скачать книгу бесплатно
В тесной симфонии с продавцами сувениров действовали гиды или чичероне. Путеводители единогласно не советовали пользоваться их услугами («Проводникам (чичероне) отнюдь не следует доверяться. Они, впрочем, в Венеции совершенно бесполезны»[352 - Западная Европа. Спутник туриста под редакцией С. Н. Филиппова. 4-е изд. С. 88. Немирович-Данченко особо отмечал, что любого туриста с томиком Бедекера в руках итальянский гид считал своей законной добычей: «Вас уже заметили, уже увидели в руках ваших красную книжку самые злейшие враги путешественника – гиды. Со всех сторон они несутся к вам – и в шапках с золотой надписью: „гид для туристов“, и в обыкновенных шляпах» (Немирович-Данченко В. Лазурный край. СПб., 1896. С. 91).]) или по крайней мере критически относиться к их рекомендациям («Гиды (guide, la guida) – получают 6–10 фр. (2 р. – 3 р. 50) в день. Только никогда не надо делать покупок или торговаться с их помощью, так как везде и всюду они выгадывают кое-что и в свою пользу»[353 - Жданов Л. Г. Русский в Италии. С. 45.]). Один из самых распространенных венецианских сюжетов – о том, как гид обманом заводит клиента на фабрику, рассчитывая на комиссионные:
Нас порядочно раздосадовал, а вместе и насмешил своим не особенно хитрым плутовством один из праздношатающихся по площади св. Марка венецианских граждан. Подбежал он к нам перед самыми воротами св. Марка с предложением показать и объяснить подробно все замечательности собора, и хотя я вообще мало доверяю подобным добровольцам-чичероне, но, чтобы не отвлекать своего внимания постоянными справками с Бедекером, предоставил этому индивидууму вести нас в собор. Повертевшись немного в одном из приделов, гражданин сей заявил нам с серьезным видом, что сейчас начнется какая-то важная служба в центральном алтаре, почему неловко будет осматривать главный храм, а мы можем тем временем увидеть другие интересные вещи, куда он нас и поведет. Воображая, что он хочет показать нам со всех сторон наружность собора и какие-нибудь неизвестные мне боковые его капеллы и памятники, мы спокойно пошли за ним; но когда увидели, что он тащит нас по каким-то темным проходцам и переулочкам через канал, что омывает сзади собор и дворец Дожей, и через который перекинут знаменитый «Ponte dei Sospiri», «мост Вздохов», – соединяющий упраздненные старые темницы дворца с огромным мрачным зданием современной тюрьмы, – то я сообразил, что тут какая-то плутня, и стал кричать бежавшему впереди прыткому чичероне нашему – вернуться сейчас назад. Но лукавый итальянец удирал себе торопливее вперед, притворяясь, что не слышит; и не успели мы переступить через мостик канала, как очутились в распахнутых дверях большой фабрики венецианских хрусталей и мозаик сеньора Паули. Агент фабрики стоял уже на пороге и приглашал нас самым радушным образом осмотреть фабрику, всучивая нам билетики на вход; чичероне же наш, сдав таким ловким образом свою добычу с рук на руки агенту фабрики, которая его очевидно высылала для ловли иностранцев, – стушевался во мгновение ока, даже не пытаясь получить с нас что-нибудь за свое путеводительство, несомненно, оплаченное заранее фабрикою, так что мы нигде не могли найти его потом…[354 - Марков Е. Царица Адриатики. Из путешествия по европейскому югу. С. 257–258.]
Еще в большей степени пользовались таким методом привлечения клиентов фабрики стекла на Мурано, которые почти не могли рассчитывать на туристов, забредающих самотеком. Атаке муранского комиссионера подвергся уже хорошо известный нам артиллерийский офицер Нацвалов:
Утром 11-го ноября, только что вышел на площадь, как ко мне пристал молодой, высокий итальянец, уговаривая по-французски сейчас же поехать посмотреть музей, выставку и знаменитую стеклянную фабрику в Мурано (городок на острове). Он так был настойчив, что я согласился и, сев на пароходик, мы поехали по Большому каналу вниз к железнодорожной станции. Остановившись на одной пристани, мы высадились, направились пешком по узким улицам и переулкам и подошли, наконец, к большому дому. Войдя в него, я познакомился с директором стеклянной фабрики, очень красивым, полным брюнетом, средних лет, который любезно показал мне целый ряд комнат с выставленными на столах стеклянными произведениями фабрики в Мурано. <…> Не желая связываться с дорогим стеклом, чтобы не возиться с ним в дороге, взяв лишь прейскурант и поблагодарив директора, я поехал с проводником на пароходике же на остров Мурано. Через полчаса, прокатившись по тихим водам Адриатики, доставившей мне удовольствие, я увидел самый остров. Выйдя на берег, мы направились к фабрике. Войдя в нее, там, у горнила стеклоплавильной печи, кипела работа. Стекло плавили, брали его железными прутьями-щипцами, и, вертя ими, или отрезали часть, или же, придав ту или иную форму, опять клали в печь, а затем вновь придавали полужидкому, раскаленному докрасна стеклу – вдуванием или в особых формах – тот или другой вид, и – появлялись: кувшин, графин и т. п.[355 - Нацвалов Л. Рассказ о моем первом заграничном путешествии. Тифлис, 1916. С. 84–85.]
Гораздо более устойчивым к агрессивному маркетингу оказался художник А. В. Лентулов:
Нам хотелось прокатиться на тот берег лагуны, где стоит монастырь Св. Георгия. Мы садимся в гондолу, предупрежденные, что гондольеры все как один, куда бы вы ни захотели ехать, считают долгом непременно завезти вас на фабрику венецианского стекла. Мне же до черта не хотелось ехать на эту фабрику, о чем я предупредил гондольера. Но увы, я уж вижу, что он едет не туда, и так и привез нас все-таки на фабрику. Тогда я тоже разупрямился и не вылез из гондолы, чем, очевидно, нанес и материальный, и моральный ущерб сему упрямому гондоловожатому. Он с досадой повернул обратно и повез не к Георгию, а назад в Пьяцетту, где мы сели. Самолюбие и гордость мои разыгрались до предела. Я чувствовал, что сей гондольер считает нас не лучшими из путешественников, т. е. англичан или американцев, которые не могли бы не оказать восхищения знаменитому стеклу. Но я, по правде говоря, к тому же видеть не могу подобного рода редкости и не привез с собой в Москву ни одной из этих пошлейших реликвий вроде Сан-Марко в сталактитовой скале и пр. мерзопакостей.
Выходя из гондолы, я не знал, чем бы изничтожить сего зарвавшегося мавра, и на скорую руку единственно мелькнула мысль попробовать пройти, не платя ему за проезд, т. к. он не выполнил нашего уговора. Но тут же вышел неожиданный камуфлет: сей мавр, сложив на груди довольно могучие руки, преграждая мне дорогу, заявляет по-французски: «Жё сюи венециано». Гордость и моя патриотическая спесь разыгрались до пределов. Тогда я тоже, сложив не менее могучие руки, довольно изрядно оттолкнув заградителя, к стыду своему, не знаю почему, отрекаюсь от своего отечества и заявляю: «Жё сюи англе». Эффект был неожиданным. Гондоловожатый вдруг, правда, деланно, но все же снимает свою широкую шляпу, размахнув ею широко. Тогда я, приняв позу лорда, бросаю ему лиру в эту шляпу, но кажется она в шляпу не попала, а покатилась по площади. До чего сильно развито раболепство мавров перед золотосумами-лордами[356 - Лентулов А. Воспоминания. СПб., 2014. С. 88–89.].
Совсем другой человеческий и профессиональный тип представляла собой постоянно жившая в Италии группа русских гидов, обслуживавших учительские экскурсии в первой половине 1910?х годов. Координировал их деятельность постоянно проживавший в Риме М. А. Осоргин[357 - Ср. в его мемуарах, при воспоминании о римском кабачке, бывшем штаб-квартирой русских экскурсантов: «В последние годы моей итальянской жизни в кабачке обедали в летние месяцы русские народные учителя, приезжавшие группами по пятьдесят человек; обычно сталкивались здесь сразу две группы, было весело, суетливо, нелепо – кусок России под виноградным навесом. Это были мои дети, их проехало через Рим и другие города Италии три тысячи; мои помощники читали им лекции и показывали музеи, на мне лежала работа организаторская, трудная и отрадная» (Осоргин М. Времена. Происшествия зеленого мира. М., 2005. С. 119).]; за венецианскую часть экскурсий в разные годы были ответственными Б. А. Грифцов и В. И. Стражев (а в качестве руководителя группы приезжал А. М. Эфрос – «высокий бородатый брюнет с презрительными глазами и высоким, матовым лбом», по словам одной из экскурсанток[358 - Серпинская Н. Флирт с жизнью. М., 2003. С. 68.]). Летом 1910 года они встретились в Венеции, после чего Стражев там остался, а Грифцов уехал – и слал письма, звучавшие все горше по мере удаления от Адриатики: «Милый Венецианец. Сколь это ни странно, но, пожалуй, в Венеции жилось лучше, здесь много великолепнее, но тишина и черные платки незабвенны. Но как чудесна была Феррара! Но, конечно, из Флоренции никак не уедешь и думать не хочется, хотя доигрываемся во всякие лотереи. Про экскурсантов здесь говорят: они очарованы в Венеции Стражевым! С успехом! Хотя четвертые едва ли лучше третьих. Привет тебе и Венеции. Б. Грифцов»[359 - Письмо Б. Грифцова к В. Стражеву из Флоренции от 2 июля 1910 г. // РГАЛИ. Ф. 1647. Оп. 1. Ед. хр. 310. Л. 4. Контекст и подробности этой переписки см. также на с. 950–959 наст. изд.]; «Наши ясные дни так скоро кончились. О что за ужас возвращаться в Россию. Здесь так холодно, такой моросит дождь. Можно ли в один месяц так отравиться! О коварная Италия!»[360 - Июльское (1910 г.) письмо Б. Грифцова к В. Стражеву из Москвы // РГАЛИ. Ф. 1647. Оп. 1. Ед. хр. 310. Л. 5.]
На следующий год Стражев вернулся в Москву, а его в Венеции сменил Грифцов, делившийся своими педагогическими впечатлениями:
Вчера проводили вторую группу. <…> Время отнимают они, в сущности, все решительно, спрашивают, где клозет, закуривают в Академии, но даже в этих весьма тяжелых группах можно было кое-кого выловить. А, в сущности, здесь может быть совершенно все равно, кого вылавливать, с кем кататься и шататься. Дни идут, от них ничего не остается, никакого следа. Быть может, так и следует существовать на свете. И чем больше привыкаешь к Венеции, тем она все-таки становится необычнее и себя узнаешь и чувствуешь все меньше и меньше. За возможность прожить здесь можно еще много больше всяких лекций прочитать, только бы в минуту свободную выйти на пьяцетту и чтобы было рядом Pal<azzo> Duc<ale>. Правда, все складывается так странно, что где жить важнее, чем с кем, и чем что делать. Делать, наверное, ничего не придется, а вот только легко скользить. Есть, конечно, во всем этом и какая-то доля крайнего отчаяния. Но и в таком случае в Венеции лучше, ты, конечно, прав: „и для тех она и для других“. Вот только бы выиграть кое-что и подольше не думать о Москве. – Сейчас заходит солнце, стрижи носятся, пойду поискать еще какие-нибудь неизвестные уголки[361 - Письмо Б. Грифцова к В. Стражеву от 12 июня 1911 г. // РГАЛИ. Ф. 1647. Оп. 1. Ед. хр. 310. Л. 7–8. Ср., впрочем, наблюдение случайного встречного: «В Венеции остановились в маленьком, паршивеньком ресторане, но очень симпатичном. Встретили тут экскурсию русских, и ее руководитель – Грифцов с женой; они очень нам обрадовались. Они все время тут сидят, и им очень скучно. Смотрели в Венеции, главным образом, Тинторетто; ужасно интересно, тем более что раньше на него не обращали внимания. Кроме того, было празднество: фейерверки, масса лодок, пение, мандолины; была луна, но ее за светом и дымом не было видно. В городе много иностранцев, и все ведут себя по-разному: англичане важно и аристократично, немцы важно и грубо, а русские – как должно, и к ним относятся хорошо. Видели здесь серьезных, с животиками, в ситцевых кофточках русских учительниц; на все смотрят и ахают» (письмо В. Фаворского к родителям от 28 июня 1911 г. // В. А. Фаворский. Воспоминания современников. Письма художника. Стенограммы выступлений. М., 1991. С. 105).].
Уровень знаний обоих экскурсоводов был беспрецедентен для представителей этой профессии (и, увы, намного превышал перцептивный потенциал их обычной аудитории), так что свидетель мог с полным основанием сказать: «<…> на местах экскурсанты находят готовые квартиры, заботливый стол – все не слишком роскошно, но вполне достаточно, чтобы облегчить главную задачу: знакомство с тем, что может дать Италия. В этом же последнем отношении русские экскурсии поставлены в совершенно исключительные условия. Они обладают тем, чего лишены участники самых фешенебельных экскурсий англичан или немцев. Вместо бесстрастных и формальных „гидов“ – их направляют сведущие люди и подлинные художники. „Руководители“ русских экскурсантов – в большинстве знающие и талантливые люди – с истинно русской безудержностью отдаются своему трудному делу»[362 - К. В. <Осоргин М. О.> Русские экскурсанты в Италии // Русские ведомости. 1914. № 181. 8 августа. С. 5. Ср., впрочем, не слишком добродушное изображение русской лекции во Дворце дожей: «Итак, милостивые государи и милостивые государыни, – громко гудит сочный московский голос, – Венеция, так сказать, в продолжение, так сказать, многих веков, так сказать, накопляла… <…> Это была экскурсия русских учительниц!» (Тэффи. Заметки путевые и непутевые. СПб., 1912. С. 29–30).].
24
Большинство туристов, приезжавших в Венецию, обходилось без услуг гидов, ограничиваясь советами путеводителя. Степень подробности предпринимавшегося ими осмотра зависела прежде всего от продолжительности пребывания. Почти единодушно на экскурсии по городу отводилось не более трех-четырех дней: даже такой италофил, как М. Осоргин, вообще предлагал ограничиться двумя:
Жить здесь? Ни за что! Но пробыть здесь только день – слишком мало! Двух утр и двух ночей требует Венеция. На третий день она делается надоедливой, вульгарной, скучной. Сразу испита и поглощена ее краса, ее позолота линяет, как румяна под утро. Несносным делается воздух ее каналов, пошлость проступает сквозь живую красоту синими, гнилыми пятнами. И хочется скорее домой, в неисчерпаемый Рим, любезный тем, кто дольше его знает. Выходя из гондолы перед зданием вокзала, бросьте в воду канала приставшее к платью и подошвам ощущение греха, которым полна Венеция[363 - Осоргин М. А. Венеция // Русские ведомости. 1913. № 135. 13 июня. С. 5.].
Составитель подневной схемы «Первая экскурсия в Италию» отводил на Венецию три дня (жертвуя для любителей факультативный четвертый), предлагая обходить достопримечательности по следующей схеме:
Первый день.
Утренний маршрут. Собор Святого Марка. Дворец дожей.
Дневной маршрут. Пьяцца. Двор дворца дожей. Пьяцетта. Моло (набережная перед дворцом). Мадонна делла Салюте. Сан Джорджио Маджоре.
Вечерний маршрут. Поездка на Лидо.
Второй день.
Утренний маршрут. Обзорная экскурсия по Большому Каналу. Музей в здании Фондако деи Турки.
Дневной маршрут. Дворец Джиованелли. Церковь Мариа деи Мираколи. Памятник Коллеони. Усыпальница дожей. Больница. Церковь Мариа Формоза.
Вечерний маршрут. Поездка в городской сад.
Третий день.
Утренний маршрут. Памятник Виктору Эммануилу. Церковь Сан-Захария. Церковь Иль Реденторе. Церковь Джезуати на Фондаменте делле Затере. Академия.
Дневной маршрут. Церковь св. Себастьяна. Скуола Сан Рокко. Церковь деи Фрари. Архив. Картины, временно помещенные в церкви св. Фомы. Путь от пристани св. Фомы до площади св. Марка.
Вечерний маршрут. Мерчерия. Мост Риальто. Концерт на площади св. Марка[364 - В. М. С. Первая экскурсия в Италию с маршрутом на 28 дней, записью практических сведений и дорожным словарем. C. 44–55.].
Любому, знакомому с венецианской топографией, очевидно, что буквальное исполнение этой инструкции потребовало бы сил почти нечеловеческих, так что неудивительно, что среди известных нам путешественников нет практически ни одного, кто в полной мере воспользовался бы таким планом – или хотя бы приблизился бы к нему по масштабу охвата.
Путеводитель Лагова знал (и рекомендовал) в Венеции пять достопримечательностей – Дворец дожей, Пьяццу, cобор Святого Марка, Большой канал и Академию[365 - Лагов Н. М. Рим, Венеция, Неаполь и пр. С. 68–75.]. Путеводитель Филиппова добавлял к ним набережную Скьявони, коротко перечислял дворцы по обе стороны Большого канала, останавливался на церкви Мария делла Салюте, упоминал мост Риальто, арсенал, муниципальный музей и еще несколько церквей[366 - Западная Европа. Спутник туриста под редакцией С. Н. Филиппова. 4-е изд. С. 88–92.]. Подавляющее большинство экскурсантов ограничивалось лишь началом этого списка.
Почти любая экскурсия начиналась с площади Святого Марка и собора – и, несмотря на регулярные уверения («В тысячный раз описать площадь св. Марка – нет…»[367 - Белый А. Путевые заметки. I. Венеция // Речь. 1911. № 24. 25 января. С. 3.]), травелоги полны описаний собора и пьяццы: «Площадь святого Марка – это самое красивое, что я видел когда-либо в каком-либо городе»[368 - Письмо К. Д. Бальмонта к матери от 9 сентября 1897 г. – Цит. по: Куприяновский П. В., Молчанова Н. А. Поэт Константин Бальмонт. Биография. Творчество. Судьба. Иваново, 2001. С. 75.]; «Поражен красотой площади Св. Марка, собором, Дворцом дожей. Это такая красота, такая красота, просто словами и не передать»[369 - Донской И. Н. Стихотворения. Рассказы. Дневник туриста. СПб., 1905. С. 137.]; «Здесь собор Св. Марка – нечто такое, что описать нельзя, дворец дожей и такие здания, по которым я чувствую подобно тому, как по нотам поют, чувствую изумительную красоту и наслаждаюсь»[370 - Письмо А. П. Чехова к И. П. Чехову от 24 марта / 5 апреля 1891 г. // Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем. Письма. Т. 4. М., 1976. С. 202.], «Площадь св. Марка точно озеро, в котором отражаются дворцы и храм. Дворец дожей это действительно непередаваемая красота, он вечно меняет свою окраску, то он белый как невеста, то нежно-розовый, то туманный, как сегодня, сквозь дождь»[371 - Письмо К. Ф. Богаевского К. В. Кандаурову от 29 января 1909 г. // Панорама искусств. Т. 4. М., 1981. С. 150.]; «Солнце так ярко, что трудно смотреть. Сан-Марко, весь белый, горит на солнце, направо знаменитая башня, на которую Наполеон въехал на лошади. За ней сейчас же Палаццо дожей. Белый мрамор смешан с розовым, это лучшее, что пока я видел по красоте и оригинальности»[372 - Письмо М. В. Нестерова к родным от 19/31 мая 1889 г. // Нестеров М. В. Из писем. Л., 1968. С. 24.]; «Странно, что эта площадь, известная по сотням картин и гравюр, все-таки производит всегда впечатление какого-то чуда, чего-то совершенно нового и нежданного. Фасад Марка сияет и горит, как православный иконостас. И вся площадь как будто погружена в небесную лазурь»[373 - Чулков Г. Валтасарово царство. М., 1998. С. 531. Подробнее о пребывании этого автора в Венеции см. с. 1004–1008 наст. изд.]; «Площадь Св. Марка безусловно самое красивое и самое опрятное место в Венеции. Ее еще недавно исправляли и она имеет теперь вид великолепной залы без потолка. Она вся вымощена широкими трахитовыми и мраморными плитами и, вследствие отсутствия езды, сохраняет очень ровную поверхность и чистоту, немыслимую при существовании лошадей. На ней можно, по восточному выражению, „есть плов“»[374 - Бежецкий А. Н. Медвежьи углы. Под небом голубым. С. 265–266.]; «Целый мир мрамора и золота цветет и горит»[375 - Волконский С. М. Мои воспоминания. Т. 1. М., 1992. С. 370.]; «Он до того цветочен, цветист, стар, светел, в желтом, голубом, более всего в белом, в позолотах, почерневших в веках, – так он весь мягок и нежен, что никакое, кажется, другое здание нельзя сравнить с ним»[376 - Розанов В. Итальянские впечатления. СПб., 1909. С. 227–228.].
При сравнительном единогласии описывающих внешний вид собора (из хора слегка выбивается дискант А. Белого, увезшего ощущение: «Великолепие Марка блистательно давит: религиозное чувство молчит; так и кажется: быстро рассыплется Марк в многоцветные горсти холодных стекляшек»[377 - Белый А. Офейра. Путевые заметки. Ч. 1. С. 13.]), весьма значительно различаются взгляды на его интерьер. Одна из школ склонна была гипертрофировать роскошь внутреннего убранства:
Вы входите в храм сквозь темные аркады – и сразу теряетесь и останавливаетесь посередине… Вы – внутри золотого неба, золотых стен. Под ногами вашими, кругом вас – мраморы, яшмы, порфиры… Мраморный легион святых и ангелов встает высоко перед вами на громадной мраморной решетке, заменяющей наш иконостас…
Вместо престола – храмовая гробница св. Марка-евангелиста, похищенная его наивными поклонниками из Александрии, много веков тому назад, и ставшая с тех пор патроном и государственною эмблемою венецианской республики.
Золотая внутренность нашего прелестного храма св. Владимира в Киеве кажется внутренностью хорошенького золотого яйца в сравнении с охватывающим вас здесь золотым и мраморным грандиозным простором.
И это золото, и колер этих яшм и мраморов, и живопись мозаик и фресков <sic>, одевающая по-византийски стены и своды, – все несколько поблекло, потускнело, стушевалось от дыхания веков, и оттого общий тон храма стал еще цельнее и гармоничнее, напоминая собою мягкие, нежно сливающиеся друг с другом тоны дорогого персидского ковра…[378 - Марков Е. Царица Адриатики. Из путешествия по европейскому югу. С. 244.]
Другая школа, напротив, настаивала на сравнительной скромности Святого Марка, особенно в сопоставлении с православной традицией:
В соборе, несмотря на воскресный день, публики было довольно мало. Толпа молящихся сосредоточивалась главным образом близ главного алтаря. Вследствие ли значительных размеров или других причин, но внутреннее убранство храма мне не показалось очень роскошным, в особенности, если сравнить наши соборы, блистающие золотом, серебром и драгоценными каменьями[379 - Бежецкий А. Н. Медвежьи углы. Под небом голубым. С. 267.].
Характерно, что на фоне десятков восторженных описаний (здесь дает слабину даже обычно бесстрастный путеводитель Филиппова, заключающий «Площадь С.-Марко – единственная по оригинальной красоте в целом свете»[380 - Западная Европа. Спутник туриста под редакцией С. Н. Филиппова. 4-е изд. С. 88.]) исключительно трудным представляется вопрос о цене билетов для посещения венецианских достопримечательностей. Из разных русских источников известно, что осмотр часовой башни стоил 50 чентезимо[381 - Западная Европа. Спутник туриста под редакцией С. Н. Филиппова. 4-е изд. С. 90.], посещение церкви Джованни и Паоло – 15 чентезимо (что должно дать общее представление о стоимости билетов в венецианские храмы), а вход в Академию (одновременно с покупкой каталога) обходился в 2 лиры[382 - Две последних цены – по записям расходов И. Ф. Анненского (РГАЛИ. Ф. 6. Оп. 1. Ед. хр. 262. Л. 7 об., 8).], но, чтобы узнать стоимость входа в Сан-Марко, следует обратиться к безотказному бедекеру: билет стоил 30 чентезимо[383 - Baedeker K. Italy. First part: Northern Italy. Leipsig, 1899. P. 257. Но (этого не знает и Бедекер) внутри собора можно было купить дополнительный билетик для входа в алтарную часть – и эту прозаическую деталь мы узнаем из возвышенного письма будущего пушкиниста М. Гофмана к объекту своей напрасной страсти, падчерице Вяч. Иванова В. Шварсалон: «Какое дивное, сказочное впечатление произвела на меня Венеция с площадью святого Марка, с каналами, с небом, морем, солнцем, с Академией, с палацом <sic> дожей – глубокое впечатление от гармонии природы с искусством, с людьми. Видел страшные темницы (в Пал. д.) где погибали люди, по трупам которых шла история и создавала Данте, Рафаэля, М. Анджело, Леонардо, собор св. Марка, в алтаре которого теперь стоит конторка с электрической лампочкой и продаются билеты (по лире) за вход в алтарь для осмотра великого и святого прошлого Италии. Вечером слушал на гондоле баркароллы. И грустно становится. <возможно, здесь утрачен листок>Италия живет теперь теми лирами и чентезими, которые платят иностранцы за вход для осмотра, для обнажения великого тела человечества. Всякая боль в итальянце убита лирами и чентезими – он существует для иностранцев и когда он просит 10–20 чентезими не верится, что Винчи его соотечественник, не верится, что в этом Cosa <sic> жил Петрарка.Что может быть несчастнее итальянца в Риме и грека в Афинах?И какое любопытство, цинизм у туристов. Только любопытство, не любознательность, не изучение и благоговение к этой священной истории человеческой культуры. Неужели Италия только священные камни, неужели только кладбище, в котором похоронено столько живых, неужели прав Достоевский и на этой земле святые тени и живы только одни мертвецы» (письмо от 21 апреля 1908 г. // РГБ. Ф. 109. Карт. 17. Ед. хр. 1. Л. 17 об. – 18 об.).].
За половину этой суммы туристы могли подняться на Кампанилу – девяностовосьмиметровую башню, возвышающуюся над площадью. Из множества описаний восхождения и вида традиционно выберем детский, хотя и ретроспективно:
Подъем оказался крут, и наши одеревеневшие ноги с трудом ступали по узким ступенькам. Вид, открывшийся с Кампаниллы, сторицей, однако, вознаградил нас. Отсюда была видна вся Венеция. Вечерело, и низко уже стоявшее на побледневшем небе солнце бросало тени от домов на воду каналов. Разноцветные крыши яркими пятнами пестрели на солнце. На некоторых из них были даже разбиты миниатюрные садики, освежая камень своей зеленью. Пьяцца Сан-Марко прямоугольником простиралась под Кампанилой; на ней кишел народ, казавшийся отсюда скопищем хлебных жучков, деловито снующих взад и вперед на невидимых лапках. И еще одна странность этого города – не было видно ни одного автомобиля, ни одной телеги, ни одного велосипеда, вообще никакого транспорта – одни переходы![384 - Андреева В. Эхо прошедшего. М., 1986. С. 247.]
Это едва ли не единственная венецианская достопримечательность, в посещении которой возник перерыв, обусловленный не внешними, но внутренними обстоятельствами – 2 июля 1902 г. (ст. ст.) колокольня обрушилась, чудом никого не задев (впрочем, наутро недосчитались кошки сторожа). Для Венеции и для ее русских почитателей это была трагедия мирового масштаба: «С падением башни навсегда испортилось единственное по красоте, значительности и воспоминаниям место на земном шаре – площадь св. Марка. Боль не в ее исчезновении, а в том, что площадь эта вдруг потеряла тысячелетний свой вид. Необходимость ее восстановить – абсолютна»[385 - Розанов В. Итальянские впечатления. СПб., 1909. С. 218.]. Развалины кампанилы были похоронены – при большом стечении народа они были погружены на два больших судна, на одном из которых находилась городская администрация и инженеры (злая молва была склонна винить их в катастрофе). Суда отплыли на несколько километров от берега, и обломки башни были преданы воде.
Почти сразу началась работа по восстановлению кампанилы на том же месте и в почти неизмененном виде; единственной уступкой изнеженному веку был лифт, изначально заложенный в проект. Ход строительства, а уж тем более его окончание и торжественное открытие башни широко освещались в печати, в том числе и в российской[386 - См., напр.: Торжества по случаю открытия колокольни Св. Марка в Венеции // Огонек. 1912. 21 апреля. Страницы не пагинированы. Любопытные технические детали приводил М. В. Красовский, инженер и историк архитектуры: «Единственно, чем новая кампанила будет отличаться от старой – это техническими приемами, примененными к ее постройке и своим внутренним видом. А именно, старая кампанила состояла из двух башен, стоявших одна внутри другой. В пространстве между наружной и внутренней башнями вилась не лестница, а наклонная плоскость – пандус, по которому, как говорят, можно было подняться даже верхом на лошади. Существует предание, что такое рискованное путешествие проделал Наполеон I.Внутренняя башня представляла сплошной каменный массив; в новой же ее сделали из железа и соединили связями со стенами внешней башни, благодаря чему все здание имеет большую цельность и гораздо большую легкость, нежели старое.Равным образом намереваются в значительной степени облегчить конструкцию шатра, завершающего кампанилу. Прежде это была каменная пирамида с конической пустотой внутри, но с бесцельно тяжелыми, массивными углами; теперь же шатер будет исполнен из железобетона, а сверху его покроют, как и прежде, медными листами, так что разница в конструкции нисколько не будет заметна. С той же целью облегчить всю конструкцию кампанилы пьедестал ангела будет сделан внутри пустым» (Красовский М. Письмо с дороги // Зодчий. 1910. № 42. 17 октября. С. 413).]. Посетивший ее несколько лет спустя О. Волжанин, несмотря на некоторые колористические нюансы, остался доволен:
Венеция должна была воссоздать Кампаниллу, и она это сделала. Правда, вид ее нового, свежего кирпича немного режет глаз, напоминая огромную фабричную трубу, но она все же необходима, ибо она – неотъемлемая составная часть этой площади. С высоты этой высокой башни древние венецианцы наблюдали приближение галер к Венеции, и она же служила маяком для тех, кто когда-то плыл в Венецию…
Подняться теперь на самый верх Кампаниллы ничего не стоит, ибо имеется прекрасный, хорошо оборудованный лифт; он также в первый момент режет глаз и кажется здесь, в десяти шагах от собора св. Марка и его бронзовых коней и кружевных, точно выточенных из слоновой кости ар<к>ад и подоконников Дворца Дожей, неприятным диссонансом. Зато, поднявшись на самый верх, с этим миришься. Открывается такой удивительный вид на самый город, на все каналы и на далекие бледно-синие лагуны. Из амбразур Кампаниллы Венеция кажется высеченной как бы из одного куска камня[387 - Волжанин О. Венеция // Русская иллюстрация. 1915. № 18. С. 16–17.].
Сходными ощущениями собирался поделиться (но не смог: статья не была напечатана) другой взыскательный путешественник, автор книги про Венецию и нескольких включенных в нашу антологию стихотворений П. П. Перцов:
Площадь св. Марка, с восстановлением колокольни, приобрела своей прежний перспективный вид. Но те, кто помнят старую, подлинную Кампанилью, рухнувшую в 1902 г., не найдут, конечно, в этой репродукции полной замены прежнего. Уж очень розовой, чистенькой, свежеиспеченной выглядит новая Кампанилья! Некоторые детали выдаются слишком резко. А главное – нет на ней благородной патины времени, того налета, который необъяснимым образом сливается со старыми зданиями и составляет главную их привлекательность. Еще менее удачна реставрация лоджетты Сансовино перед колокольней, разрушенной ее падением. Свежий, алебастроподобный мрамор совсем не то, что пожелтевший, как слоновая кость, золотистый мрамор старых венецианских времен. Впрочем, все поправимо: несомненно лет так через пятьсот все это примет приблизительно прежний вид. Остается только подождать терпеливо[388 - Перцов П. Весенняя Венеция // РГАЛИ. Ф. 1796. Оп. 1. Ед. хр. 20. Л. 171 (гранки невышедшей статьи).].
25
После подъема на Кампанилу (а иногда и вместо него) шли обычно в Дворец дожей. Для путешественника рубежа веков своеобразие его архитектуры наводило на мысль, что здание перевернуто по сравнению с первоначальным замыслом: эта метафора (кажется, с трудом могущая прийти в голову нашему современнику) встречается в записках нескольких заведомо независимых друг от друга лиц: «Нельзя не изумляться смелости или наивности замысла мавританского здания Палаццо дожей, поставленного верхом вниз»[389 - Лентулов А. Воспоминания. СПб., 2014. С. 87.]; «Что за диковинная необычная постройка! Два нижних этажа состоят из легких колоннад, а над ними высится тяжелый верхний этаж, редко прорезанный большими окнами. Точно дворец поставлен вверх фундаментом»[390 - Остроумова-Лебедева А. П. Автобиографические записки. М., 2003. С. 297.].
Андрею Белому, напротив, архитектура дворца показалась естественной в ее соответствии эпохе, месту и окружению:
Легкость и грация стрельчатых арок, широко летающих кружевом готики, как-то особенно здесь сочетается с воздухом; всюду розетты над мрамором пышных колонн; а цветки темноватых снаружу <sic> и ярких внутри изощренных витражей вырезывают двенадцатилистия, десятилистия в розовом, в темно-потухшем, в чернотном иль в белом источенном камне стены; дворец дожей таков; бледнорозовый он; он сквозной галлереей стоит и пленяет сквозными розеттами; расстояние окон и плоскости, точно слепые меж ними, и форма (массивный, положенный каменный куб) – все пленительно в нем; этот «стиль» не придумаешь; вырос, как дерево, он в том месте, в веках; и пленительно прорези там кружевеют над дугами арок; и две галлереи – одна над другою; изысканны вырезы острых зубцов верхних стен[391 - Белый А. Офейра. Путевые заметки. Ч. 1. С. 20.].
Из непременных венецианских экскурсий эта была самой протяженной – полный осмотр включал два этажа, балкон (с классическим видом) и внутренний двор, но опытные путешественники настойчиво советовали не растворяться в деталях:
Не останавливайтесь подробно на этих картинах, – это невозможно и это бесполезно. Тинторетто, Павел Веронез, Марк Вечелли, Пальма Младший, Бассано и другие венецианские художники шестнадцатого столетия, расписавшие эти залы после большого пожара, истребившего прежние украшения дворца, стремились возвеличить родную республику, увековечив на этих стенах и сводах все выдающиеся моменты ее истории, портреты всех ее замечательных деятелей, и эта официальная живопись их, преследовавшая не столько художественные, сколько патриотические цели, дорога главным образом исследователям былой венецианской жизни и мало интересна в своих подробностях для любителей чистого художества. <…> Гораздо разумнее смотреть на эти расписанные потолки и стены, не вникая в частности, свободным общим взглядом, как на роскошную художественную декорацию исторического дворца, нераздельную с его архитектурными линиями, с его бронзами, позолотою и мраморами, – и тогда вы действительно вынесете полное и цельное впечатление от этого характерного места жительства старых владык Венеции, еще вполне сохранившего в названиях своих зал воспоминания о протекшей роли их[392 - Марков Е. Царица Адриатики. Из путешествия по европейскому югу. С. 247.].
Маршрут по Палаццо дукале включал в себя проход по Мосту вздохов и посещение тюрьмы, оставлявшей обычно глубокий след в душе зрителя: «Осматривал темницы; они сыры, темны и полны ужаса; там видны следы орудий пыток»[393 - Донской И. Н. Стихотворения. Рассказы. Дневник туриста. СПб., 1905. С. 140.]; «Тюрьма – это нечто ужасное. Камеры для одиночного заключения без окон. Особенно ужасна тюрьма, где был заключен Марино Фальери, место, где была гильотина, три отверстия, через которые текла кровь казненных в канал, где стоял народ и смотрел на это»[394 - Письмо М. В. Нестерова к родным от 19/31 мая 1889 г. // Нестеров М. В. Из писем. Л., 1968. С. 24.].
Впрочем, один из венецианских визитеров 1950?х годов, обладавший обширным тюремным опытом, полученным до 1917 года (и чудом избежавший сопоставительных практических занятий в 1930?х), отнесся к увиденному не без скепсиса:
Вот и знаменитая тюрьма. Камеры верхнего этажа довольно просторны. Стены поражают циклопической кладкой. Два окна. Одно «на волю», другое в коридор. Решетки редкие с перекладинами в детскую руку толщиной. Очень толстые обитые железом двери, чудовищные задвижки и еще более чудовищные замки, очень примитивной конструкции. Такой замок без труда откроет каждый фабричный ученик. Признаюсь, что я был разочарован: какое же это средневековье, коли я при царе сидел в камере во сто раз худшей. Спустились пониже. Там помрачнее – вроде нашего Шлиссельбурга. Спустились еще ниже и вошли в узенький коридорчик, со стен которого стекала струйками вода. По ступенькам мы уходили все глубже и глубже, причем становилось все темнее и темнее. Замигала тусклая электрическая лампочка, освещая туристам сводчатый коридорчик. У кого-то вырвался «ох». Я почувствовал, как все туристы стали жаться друг к другу… По бокам коридорчика – камеры гробы. Маленькие, без окон, лишь с пробитым для бросания хлеба маленьким отверстием. Я попробовал просунуть руку и она ушла до плеча пока я достиг внутренней стороны кладки. Внутри сырость и плесень. Посредине каменный низкий столб, в который вделано железное кольцо. В стенах также железные кольца. Врага плутократии после суда в зале трех запирали в такой каменный гроб, приковывали к кольцу и он мог либо сидеть на столбе либо лежать около него. После дьявольских пыток несчастного уничтожали и труп его бросали в канал. Тут, наконец, я почувствовал настоящее дыхание средневековья[395 - <Антонов-Саратовский В. П. Венеция> // ГАРФ. Ф. 7474. Оп. 1. Ед. хр. 103. Л. 22–23. Характеристику этого незаурядного источника см. на с. 167.].
В начале ХХ века для посещения была открыта лишь небольшая историческая часть тюрьмы – остальное же здание продолжало выполнять свои пенитенциарные функции. В 1910?е годы среди тамошних узников находились двое, поневоле входившие в круг специфических русских достопримечательностей, что на своем опыте (и, кажется, без охоты) почувствовали участники учительской экскурсии: «В Венеции, едва лишь только узнавали о нашей национальности, как считали необходимым тотчас же показать нам тюрьму, где находятся Наумов и Прилуков и которая расположена в самой главной части города, рядом с палаццо дожей»[396 - Евг. П-к. Поездка в Италию // Русские учителя за границей. Год второй. М., 1911. С. 255.].
Речь идет о фигурантах знаменитого уголовного дела Марии Тарновской – киевской авантюристки, заставившей влюбленного в нее графа П. Е. Комаровского застраховать жизнь в ее пользу, после чего организовавшей его убийство. Непосредственным исполнителем был юный Н. А. Наумов; общим руководителем – московский адвокат Д. Д. Прилуков: оба действовали скорее по зову сердца, нежели из расчета. Судебный процесс, на котором обвинялись Тарновская, ее горничная, Прилуков и Наумов, сделался одним из главных событий 1910 года – сочетание фабулы и декораций обеспечили ему беспрецедентную прессу (кстати, среди корреспондентов, освещавших его для российских газет, был и знакомый нам М. А. Осоргин). Только в этом же году и лишь на русском языке вышло пять книг, посвященных этому сюжету[397 - Евлев Л. Дело Тарновской. Одесса, 1910; Крамская Н. В. Роковая женщина. М., 1910; Сорокин В. А. Преступница ли Тарновская? Одесса, 1910; Современная Клеопатра. Сенсационный роман. Вып. 1–10. М., 1910; Похождения знаменитой авантюристки Марии Тарновской или Женщина-дьявол. Вып. 1–10. Одесса, 1910.]. Сама авантюристка – «змея, голубка, кошечка, романтик» (по восторженному выражению Северянина[398 - Северянин И. Трагедия Титана. Берлин, 1923. С. 81.]) была приговорена к восьми годам, Наумов – к трем, Прилуков – к десяти; она отбывала срок в женской тюрьме на Джудекке[399 - Серпинская вспоминала впечатление, которое самая знаменитая заключенная Венеции производила на интервьюеров: «За ночь мы обрастали иностранными журналистами, приехавшими в то лето для интервью к знаменитой, настоящей мадам Тарновской, отбывающей наказание в венецианской тюрьме, артистами, скучающими туристами. Бесконечные „1001 кушанье“ в 1001 ресторане всего мира, которые описывал Немирович со вкусом и гурманством подлинного любителя, сменялись романтическими восторгами журналистов от свиданий с Тарновской: „Это роковая женщина. Она вышла после трех лет заключения – элегантная, вся в черном, величественная, как королева, tres distingue <очень утонченная>, ни слова жалобы на свою судьбу. ‚Любовь – это трагедия‘, – сказала она нам и подарила карточки с автографом. О, за такую женщину – не жаль отдать жизнь“.Они показывали портрет действительно красивой, высокой женщины. Я была совсем миниатюрной сравнительно с ней, но американцы и итальянцы считали всех интересных русских женщин похожими на m-me Тарновскую» (Серпинская Н. Флирт с жизнью. М., 2003. С. 73).], а ее сообщники – в непосредственной близости от Дворца дожей, по соседству с тенью Казановы[400 - О дальнейшей судьбе осужденных рассказано в воспоминаниях аргентинской гражданки Н. Д. Бахаревой (между прочим – внучки Н. С. Лескова), представлявшей на процессе газету «Петербургский листок» и с тех пор внимательно приглядывавшей за их судьбами: «Первым вышел из тюрьмы Н. А. Наумов. Он возвратился в Россию больной чахоткой, от которой и скончался.Вспыхнувшая в 1914 г. Первая мировая война освободила из тюрьмы Прилукова. Во время февральской революции он возвратился в Россию. Дальнейшая его судьба мне неизвестна.Лучше всех отделалась сама Тарновская. Она отбывала наказание не в тюрьме, а в женском монастыре в Апулии, где исполняла секретарские обязанности и играла на органе. Своим примерным поведением, ровным и приветливым характером она завоевала симпатии всех монахинь монастыря. Амнистированная по случаю первой мировой войны, Тарновская возвратилась в Россию. Я встретила ее в 1917 г. на Кавказе, где она была вместе со своей камеристкой Перье. Перед большевистским переворотом М. Н. Тарновская уехала из России в Париж, где работала в ателье дамских туалетов.Умерла она во Франции в 1932 г. 58 лет» (цит. по: Орем С. Золотая пыль // НРС. 1954. № 15 398. 24 июня. С. 3).].
26
Если лучшим местом для начала венецианских экскурсий безусловно считалась пьяцца, то идеальным временем для наблюдения за пьяццей – столь же единогласно – ранние сумерки:
В тот наш первый венецианский вечер зрелище этой площади выдалось особенно прелестным и великолепным. Ноябрьское солнце уже закатилось, и лишь отблеск его догорал в ажурных, украшенных по краю, закругленных тимпанах, кое-где зажигая золотые искры на мозаиках. Весь низ базилики уже тонул в голубоватом полумраке, а рядом такая прямая, такая массивная Кампанила выделялась более темной массой, уходя острием своим в небо… Через несколько минут все померкло, потухли последние искры, зато стали зажигаться всюду огни под аркадами в магазинах и в кофейнях, а самая площадь осветилась бесчисленными фонарями. И тотчас же она стала заполняться гуляющими, говором сотен людей и шарканьем их шагов по каменным плитам. Однако и в этих шумах сказывалась опять та же деликатность и «дискретность», какая-то «общая благовоспитанность». В этой громадной «зале под открытым небом» даже люди грубые должны получать хорошие манеры. Венецианцы и изъясняются, и жестикулируют, и ступают иначе, нежели жители других, «более реальных» городов. И это без малейшего принуждения, без острастки. Нарядные и чистенькие, как куколки, карабинеры в своих черных с красным мундирах, в своих кокетливых треуголках, как будто вовсе не несут какой-либо полицейской службы, а разгуливают парочками в качестве пикантного декоративного добавления к остальному. У них тоже удивительно благородный и благовоспитанный вид, это настоящие fils de famille, служащие другим примером хорошего тона[401 - Бенуа А. Мои воспоминания: В 5 кн. Кн. 4, 5. М., 1980. С. 40–41.].
Праздничное настроение создавалось не только иллюминацией и гуляющей толпой, но и непременным музыкальным сопровождением, причем полифоническим – в разных концах площади играла разная музыка, не смешиваясь, но дополняя друг друга – и сочетаясь с природными звуками Венеции: «Где ни послушаешь – всюду музыка. Вот и сейчас, сижу пишу, а внизу кафе, масса народа, играет музыка, кричат гондольеры, плеск воды»[402 - Письмо М. В. Нестерова к родным от 19/31 мая 1889 г. // Нестеров М. В. Из писем. Л., 1968. С. 24.]. Поскольку звуковой фон был делом муниципальной (если не государственной) важности, к его организации привлекалась армия: «В то же время на площади св. Марка играет военная музыка. Нигде в мире нет лучшего помещения для концерта. Это собственно две площади, большая и малая, piazza и piazzetta, одна почти в сто сажен длины, другая в пятьдесят. Большая со всех сторон загорожена мраморными строениями, меньшая открыта к морю, где у пристани стоит лев св. Марка и качаются гондолы. На светлом ночном небе вырисовываются контуры базилики и дворца дожей. Под звуки Моцарта, Пиччини <так!> и Верди, в свете газа и электричества, движется среди этих вековечных, почернелых дворцов современная толпа, разряженные кавалеры и дамы, словно перенесенные сюда с венской Ringstrasse или парижских бульваров. В роскошных кафэ по сторонам нет свободного столика. А железные черные люди на колокольне, поставленные там механиком XV века, аккуратно выстукивают молотом часы»[403 - Брюсов В. Венеция (От нашего корреспондента) // Русский листок. 1902. № 149. 2 июня. С. 3 (подп.: Аврелий).]. Впрочем, около 1912 года они оказались сломаны, так что одному из наших свидетелей, семилетнему Де-Витту из Умани, услышать их в этот раз не случилось (а учитывая дальнейший ход событий, вряд ли довелось и когда-нибудь еще).
Мы не можем сейчас восстановить в деталях музыкальный фон пьяццы[404 - Ср., впрочем, наблюдение Немировича-Данченко: «Для уличных певцов здесь есть свой репертуар. Кроме того, они поют романсы Денца, Тости и Коста, а там, где много русских, как, например, во Флоренции и Неаполе, неожиданно услышишь: „Я вас люблю“, „В час роковой“, „Скажите ей“ и т. п.» (Немирович-Данченко В. Лазурный край. СПб., 1896. С. 60).], но, благодаря наблюдательности И. Ф. Анненского, сплошь стенографировавшего звуковые и зрительные впечатления, способны представить общий контур происходящего:
На Piazza музык<а> духовая, на Can<al> gr<ande> перед балкон<ами> и садиками больших отелей лодки с музыкантами и певцами, к<ото>р<ые> в то же время играют на скрипках. В 8 ч. когда прозвонят часы публика вокруг и у столик<ов>, все больше, газеты, цветочницы, продавцы фрукт<ов>, сладостей, мальч<ики> ищущие окурков[405 - Это занятие упоминает и Немирович-Данченко: «По вечерам – на улицах и набережных Венеции, по ночам – у запертых кофеен – бродит старая-старая крыса, вся сгорбленная, вся в лохмотьях, с фонарем на длинной палке. У пояса этого необыкновенного человека – сумка. Он держит палку перед собою, висящий на конце ее фонарь освещает тротуары, мостовые. Вот он нагнулся, поднял что-то – и в сумку. Окурки папирос, сигар – все ему годится. К утру он наберет полный мешок и – домой. Дома дочь выберет табак отдельно, бумажки, пропитанные табаком, тоже отдельно. Бумажка и вата крошится для собственного употребления. <…> Самый же табак продается на фабрику. Ремесло – довольно популярное» (Немирович-Данченко В. Лазурный край. СПб., 1896. С. 153).]. Grazia Buona Sеra. Прямо в бутоньерку. Небо темнеет и становится настоящим южным. Мало звезд видно, но есть золотые планеты как от <нрзб>. Небо каж<ется> выше, Дворец (Palazzo ducale), Старые Прокурации, где теперь магазины, фабрики, гостиницы и Марк составляют как бы стены огромной залы. Слишк. <?> ослепительной бывает жаркой днем (еще и переделывает <?>) но вечером это настоящая зала. Особ<енно> муз<ыка> веселая, живая хотя не юркая плавная изящная толпа своб<одная> и демократич<ная>. Это рамка для неба темно-синего теплого нежного. Мальчишки, лакеи во фраках, офицеры, англичанки, дети с няньками, рабочие с трубками, белые <?> дамы со старухами[406 - РГАЛИ. Ф. 6. Оп. 1. Ед. хр. 262. Л. 55 об. – 56.].
Это же преображение городской площади в концертный зал поразило и Г. Г. Филянского[407 - См. о нем: Павловский И. Ф. Первое дополнение к «Краткому биографическому словарю ученых и писателей Полтавской губернии с половины XVIII века». Полтава, 1913. С. 47. Он отец художника (между прочим, автора издательской марки «Скорпиона»!) и поэта Н. Г. Филянского.], священника села Поповка Миргородского уезда Полтавской губернии, участвовавшего в одной из учительских экскурсий (очевидно, на правах преподавателя Закона Божьего):
Первое впечатление от Венеции после тех мест, в которых перед тем проводила время наша группа (чопорного Берлина и чистенькой Швейцарии), было прямо-таки удручающее. Узкие, грязные улицы, невыносимая атмосфера, нечистоплотность итальянцев, – все это невольно заставляло думать: как бы поскорее выбраться отсюда?
Но когда вечером мы пошли на площадь св. Марка, мысли приняли совсем иное направление. Громадная, залитая светом площадь с десятками тысяч зрителей – зал с величественными зданиями вместо стен и вместо потолка – звездным небом, прекрасная музыка, а главное, итальянская толпа с невидимым, но чувствуемым душою слиянием массы народа с окружающей обстановкой, – все это поднимало дух, создавало настроение, так редко посещающее нас среди обычных условий русской жизни[408 - Филянский, свящ. На площади Cв. Марка // Русские учителя за границей. Год четвертый. М., 1912. С. 161. Расхожую метафору «пьяцца – зал» продолжил Л. Андреев: «Очень много хожу пешком, но до сих пор сразу еще не мог попасть домой: вместо улиц здесь запутаннейшие коридоры и похоже не на город, а на огромную незнакомую квартиру. Вертишься, вертишься, пока ноги отнимутся – а извощика-то взять нельзя, нету» (письмо к матери от 7 февраля 1914 г. – «Верная, неизменная, единственная….» Письма Леонида Андреева к матери Анастасии Николаевне из Италии (январь – май 1914 г.). Вступ. ст., публ. и коммент. Л. Н. Кен и А. С. Вагина // Леонид Андреев. Материалы и исследования. М., 2000. С. 98).].
Ту же праздничную атмосферу описывает известный нам теоретик венецианских экскурсий, предлагавший оставить вечернюю пьяццу на третий, последний день насыщенного пребывания в городе:
Особенно хорошо здесь бывает вечером. Когда мне пришлось в первый день по приезде в Венецию попасть на piazza di San Marco, я был поражен многолюдством публики, обилием света, необычностью и великолепием обстановки. Вечер был чудный. Всюду царило оживление. Сплошною массой, взад и вперед двигалась нарядно одетая публика по гладким мраморным плитам, точно по паркету, шурша ногами и шелковыми шлейфами. Между гуляющими ловко протискивались хорошенькие продавщицы живых цветов. Дивный аромат их смешивался с запахом дорогих английских и французских духов. У всех были оживленные лица и самое веселое, беззаботное и жизнерадостное настроение. Несмотря на страшную тесноту, всем чувствовалось здесь так приятно и уютно. А когда заиграл оркестр и полились прекрасные и мелодичные звуки музыки, то мне так и почудилось, что я, дальний гость сурового и угрюмого севера, как будто на ковре-самолете, сразу очутился в гигантском большом зале, где все ласкало взор и поражало воображение. Волшебная картина фантастического зала дополнялась мириадами звезд, которые то ярко горели, то слабо мерцали на черно-синем небе, а с моря долетал такой мягкий и теплый ветерок, освежавший разгоревшиеся лица гуляющих. В кристаллически-чистом воздухе висел сдержанный гул от веселого говора и смеха, похожий на жужжание колоссального улья или далекий шум моря[409 - В. М. С. В стране художественных настроений. Письма экскурсанта из Италии. Вып. 1. Венеция. С. 168–169.].
В Венеции, где границы между морем и твердью имеют чисто умозрительный характер, музыка переливалась через набережные и продолжалась на воде: ежевечерне в широкой части Большого канала становились на якорь одна, две, три или четыре большие, особым образом иллюминированные, барки, на каждой из которых был оркестр и несколько певцов. Слушатели на гондолах подплывали поближе, переплывали от одной к другой или просто, продолжая свой путь, лишь слегка притормаживали, чтобы дослушать фиоритуры. При этом обычно гондолы со зрителями стояли настолько близко друг к другу, что время от времени один из музыкантов, собирающий добровольные взносы, перелезал или перепрыгивал с одной на другую и, сделав круг, возвращался к коллегам.
Приведем несколько описаний вечерних концертов, принадлежащих перу наших обычных респондентов (которые, кстати сказать, вполне могли оказаться в соседних гондолах).
Но особенно хорошо вечером на Ganale Grande недалеко от начала. Тут перед одним домом устроена на барке какая-то импровизированная эстрада. Около восьми часов здесь начинается концерт, играет оркестр, поют певцы, певицы, играют солисты, а кругом сотни гондол нос к носу, и все слушают. Аплодируют едущие и гондольеры, последние громко (выражают свое одобрение фаворитам и острят над певицами, которым не протежируют). Раза два или три в вечер с гондолы на гондолу перепрыгивает один из певцов и собирает мелочь. При этом он тут же или споет что-нибудь, или отломает какое-нибудь колено, или пересыпается остротами с гондольерами и публикой, и должно быть очень смешно, потому что все хохочут, а таможенников как будто не видать. Все это залито светом, над головами висят бумажные фонарики, а выше луна[410 - Письмо И. Э. Грабаря В. Э. Грабарю от 29 августа 1895 г. // Грабарь И. Письма 1891–1917. М., 1974. С. 51.].
Черно на небе. Душно. От канала нет свежести, точно он нагрет миллионами разноцветных огней на лодках, гондолах и моторах. Maria della Salute того и гляди сожгут анахроническими детскими бенгальскими огнями, теперь зеленым, малахитовым, от которого святые на фронтонах бросают испуганные черные тени. Внизу на огромном «корабле» в виде чудовищного surtout de table горящего всеми цветами радуги, столы, с аппетитной едой и певцами, дружно выливающими из себя согласные сладкие хоры, мирящие под этим небом меня с «итальянщиной» в музыке – а… все же «итальяшки»! В этой тесной колоссальной толпе гондол, черных, пестрящих высоко поднятыми, автоматическими размахами светлых рукавов гондольеров, есть и путаница ночная, и жуткость черных лодок, лезущих по теснинам в одну точку, и даже на момент мне показалось, что я присутствую на гомеровской наумахии и что сейчас треснут лодки, засвищут тысячи легких стрел и, пыжась огромным мокрым задом, пуская фонтаны воды из-под тинистых усов, вывернет дном кверху враждебную флотилию сам Посейдон![411 - Письмо Л. С. Бакста к А. Н. Бенуа от 7 августа 1909 г. // Бакст Л. Моя душа открыта. Кн. 2. М., 2012. С. 153–154.]
По вечерам, особенно в праздники, на Большом канале бывает музыка. Каждое из четырех народных певческих обществ убирает свою гондолу китайскими фонариками и выплывает на середину канала. До одиннадцати часов ночи они играют и поют, – конечно, не Тасса, но арии из современных опер. Гондолы с туристами облепляют их со всех сторон. Приезжие гости, развалившись на черных сидениях, слушают итальянское пение, любуются ночной картиной Венеции и отражением луны в каналах. Голоса звонко разносятся по воде. Время от времени с лодки певцов в соседние гондолы перебирается человек со шляпой в руке и собирает дань «на музыку» – медяками, а иногда и лирами[412 - Брюсов В. Венеция (От нашего корреспондента) // Русский листок. 1902. № 149. 2 июня. С. 3 (подп.: Аврелий).].
Съездили несколько раз на море, рейд, где плавают огромные гондолы, за которыми плывут десятки маленьких гондол с публикой и слушают, плавая по морю, серенады. Это так волшебно хорошо, что трудно в письме что-нибудь передать. Всюду на гондолах, где звучат серенады, где звучат бубны, музыка, и поют такие дивные голоса, что всякая опера перед этим пропадает. При этом берег, освещенный луной, Венеция, дворец Дожей, собор Св. Марка, все это вместе, и думаешь, что видишь волшебный сон[413 - Письмо А. Д. Бугаевой к сыну (июнь 1906). – Цит. по: Воронин С. Д. Предисловие // «Люблю Тебя нежно…» Письма Андрея Белого к матери. 1899–1922. М., 2013. С. 8.].
Единодушно восторженный тон не должен обманывать читателя – как часто бывает, впечатление едва ли не больше зависело от личности наблюдающего, нежели от самого объекта: так, с обычным скепсисом отнесся к увиденному рижский педагог Ю. Новоселов:
Слушать серенаду лучше всего с гондолы. Мы садимся у Пьяцетты в одну из них и подъезжаем к ближайшей из барок, с которых слышно пение. Уже немолодая и некрасивая женщина, очень просто, даже бедно одетая, исполняет арию из «Кармен» под аккомпанемент маленького, но увлекательно играющего, оркестра. Толпа гондол окружила исполнителей.
Большинство слушателей, конечно, иностранцы, но и местных жителей много. Они приехали целыми семействами, забрав с собой даже маленьких детей.
При громе аплодисментов оканчивает певица свою арию, и один из музыкантов со шляпой в руке, ловко перепрыгивая из одной гондолы в другую, собирает деньги.
Ни от кого так щедро не летят к нему в шляпу монеты, как от англичан, которые, развалившись на подушках гондолы, казалось, слушали пение совершенно бесстрастно[414 - Новоселов Ю. Венеция. <СПб., 1907.> С. 17.].
Сходный сардонический приступ усилием воли преодолевает лирический герой новеллы венецианского гида В. Стражева: «Потом, как следует всякому честному туристу, вы будете кататься в гондоле, слушать серенады, глядеть, как горит огнями Лидо, как несказанны вокруг призраки Венеции. И все будет вам нравиться, потому что лучше жить, когда все нравится, хотя может быть серенады – только пошлые песенки и поет их скверный хор, а гондольеры грубы и жуликоваты»[415 - Стражев В. Лик Венеции (эскиз) // Русские учителя за границей. Год второй. М., 1911. С. 153.].
В нескольких деталях, которые кажутся довольно принципиальными, свидетели противоречат друг другу: так, В. М. С., очень подробно описывая вечернюю баркаролу, датирует ее начало 10 часами вечера (а не восемью, как в приведенном выше фрагменте[416 - Впрочем, десятичасовое начало подтверждает и И. Донской («В 10 час. взял гондолу и поехал на серенады. В разных местах Канале Гранде плавали большие иллюминированные гондолы и с них под покровом теплой душной ночи звенели серенады» и т. д. – Донской И. Н. Стихотворения. Рассказы. Дневник туриста. СПб., 1905. С. 138).]), упоминает, что барок было две, становились они на значительном расстоянии друг от друга и, что расходится с большинством других воспоминаний, певцы и оркестр одной барки вступали лишь в тот момент, когда замолкала музыка с другой[417 - В. М. С. В стране художественных настроений. Письма экскурсанта из Италии. Вып. 1. Венеция. СПб., 1913. С. 184–185.].
Напротив, В. Вересаев, поместивший действие своего рассказа «Паутина» в венецианские декорации, особенно отмечает полифонические наложения соперничающих музыкантов:
На Canale Grande давали серенаду. С большой, увешанной цветными фонариками гондолы неслась струнная музыка, сильный тенор пел арию из «Трубадура»:
Sconto col sangue mio
L’amor che posi in te!
Non ti scordar di me!
Leonora, addio, addio!..
Вокруг теснились гондолы со слушателями. Вдали, около таможни, показалась новая расцвеченная фонариками гондола; хор пел песню, и слышался припев: «Viva Venezia!» Песня становилась все слышнее, гондола быстро проплыла мимо в глубь канала, звуки песни смешались с арией тенора. С противоположной стороны показалась третья гондола… Со всех сторон неслись звуки, они мешались и покрывали друг друга. Здесь сильною нотою закончил баритон, а вдали, как эхо, звучало женское сопрано, и казалось, это пел сам воздух. И в этом трепетавшем от звуков воздухе величественно и молчаливо высилась над каналом церковь della Salute, с ее круглым куполом и сбегавшими к воде широкими ступенями[418 - Вересаев В. В. Полное собрание сочинений. Т. 3. СПб., 1913. С. 29. Ср., кстати, подробнейшее описание вечернего концерта у Л. И. Веселитской-Микулич: Микулич В. Рассказы. СПб., 1911. С. 200–206.].
27
Особенный размах вечернее представление приобретало в дни праздников, число которых в Венеции было намного выше, чем в любом другом европейском городе: помимо церковных и общегражданских с тем же, если не большим, пылом отмечались местные, хоть и не круглые, юбилеи, а также события из жизни царствующего дома.
Одно из главных событий венецианского годового цикла – праздник Festa del Redentore, посвященный годовщине избавления города от чумы и проводимый в третьи выходные каждого июля. В 1900 году среди десятков тысяч собравшихся зрителей был и художник С. Н. Южанин:
Суббота.
Сегодня с вечера начался праздник Реденторе в церкви на стороне Джудекки. Приблизительно от Санта Марии делла Салюте построили понтонный мост на сторону Джудекки, и к вечеру тысячные толпы муравейником потянулись через канал. Прекрасная картина получилась, когда сотни гондол и барок, освещенные разноцветными фонарями и убранные зеленью, засновали по каналу. Внутри гондол стояли накрытые скатерочками с провизией и винами столы, обставленные стульями. И итальянцы целыми фамилиями ужинали на воде в своих гондолах. Часов в 10 был устроен большой фейерверк. Целую ночь итальянцы провели на воде, распевая свои мелодии и наигрывая на гитарах и мандолинах.
Воскресенье.
Тысяч до 50 народу собрались к вечеру на площади Св. Марка. На площади были два оркестра – один военный и другой струнный. Большой оркестр аккомпанировал хору, который помещался перед ним на устроенной эстраде в виде лестницы. Хор оперных певцов прекрасно исполнил программу, публика усердно им аплодировала, и певцам каждый номер приходилось повторять.
Сан Марко, колокольня, башня с часами и Дворец дожей освещались бенгальскими огнями. На площади и ее галереях была такая теснота, что едва-едва можно было двигаться. Праздник Реденторе продолжается три дня[419 - Володин В. И. Возвращение С. Н. Южанина. Самара, 2009. С. 66.].
Он же был свидетелем праздника, устроенного по поводу прибытия в Венецию королевы Маргариты Савойской:
В десятом часу вечера я поехал в своей гондоле по Большому каналу и в ожидании остановился недалеко от церкви Санта Мария делла Салюте. Серенада началась около моста Риальто и должна была подъехать ко дворцу, где остановилась королева Маргарита.
В 16 часов зажглись вдали разноцветные бенгальские огни, сотни гондол черным плавучим островом, без шума и плеска двигались по каналу, а в середине их, как шапка Мономаха, плыла сверху донизу унизанная белыми и светло-зелеными фонарями громадная беседка, в которой помещались артисты-певцы и большой-большой оркестр. То пение чередовалось с музыкой, то пели и играли совместно, то дивный баритон, побеждая сердца иностранцев, звучал своим бархатным голосом среди абсолютной тишины. Всё замерло, казалось, всё перестало дышать, чтобы сильнее воспринять чудные звуки. А звуки лились в воздухе, то дивной мелодией чаруя сердца, то чем-то грозным, могучим отдавались они. Гром рукоплесканий и неумолкающие бис летели в награду певцу. Он повторял – и новые победы, новые шумные овации.
Но вот послышался женский голос, раздалось божественное сопрано и… О, как досадно, что не хватает слов, которыми я мог бы выразить Вам то, что в эту минуту творилось в моей душе. Казалось, что я умер, что тела моего не существовало, а душу занесли неведомые силы в какое-то царство духов, и слышит она, и видит, что этот мир несравним с землей, что здесь свято всё, что только здесь могут появиться такие ангельские звуки. Волшебный остров двигался, унося вдаль певицу и всё… Боже, как хорошо забыться на минуту, забыться так, что не чувствовать себя, перенестись в какую-то беспредельность.
Против дворца стояли иностранные пароходы; сотни электрических лучей пускали они на Венецию, чем еще более придавали ей фантастическую окраску. Загорелись красные огни на острове Сан-Джорджо Маджоре, на углу дома и у дворца. Эффект получился замечательный. Настроение удесятерилось. Гондолы с разноцветными огнями разнесли по воде певцов, гитаристов и мандолинистов по разным концам, и предоставляю Вам судить, что была за картина! Даже луна как-то особенно улыбалась с высоты зеленоватого неба. Сколько серенад видела она на своем веку, а по ее выражению можно судить, что в данный вечер серенада была одной из лучших[420 - Там же. С. 45. Другое, а может быть, и это же прибытие королевы в Венецию описывает и Конопницкая (Конопницкая М. Сочинения: В 4 т. Т. 4. М., 1959. С. 150–154).].
