе не приходила домой. Да, разок бабка упоминала какую-то подругу, живущую в Чехове. Но исчезновений прежде не случалось. А между прочим…. Между прочим, жилплощадь в это время стояла пустой. А Андрей обивал чужие пороги.

Нина боролась с искушением ровно столько, сколько потребовалось бы ей чтобы успеть в общежитие к вечернему чаю. За это время она даже поглядеть на свои листы не успела. На чай пришел Рогов. Вернулся со своей маевки. А Андрея с ним на маевке не было.

= Странно как-то, – позволила себе обронить Нина. И тут же поймала на себе строгий взгляд Полины..

= Странно? – усмехнулась Полина, – Никаких странностей. Это закономерный финал Я была права. Доигрался.

Вечеринка проходила в обычном ритме. Нинка заметно грустила. Внимательный к чужим бедам Лорьян по постулату Ломоносова вздумал было заполнить сосущую пустоту в девичьей груди собой. Но не менее внимательная к чужим бедам Полина так его прилюдно осадила, что и у Лорьяна, и у Нины, уже склонявшейся на его сторону, пропало всякое настроение. Этот поступок Полина зачла себе как одно из последних ее добрых дел на посту комсорга группы.

Они гуляли по городу. Прорубание московского окна вышибло все деньги. И теперь пригласить девушку в кафе было не по карману. Да и в кафе не пробиться. А если вести ее в общагу? Он боялся предложить. И не хотел, чтобы кто-нибудь из группы увидел там девушку с рисунков. Вот и приходилось просто по – октябрятски упражнять ноги. Не в пример октябрятам, он даже за руку ее не взял. Эх, где ты Нинка? Будь эта Таня красива, хотя бы приятна собой, тогда бы и октябрятское гулянье того стоило. А так – потерянное время. Таня же, казалось, получавшая искреннее удовольствие от прогулки, рассказывала, как она сначала работала в больнице, ей там не нравилось, а теперь в поликлинике. Ей и тут не нравилось. Реальная девушка оказалась более приземленной девушки с рисунков. Но романтический флер не совсем развеялся. То, что он видел ее обнаженной, стойко сидело в памяти. Мало того, она решилась позировать обнаженной. Не всякая на такое пойдет. Он ожидал, что в такой женщине должно быть нечто необычное. А по ее рассказам про больницу этого не скажешь. И самое важное, Таня позировала художнику, работы которого ценятся. Это позволило Андрею купить костюм. И такое впечатление, что там, на складе, не понимают, что сидят на золотой жиле. А если сильнее потянуть за эту веревочку? Андрей стал осторожно подводить Таню к интересующей его теме. Начал с того, что жаль, сегодня музеи закрыты. А то бы можно было сходить.

– Что там интересного? – усмехнулась Таня.

Андрей не считал себя ценителем искусства. Но он бы не выставлял себя невеждой.

–Как что? Картины!

– А тебе что интересно картины разглядывать?

– Интересно, – соврал Андрей.

– Леонидыч говорит, в музеи ходят те, у кого на водку не хватает.

– Мудрец, – усмехнулся Андрей.

– Лучше в кино сходить.

На кино у него денег хватило. Фильм, естественно, о революции не совсем подходил его настроению. Он выждал время и нежно взял ее ладонь. И почувствовал ответное пожимание. Подзорова говорила, что Роден, – уж такого скульптора Андрей знал еще до нее, – очень плохо видел. И поэтому, чтобы лепить свои фигуры, ему нужно было проводить ладонью по натурщику, и натурщице. Ладонь запоминала изгибы тела. У Андрея получалось наоборот. Он помнил рисунок. И в темноте зала ему очень захотелось сверить то, что он видел на листе с оригиналом. Но Таня, молча и решительно, отвела его руку.

И все-таки, этот эпизод не испортил вечера. После кино Таня даже взяла его под руку. Это знак доверия.

Раз так, можно двигаться в интересующем его направлении. Теперь Андрей пошел напрямую. Вот она не любит картин, а Леонидыч рассказывал, что его сменщик подарил ему рисунок, на котором Таня. Это он сам нарисовал.

– Тоже мне художник от слова худо, – усмехнулась Таня.

– А Леонидыч говорил, что очень хороший рисунок.

– Мало ли что он там говорил. Если бы Валерий Дмитриевич был настоящим художником, на складе бы не сидел.

– Некоторых знаменитых художников признали только после их смерти, – этот печальный факт Андрей тоже узнал от Подзоровой.

– Что же это за художники? Они тоже сторожами работали?

– Импрессионисты, – сказал Андрей.

– Импрессионисты, – фыркнула Таня, – Импрессионисты, империалисты. Хорошие художники склады не сторожат.

Дальнейший разговор на эту тему был бесполезен. Так позировала она или нет. Некоторые художники рисуют по воображению. Таня ведет себя так, словно понятия не имеет, в каком виде он ее изобразил. Или так умело маскируется?

Уже стемнело, когда они вышли из автобуса на той самой остановке, с которой все началось. Капитан корабля после кругосветного путешествия привозит много всяких ценностей. Андреева кругосветка подходила к концу, а он пока ничего ценного не выудил. Теперь он ждал. Если девушка собирается продолжить знакомство с парнем, обычно она доводит его до своего подъезда и говорит номер квартиры. Они шли вдоль знакомого ему забора. И вдруг Таня сказала, что не мешало бы по ходу заглянуть к Леонидычу. Проверить, как он там. Сейчас как раз его смена.

Склад их встретил сиротской бесприютностью. Леонидыч, несмотря на достаточно теплую погоду, как видно, обильно согревался давно проверенным способом. Он похрапывал на топчане, недвижим. Привести его в чувство могло только время. На столе и на полу в изобилии лежали старые журналы. Андрея так и подмывало снова их перешерстить. Но не при Тане же. А Таня не торопилась покидать склад. Она взяла его за руку и, молча, повела между ящиками. В темноту.

Что она там потеряла? Может быть, она просто притворялась неотесанной, а все рисунки, до которых Андрей не докопался, припрятаны там, в глубине склада. А недотепа Леонидыч и не догадывается, что охраняет не только секретные железяки. По пути Андрей успел глянуть на Нинкино окно. Темно. Недалеко от того ящика, в который он влетел когда-то, Таня остановилась, оперлась спиной о ящик, точнее о большую фанерку прибитую к ящику. Он погрузившийся в мысли о припрятанных рисунках, шел за Таней, точно на поводу. И она привела его в такой закуток, где ящики обступали с трех сторон. Не скажешь, что она целовалась лучше Нинки. Но приемлемо. От этого, во всяком случае, не отказываются. И он не отказался, решив, что раз с материальными ценностями пролет, пусть вечер будет заполнен этим. И со сколькими же она тут так перецеловалась, если привела его сюда так уверенно? Знает, что Леонидыч ей не помеха.

Но как только Андрей решил перейти к действиям, более существенным, чем поцелуй, Таня решительно освободилась, сказала, что всему свое время, взяла за руку и повела на выход. От склада до ее дома было всего метров триста. В ряд стояли несколько мрачноватых кирпичных трехэтажных домов. Перед домами палисадники и дальше площадки, где может разгуляться детвора. Район какой-то заброшенный, неухоженный. Словно и не Москва. Таня подвела его к подъезду.

– Вон мои окна на третьем этаже, – достаточно информации, чтобы он ее в другой раз отыскал.

Теперь можно приступать к последней фазе – прощальному поцелую. Таня понимала, целоваться на складе и приятнее и удобнее. Но молодой человек пошел распускать руки. А тут перед подъездом – и волки сыты, и овцы целы. И он увидит, где она живет, и соседи увидят, что у нее есть-таки кавалер. Она по ответному поцелую почувствовала, что кавалер потерял к этому всякий интерес. Смущается тут на виду, подумала Таня.

Было еще не катастрофически поздно. Андрей на обратном пути не поборол искушения и зашел на склад. Выполнил контрольную проверку, не осталось ли в журналах рисунков. Ничего. И в Нинкином окне ничего. Спит? Раз уж поддаваться искушению, то до конца. Он сделал дополнительный маленький крюк. К Нинке. Приложил ухо к двери. Тишина. И в коридоре тишина. Он решился, будь что будет. Бабка может потом за это на Нинку серьезно наехать. Но желание было непреодолимо. Тем более, он теперь знал: если у бабки невозможно, есть прекрасный уголок. А сторож спит без задних ног. Он постучал, постучал снова, но никто не ответил.

Вечернее послемаевочное чаепитие затянулось надолго. И Нина осталась на ночь в общаге. Когда утром следующего дня она вернулась в свою келью, соседи огорошили. Бабка сломала ногу и лежит в больнице. Ах, как непоследовательна, как коварна судьба! Андрея смущала бабка? Так в эти дни ее как раз и не было. Хата стояла свободной. И сейчас простаивает. А его где носит?

На следующий день Нина поехала в больницу. Выяснить, сколько же ей даровано свободы. Врачи «обрадовали». Перелом осколочный. С таким переломом больная уже не встанет. Даже на костыли. И дойдет ли дело до костылей? Сердце у бабушки плохое, почки не приведи господь, легкие мама не горюй. Короче, пишите письма.

И бабка почувствовала, что пора писать письма. Продиктовала Нине адрес невестки, о которой ни словом раньше не упоминала. А теперь, куда деваться, вспомнила о паразитке, которая ее сына извела. Паразитка жила в часе езды по Ярославской дороге. Нина решила, что проще не писать, а поехать. Адрес известен.

– А вы кто? – поинтересовалась паразитка. Она, видно, в молодости была красавицей.

– А я у нее комнату снимаю.

– Студентка? – она спросила так, словно слово студентка равносильно проститутке.

–Студентка, – Нина покраснела

– Во как! Внука родного на порог не пускает, а студентке комнату сдает!

Нина уехала, ничего не поняв, что будет с бабушкой. Да ее ли это дело? Квартирантка тут вообще сторона. Не подписывалась она смотреть за заболевшей хозяйкой. Ни времени, ни денег носить ей в больницу гостинцы. Главное, чтобы бабка дотянула до ее защиты. Месяца полтора постаралась бы голубушка. Переезжать сейчас и не время, и некуда. Обратно в геенну общаги? И на птичьи права?

На следующий день в дверь постучали.

– Так это вы тут живете? – не здороваясь, спросил молодой человек, – Мне мать сказала. Молодой человек шагнул в комнату мимо нее, – О! Коридорчик сварганнили, – и объяснил оторопевшей Нине, – Я тут жил пацаном. А вы студентка?

– Студентка, – сказала Нина, – А вы кто?

– А я внук – улыбнулся молодой человек, показывая нездоровые зубы, – Я тут прописан, – он кинул взгляд на чертежную доску, на листы ватмана, учебники,– А вы сколько бабуле платите?

– Нисколько.

– Как нисколько?

– Я ей по хозяйству помогала.

– Ну, мне-то по хозяйству помогать не нужно. Так что....

– А вы что собираетесь тут жить?

– Я же сказал, я тут прописан. Имею право.

– А Ангелина Ивановна?

– А Ангелине Ивановне уже я не помешаю.

– Что с ней? – ужаснулась Нина. Неужели так быстро?

– Ей бог последнее цедит, – внук, как будто, был этому рад.

– И когда же вы переедете?

– Я уже, считайте, переехал. Спать я буду тут, – молодой человек с маху сел на Нинину кровать, – Мягенько!

Со своим старым черным тубусом, большим черным портфелем, набитым предметами первой необходимости, и черными мыслями Нина шла в неизвестность, как говорят, куда ноги бредут. Чертежную доску и рейсшину пришлось пока бросить.

Что сказать? Дура! Сама себя должна винить. Испугалась нагрузки, лишний раз к бабке в больницу смотаться. Не ездила бы к паразитке, не дергала бы черта за хвост – хата бы оставалась свободной.

Она вышла к остановкам. Теперь, если ехать в общагу, нужно сесть в автобус до метро, а если перейти дорогу, ты в институте. Она на автопилоте пересекла дорогу и дошла до своей кафедры. Приятных эмоций посещение кафедры не вызывало. Ее куратор, Александр Викторович, на последней консультации перед праздниками ее отчитал и предупредил, чтобы пока не устранит все недочеты, на глаза не появлялась. Она пока и не думала устранять. Но больше некуда. Ноги сами принесли. Как назло и Александра Викторовича в этот полусвободный день принесла нелегкая.

– Что, Шабрина? – удивился он, – Неужели за праздники все исправили? Не ожидал.

– Не совсем, – промямлила Нина.

– Я же вам сказал, пока все не исправите, не приходите. Вы там такого нагородили, светопреставление, – Нина молчала,– Ну ладно, вываливайте, что там у вас.

Нина вытягивала из тубуса дипломные листы, словно вытягивала шею на плахе. Вместе с листами на стол лег и рисунок церкви, который Нина, укладываясь, засунула в тубус.

– А это что? – увидел рисунок Александр Викторович, – Интересно! Я даже знаю эту церковь,– он подошел к окну, – Она отсюда видна. Вы рисовали? Шли бы вы, Шабрина, в Строгановку. Больше пользы было бы. Шабрина! Что с вами? – удивленно воскликнул Александр Викторович, заметив слезы на ее глазах.

Нина уже не могла сдерживаться. Она, плача, рассказала, что ее выгнали с квартиры. Преподаватель уже смотрел не на листы, а на ее слезы.

– Ну ладно, – сказал он, подумав, – Вам мало осталось. Я имею в виду до защиты. Пока немного в общежитии продержитесь. Я знаю, там и год можно прожить.

– Да не могу я,– прорыдала Нина.

– Как не можете? Я сам студентом прошел через это горнило. Еще не забыл тамошние порядки. Потерпите немного, – он снова посмотрел на Нину, – Ладно, я позвоню приятелю. Он художник, так, что, вы родственные души. У него есть студия. Невесть что, полусарай, вигвам, трущоба. Отопления нет. Мыши бегают. Туалет – жуть. Раскладушка инвалидная. Но какая никакая крыша над головой. Я там, когда от жены ушел, несколько месяцев прожил. Притом зимой. Козлом грелся. А сейчас уже тепло. И вам всего полтора месяца нужно. Приятель мой в своей студии не так часто появляется. Приезжайте через два-три дня. Я у него узнаю. А вы пока налегайте на диплом. Работа – лучшее лекарство.

Майские праздники для студента рубеж, где прощаются с беззаботной жизнью. После майских праздников в общежитии явственно ощущается приближение сессии. Постепенно затихает, сходит на нет неровный пульс ударов мяча на спортивных площадках. Все меньше беспечности на лицах, все больше озабоченности. Но самый верный показатель – все столы в учебных залах теперь заняты. После майских шутки в сторону.

– Я не философ, – рассуждал как-то Лорьян, – Философ залезет в пустую бочку и плодит умные мысли. А в институте, подобном нашему, нужно чертить, чертить и чертить. До чертиков. И бочка для этого не катит. Нужна плоскость. Как говорил другой философ, дайте мне плоскость и я проверну курсовой. Нужна чертежная доска. А доски в дефиците.

В ту самую пору, когда свободные доски становятся таким страшным дефицитом, что даже снятся во сне, когда начинается зачетные и экзаменационные страсти, выпускники, уже скинувшие с себя это бремя, возносят свой крест на голгофу диплома. Самое время зачастить на консультации. Встреча с куратором становится глотком воды в пустыне. А кураторы считают, что из них высасывают кровь. Точнее, к исполнительным, старательным и толковым студентам кураторы терпимы. У Андрея все было терпимо. И институтские дисциплины давались, и куратор был человечным. А Нине Шабриной, которая сама не отличалась старательностью и понятливостью, куратор достался требовательный, въедливый, даже занудный. И Нина девочкам на него бесконечно жаловалась.

Однажды, когда Андрей пришел на консультацию, он застал нам кафедре Нинку, которая что-то обсуждала со своим куратором. Что она могла обсуждать? Показывала свои листы. Но как? Она не выглядела нашкодившим щенком. Она улыбалась, словно у нее с дипломом полнейший ажур. А ведь как ее когда-то трясло от экзаменов! И диплома она боялась. Но после дня Победы у нее что-то переменилось. Прямо расцвела. Девчонки удивлялись. Не могли понять, что случилось. Свои дела Нина держала в секрете. Слышали только, что она куда-то от своей бабки съехала. И даже всезнающая Полина Гринблат не знала теперь о Шабриной ничего. Шабрина легла на дно. Тем более, Андрей знал о Нинке совсем немного. Но судя по тому, что она позволяла себе улыбаться во весь рот, и даже тихонько хихикать на то, что говорил Александр Викторович, дно было достаточно мягким.

Она скользнула по Андрею спокойным, равнодушным взглядом, словно он нечто неодушевленное? Словно не товарищ по группе зашел, а муха пролетела. Александр Викторович хотя бы кивнул и здрасьте сказал. Андрей прошел в смежный кабинет к своему куратору и больше до самого выпускного не видел Нинки.

Выпускной способен расквасить сентиментальностью самое твердое сердце. Даже Лена Литвинова, которая за дипломный трояк была зла на весь белый свет, и та расслабилась. Отметаются старые счеты, старые обиды. Этот старый хлам теперь просто ни к чему. А старые симпатии подшиваются на хранение в архив памяти.

– При прощании друг другу все прощают, – мудро заметила Подзорова.

. Разве можно представить в подобной обстановке, чтобы Андрей не пригласил Нинку танцевать? Он давно простил ей два пропавших рисунка. «Я вас просто умоляю сплясать со мной прощальное танго». Танго в этот вечер было стопроцентно прощальным. Поэтому Андрей деликатно намекнул, что неплохо бы отметить расставание в более приятной, интимной обстановке. Нинка не откликнулась. Наоборот, слегка откинув голову, посмотрела на него насмешливо, с непривычным для Андрея сознанием собственного превосходства .