скачать книгу бесплатно
– Согласен, – вздохнул муж. – А то я что-то, честно говоря, подустал.
– Вот и хорошо, – согласилась Агриппина Ананьевна. – Тебе следует больше гулять на свежем воздухе.
Неделю спустя Иван Аркадьевич снова засел за письменный стол, но жена строго дозировала время его работы, не позволяя писать более двух-трех часов в день. И непременно дважды в день – утром и перед сном – выводила мужа на часовую прогулку.
Работа в таком щадящем режиме, естественно, двигалась медленно, но так или иначе через неделю писатель предложил жене прочитать вторую часть рассказа. И, как это было заведено, Агриппина Ананьевна устроилась в кресле, надела очки и начала чтение.
«Варюшка, внеся в дом воду, со смехом рассказала матери о встрече с барином и разговоре с ним. Но вместо ожидаемой улыбки лицо женщины вдруг напряглось, она побледнела и схватилась за живот.
– Быстро беги за Семеновной, – прохрипела она.
Перепуганная девушка выскочила из избы и побежала к соседке.
– Тетка Матрена, мамка просит быстрей придти к нам, – запыхавшись, сказала она.
Пожилая женщина сразу все поняла и, собираясь, распорядилась.
– Топи баню. Нужна теплая вода.
– А что с мамкой? – растерялась Варя.
– Рожать приспело, – просто ответила та. – Поспешай…
Варя опрометью кинулась в сторону бани. А когда Семеновна привела туда мамку, сунулась было следом, но Матрена осадила ее:
– Ступай к малышам, успокой их. А здесь я одна управлюсь.
Встревоженная Варя собрала возле себя обычно галдящих, а сейчас притихших младших сестер и братиков, и ждала, чем все закончится. Семилетний Федотка тихо сказал старшей сестре:
– Я сбегаю за тятей?
– Нет, не надо, чай не первый раз. Все будет хорошо. Успокой-ка лучше Лизутку, – ишь, расплакалась.
Через недолгое время, показавшееся малышам вечностью, из бани вышли мамка с Семеновной, держащей на руках завернутого в какие-то тряпицы ребенка.
– Ну, с братиком вас, – соседка показала ребятам сморщенное красное личико новорожденного.
Ребята потянулись было вслед за женщинами в избу, но Семеновна осадила их:
– Неча вам тут делать, гуляйте себе. Мамке надо отдохнуть, я побуду с ней.
Работа в поле была закончена, но дел у крестьян не поубавилось, – нужно было идти на подворье к барину на засолку капусты и огурцов.
Здесь собрались едва ли не все женщины и молодые девушки деревни. Возле погреба одни мыли и отпаривали дубовые кадки, закладывая в них можжевеловые ветки и обдавая их варом, после чего кадку закрывали деревянной же крышкой. Другие отмывали гнеты – округлые камни, которыми впоследствии поджимали нарубленную капусту. Третьи чистили и резали морковь и мыли антоновские яблоки, готовя их к закладке в капусту. Четвертые срезали зеленые листья с капустных кочанов и откладывали их в сторону для кислых щей. Пятые резали кочаны пополам и бросали их в большое деревянное корыто, откладывая кочерыжки в большую лохань, возле которой крутилась многочисленная малышня, которым взрослые время от времени очищали эти кочерыжки, и те с удовольствием хрумкали ими. Шестые рубили капусту тяпками в корыте, седьмые мыли огурцы, готовя их к засолке…
Работа была не тяжелая, поэтому женщины веселились, перебрасывались шутками и прибаутками.
При появлении на подворье барина все замолчали, а он, обходя работниц, присматривал, как идут дела. Подойдя к Варе, моющей огурцы, он сказал:
– Оставь, вытри руки и пошли со мной.
– Куда? – недоуменно спросила девушка.
– Для тебя есть другая работа, – коротко ответил он, направляясь к конюшне.
Варя посмотрела на женщин, но все разом, словно сговорившись, опустили глаза и молча, даже как-то сердито, продолжали работать.
Девушка, недоумевая, пошла за барином, изредка оглядываясь на подруг, но те словно ничего не замечали и продолжали работать.
Уже в самой конюшне барин вдруг повернулся к ней и повалил на сено. Женским чутьем она поняла, на какую «работу» ее позвали.
– Не надо, я не хочу, – начала она отбиваться от рук, расстегивающих ее кофту. – Не надо, барин, не надо…
А когда тот начал задирать ей юбку, она в ужасе рванулась, извернувшись змеей, и выскочила наружу вся растрепанная, в сенной шелухе, на бегу застегивая пуговицы на кофте.
Видя, что окружающие делают вид, что ничего не происходит, а значит, защиты от них не дождешься, Варя опрометью кинулась домой. Вслед ей несся злой окрик барина, вышедшего из конюшни:
– Ничего, сама еще приползешь, заставлю!
Зло оглядев работающих, он обратился к молодой женщине, только что вышедшей замуж:
– Лушка, поди сюда!
Та, которую назвали Лушкой, замерла на мгновение, оглядев опустивших головы товарок, и, словно на заклание, побрела в сторону конюшни. Через какое-то время она вышла наружу, красная от стыда и позора. Женщины же молча продолжали работать, словно ничего не видели и ничего не произошло.
Варя тем временем с плачем ворвалась в дом и бросилась к матери. Встревоженная женщина положила на кровать новорожденного, обняла дочь и с тревогой спросила:
– Что случилось-то? Не плачь, расскажи толком…
Обливаясь слезами и всхлипывая, Варя рассказала, что произошло на подворье у барина.
– Не зря он тебя приметил у колодца, – вздохнула мать. – Теперь не отступится, пока не добьется своего, котяра проклятый…
– Что же мне делать? – не успокаивалась девушка.
Подумав немного, та ответила:
– Надо дедушку попросить, чтобы он поговорил с барином, – все-таки он столько лет у него в услужении. Может быть, послушает старика…
А вечером мужу, вернувшемуся с заготовки на зиму дров для барского дома, она бросилась с рассказом о случившемся, но тот остановил ее:
– Да наслышан уже.
– Так что делать-то?
– Не знаю. Может, поговорить со старостой?
– Поговори, поговори, – затараторила жена. – Ведь не отстанет, проклятущий…
– Не отстанет, – вздохнул мужик.
Выглянув в окошко, Прокопий заметил проходящего по улице старосту и вышел из избы, чтобы переговорить с ним. Жена Василиса прильнула к стеклу, наблюдая за беседующими мужчинами. По сердитой физиономии Фомы она поняла, что разговор не ладится. Тогда она выскочила наружу, бросилась к ногам старосты и завопила:
– Батюшка Фома Фомич, Христом-богом прошу – не дай пропасть девке!
Тот на мгновение растерялся от неожиданности, но быстро пришел в себя.
– Полно, полно ползать-то, пыль собирать, – проворчал он. – И я не всесилен. Что я могу сделать?
– Поговори с барином, али ему мало замужних баб? – продолжала выть женщина.
– Тьфу ты, глупая баба, – осерчал Фома Фомич. – Ей про Фому, она про Ерему! Че я могу сделать, коль ему шлея под хвост попала? Подай ему Варюху, и все тут… Дак коли я начну настаивать, так он и меня со старосты попрет. И незнамо еще кого поставят. Вам это надо? Мне – нет…
Женщина пыталась обнять сапог старосты, что-то неразборчиво бормоча. Но Прокопий поднял жену и со словами: «Пошли в избу. Нет тут у нас защиты», – повел домой.
Посмотрев им вслед, староста покачал головой и, согнувшись, побрел прочь.
От горя Василиса слегла и у ней пропало молоко. Но, слава богу, в деревне нашлась кормящая мать, согласившаяся на время подкармливать и их нового сынишку.
Варя практически не отходила от матери и плакала вместе с ней. А на следующий день пришел дед Прохор в каком-то рубище и, сев на лавку, коротко объявил:
– Прогнал меня барин. Кинулся я ему в ноги, стал просить за Варюху, он меня и выгнал. Да еще и грозился выпороть на конюшне…
Услышав это, Прокопий что есть силы ударил кулаком по столешнице, потом обхватил голову руками и то ли завыл, то ли застонал.
– Я ему красного петуха подпущу, – наконец прохрипел он.
– Ты не горячись, – остановил его отец. – Ну, спалишь ты усадьбу, а тебя самого на каторгу. У тебя вон ребятишек мал мала меньше, с кем их оставишь? Пропадут… Ты погодь, я ужо схожу к барыне, авось она словечко замолвит…
– Сходи, батюшка, кинься ей в ноги, упроси, умоли, – заплакала невестка. – Не по-христиански он поступает, не по-божески…
– Ты сырость-то не разводи, – урезонил ее муж. – И без твоего воя тошно.
На следующий день ближе к полудню Прохор надел чистую рубаху, помолился перед образами и направился к помещичьему дому. Прислуга, знавшая бывшего камергера, вежливо поздоровалась с ним и пропустила к барыне.
Та почему-то сидела на кухне за столом, на котором стояла бутылка с вином и немудрящая закуска. Было заметно, что она слегка пьяна.
«Не вовремя я пришел», – мелькнуло в голове у старика, да делать было нечего.
– Матушка, кормилица, – начал было он, но та не дала ему договорить.
– Здравствуй, Прохор, – поздоровалась она. – Знаю, с чем пришел, да только помочь тебе не в силах. Сама не знаю, что делать с собой, как быть…
Помолчав, она грустно усмехнулась:
– Барыня! Какая я барыня? Такая же крепостная, как и ты. Ни пожаловаться, ни убежать, словно в узилище… Разве что продать меня нельзя. Выпить хочешь?
– Спаси бог, матушка, – отказался старик. – Не до пития теперя нам…
Поклонившись барыне, пятясь задом, старик вышел из кухни и побрел к себе домой, на ходу вытирая слезы».
Агриппина Ананьевна сняла очки, отложила рукопись и задумалась.
– Что-то не понравилось? – встревожено спросил Иван Аркадьевич.
– У меня такое ощущение, что ты ведешь к трагической развязке. Ты не перегибаешь палку? – в раздумье ответила жена.
– Что ты имеешь в виду?
– Не все же помещики были так безжалостны по отношению к своим крепостным. В конце концов, их благополучие напрямую зависело от своих крестьян.
– А ты вспомни Салтычиху. Или вспомни рассказ о помещике, который добивался взаимности от своей крепостной девушки, но та категорически не соглашалась…
– И он затолкал ее в подвал, где в углу цепью был прикован голодный и свирепый медведь, едва-едва не достающий до нее.
– Вот видишь, – кивнул он головой в знак согласия. – Безусловно, далеко не все помещики были садистами, но и самодуров среди них хватало. Были примеры и иного рода…
– Ты имеешь в виду взаимную любовь графа Шереметьева и его крепостной актрисы Прасковьи Жемчуговой?
– Да, и это едва ли не единственный случай в нашей истории. Но продолжать сюжет рассказа в подобном слащавом духе я не хочу, поскольку это не типично.
– Ты, вероятно, прав, – согласилась жена. – Подлых поступков было, наверное, значительно больше. Ну да ладно. Я советую тебе сделать перерыв в работе. Отдохни…
– Ты права, заодно надо обдумать дальнейшее развитие сюжета, – согласился Иван Аркадьевич.
Стояли солнечные дни бабьего лета, и супруги в полной мере воспользовались прекрасной погодой, гуляя в парке. Но тема финала рассказа не оставляла писателя в покое, и он постоянно возвращался к ней во время долгих прогулок на свежем воздухе.
Уже дома, когда Иван Аркадьевич садился за рукопись, Агриппина Ананьевна просила мужа:
– Я прошу тебя, будь осторожен. Когда подойдешь к кульминации, следи за своим состоянием. Вспомни Максима Горького: когда он писал «Жизнь Клима Самгина», то настолько вжился в образ, что потерял сознание и упал со стула. А у тебя слабое сердце…
– Хорошо, – пообещал муж.
– Смотри, – ответила та. – А я пока схожу на рынок и приготовлю обед. Занимаясь на кухне, Агриппина Ананьевна время от времени заглядывала в кабинет мужа. Тот увлеченно писал и, казалось, ничего не замечал вокруг себя. Когда же она закончила с делами и вошла в кабинет, муж сидел, откинувшись на спинку кресла и держался за сердце.
– Ванечка, что с тобой? – встревожилась она.
– Ничего, ничего, сейчас пройдет, – ответил он.
– Нельзя же так, я предостерегала тебя, – засуетилась жена. – Давай-ка я накапаю тебе корвалола, и ты приляжешь.
Иван Аркадьевич послушно выпил лекарство и прилег на диван. А Агриппина Ананьевна присела на стул в изголовье и стала поглаживать бессильно лежащую кисть супруга.
Незаметно для себя Иван Аркадьевич уснул. Тогда женщина тихо встала, подошла к столу, взяла написанную мужем часть рукописи, устроилась в кресле и начала читать.
«Упершись взглядом в землю, согнувшись, Прохор медленно брел по деревенской улице. Дойдя до перекрестка дорог, он вдруг остановился и, поразмышляв недолго, свернул на дорогу, ведущую в соседнюю деревню Кантаурово, отстоявшую от Супонина в двух с половиной верстах. Там находилась небольшая церквушка, и при ней служил отец Илизарий – старик степенный и обстоятельный, который, по разумению Прохора, мог дать дельный совет, а то и помочь в настигшей семью беде.
Увидев, что дверь церкви закрыта, Прохор направился к избе Илизария, тем паче, что она располагалась рядом с деревенским храмом.
