скачать книгу бесплатно
– Снимай-ка, Женечка, эту красоту. Пока спектакль идёт, я тебе, миленький, всё исправлю.
– Нет. Не надо, мне неудобно.
– Неудобно, Женечка, другое делать, сам знаешь что. Снимай-снимай, переодевайся. Кто ж тебя так делать научил? По глазам вижу, то это Фаинкины шутки, не иначе.
– Ага, – согласился артист, глубоко вздохнув, и пошёл переодеваться к спектаклю.
Спектакль нормально прошёл, после него и Евгений успел даже покемарить в гримёрке, и Лейла Ахмедовна в момент своими ловкими руками Женечкину «красоту» привела к общему знаменателю.
2. ОРДЕН ЛЕОПАРДА
Вечером давали спектакль по современной пьесе на злободневную тему. Эхо недавней гражданской войны ещё витало в воздухе, и в горных аулах то там, то сям возникали бывшие басмачи, собирались в банды и постреливали серьёзно.
Главный герой пьесы – бывший полковник царской армии и местный богатей, бай, назовём его Мустафа Бей – перейдя на сторону красных, очень успешно воевал против своих бывших друзей-приятелей. Те долго не могли с ним справиться, но затем устроили хитроумную засаду и умудрились Бея пленить. Первый акт заканчивался судом офицерской чести над этим изменником белому делу.
Но, прежде чем состоялся суд, Мустафа под честное офицерское слово был отпущен домой, чтобы привести себя в порядок и предстать перед высоким судом во всём блеске.
– Что это значит? Он же сбежит! Знаем мы предателей! Расстрелять немедленно, без суда! – кричали главари басмачей.
– Молчать! – выступил вперёд один из офицеров, бывший близкий друг Мустафы, играл его Евгений. – Я знаю полковника с пятого года и, клянусь чем угодно, он слово своё держит! А если нет, тогда можете расстрелять и меня!
– Ну, что ж, если вы, подполковник, так уверены, то… Идите, Мустафа Бей, а подполковник пока охладится в зиндане. Надеюсь, подполковник, это вас не затруднит?
– Нисколько, ваше превосходительство, господин председатель суда. Я абсолютно уверен в крепости слова Бея.
– Прекрасно. Вас, господин полковник Бей, прошу быть не позднее полудня. Если вы задержитесь, то…
– Не надо пояснений. Я всё прекрасно понимаю. Ровно в полдень. Честь имею. – щёлкнув каблуками, Мустафа Бей удалился, послав на прощание другу ободряющую улыбку.
Ровно в полдень Бей предстал пред судом офицерской чести.
Происходил высокий суд в походных условиях, в большой армейской палатке, где на скамье помещались офицеры – судьи, на отдельной табуретке восседал председатель суда, а подсудимый, со связанными руками, стоял перед ним на коленях, лицом к залу.
Мустафа Бей, в белом парадном офицерском мундире, при эполете с аксельбантами, с наградным кинжалом на перевязи через плечо, держался стойко и мужественно.
Да! Момент! Играл Мустафу довольно молодой, правда уже начавший лысеть, актёр, поэтому пришлось наложить ему возрастной грим, надеть парик с сединой и бороду приклеить, ведь по пьесе Бею было уже за пятьдесят. И, само собой, голову Мустафы Бея украшала роскошная чалма. Главной же приметой его заслуг перед короной был сверкавший бриллиантами изумительной красоты орден Леопарда, что переливался на груди.
Эффектно смотрелся Мустафа Бей, что ни говори, и держался с подобающим достоинством.
Вердикт суда, принятый единогласно, звучал так: разжаловать Мустафу Бея в рядовые, лишить всех воинских регалий и наград, а затем расстрелять в назидание всем, предавшим белое дело.
Председатель суда, отставной генерал от инфантерии, лично приблизился к подсудимому и со словами: «Я лишаю тебя высокого звания русского офицера!» рванул эполет с аксельбантом с плеча Бея и отбросил в сторону. Все зрители, а вместе с ними и судьи вздрогнули: вместе с эполетом генерал сорвал с несчастного артиста и парик вместе с чалмой.
– Вах! – послышалось в зале, – Я же тебе говорил, женщина, что он лысый.
Бедный артист мгновенно стал цвета зрелого азербайджанского помидора и низко опустил голову в надежде скрыть своё лицо, раздираемое накатывающимся смехом. Но это был лишь первый акт экзекуции.
– Я лишаю тебя, недостойный, именного оружия! – провозгласил председатель суда, и с этими словами рванул перевязь кинжала и высоко поднял над головой.
Если театральные боги хотят пошутить, то шутят до конца: вместе с кинжалом председатель зацепил бороду Бея, и та повисла на его руке.
Судьи на скамейке мелко затрясли плечами, а часть из них пыталась отвернуться от зала, скрывая душивший приступ хохота. Скрыть ничего не удалось, тем более что публика буквально взорвалась смехом, сквозь который прорезался тоненький голосок: «Папа, он ещё и босый!»
– Он же предатель, потому и загримировался, собака! – ответил невидимый в зале папа, чем вызвал ещё более раскатистый прилив смеха. Скамья под офицерами, членами суда, мелко-мелко затряслась, грозя сломаться: они хохотали практически в полный голос, уже даже не пытаясь укрываться.
Бедный председатель суда, артист пожилой и очень опытный, грозно взглянул на смешливых артистов, затем с недоумением в зал, потом поднял глаза на свою руку, увидел бороду Бея, висящую вместе с кинжалом, побледнел, весь как-то странно завибрировал всем телом и едва не убежал от накатившего смеха за кулисы, прервав весь этот цирк.
Единственным, кто сохранял видимость присутствия духа, был Мустафа Бей, терять ему было нечего, позор был неотвратим, и потому удивительное спокойствие овладело им.
Председатель суда, собрав в кулак всё своё мужество и актёрское мастерство, попытался закончить сцену: «Я ли… лишаю… шаю тебя высшей на… награ… награды!» Губы его то перекашивались, то вытягивались в тонкую полоску, голос дрожал и срывался, слова застревали в горле, но опыт и актёрский долг не давали бросить всё к чертям. Преодолев неимоверным усилием приступ удушающего хохота, он сумел выдавить непослушными губами: «Лишаю вы… высшей награды… – и в отчаянии выпалил: «Ольдена Леопёрда!», попытался дрожащей рукой достать орден, но промахнулся и рухнул на бедного Бея.
Члены суда, царские офицеры, как-то разом ухнув «Ах-ха!», синхронно качнулись назад, скамейка под ними наклонилась, и вся честная компания опрокинулась на спину, а в воздухе замелькали их разномастно обутые ноги.
– Занавес! Занавес! – шипели за кулисами монтировщику. – Давай занавес, балбес! – но монтировщик при всём желании не мог этого сделать: согнувшись в три погибели, он громко икал от раздиравшего смеха, и слёзы небывалого счастья оставляли светлые дорожки на его серых от пыли щеках.
ВАЛЕНОК
или
ГЕРОИЧЕСКИЕ БУДНИ СЛАВНЫХ ОГНЕБОРЦЕВ
Не в каждом театре есть пожарный пост, а вот в нашем он был. То есть и сейчас есть. Куда ж ему деваться? Как в служебный вход зайдёте, потом одолеете три ступеньки вверх по лестнице и сразу повернёте направо, вот там, в конце коридора, и есть он самый, пост этот пожарный.
Вот спроси?те меня: «И зачем он нужен? В других театрах нет его, и всё нормально?»
Спросите. А я отвечу: «Ничего-то вы не понимаете! А кто будет за противопожарной безопасностью наблюдать? Кто в случае чего вот так встанет поперёк дороги, да как гаркнет: «Потуши немедля! Слышь ты, артист, кому говорю – потуши немедля?!» А вы ему так спокойненько: «Это же бутафорская свеча. Вот, пожалуйста» – и щёлк! выключателем.
– А! – успокаивается бравый страж порядка. – Это ты молодец! А то, смотри! Открытый огонь, он, того, он, понимаешь, нельзя его. Так что ты молодец, но смотри!
– Хорошо-хорошо, – это вы ему в ответ в таком же духе. – Мы же, того, понимаем мы, что нельзя. Извините, мне на репетицию.
И вот идёте вы дальше по своим надобностям, на репетицию, и спиной своей чувствуете прожигающий насквозь, подозрительный, всевидящий взгляд мужественного огнеборца. И провожает вас этот взгляд, пока не скроетесь за поворотом коридора или не войдёте в нужную вам дверь.
Непреклонны и неустрашимы наши борцы с огнём. Все сплошь бывшие военные люди, в званиях никак не ниже лейтенанта. Самого старшего нашего огнеборца звали Тимофей Григорьевич, до демобилизации носил он полковничьи погоны и родился, как нам, молодым актёрам казалось тогда, ещё до начала времён, при владычестве динозавров. Между собой в театре назвали его иногда просто Дед, а чаще ласково – Валенок.
А потому звали его Валенком, что без валенок не ходил Тимофей Григорьевич ни зимой, ни летом, по причине жесточайшего артрита, проще говоря – ноги постоянно мёрзли и болели у него от возраста и тяжёлой армейской жизни.
Невысокого росточка, сухонький, больше похожий на театрального домового или на сказочного гнома, обладал Тимофей Григорьевич стопами сорок восьмого размера, и от того валенки ему валяли на заказ. Был Тимофей Григорьевич молчалив, мало с кем по жизни общался, так что про семейную его ситуацию ничего сказать не могу, кроме того, разве, что однажды слышал от кого-то из технических работников, будто приезжала к нему погостить то ли внучка, то ли правнучка, не знаю в каком колене. А правда это или нет, про то никому не ведомо.
Несмотря на субтильное телосложение и почтенный возраст, был Валенок страстным спортсменом, поклонником велоспорта: в любое время года можно было встретить его на городской улице несущемся в неизвестном направлении на старинном своём велосипеде налегке, без куртки, в одной лишь рубашке с многократно штопанными локтями. Забавно, что при этом на ногах его, как уже было сказано выше, красовались валенки гигантского размера. Удобно ли было в валенках ему педали крутить, не знаю, но, вероятно, умудрился он как-то приспособиться и особых трудностей при этом не испытывал.
Велосипед, как и владелец его, тоже был видавший виды, пожилой, можно сказать, потрёпанный ветрами, снегами и дождями, но при этом имел переключение скоростей и сохранял способность развивать стремительность столько приличную, что была никак не ниже средней скорости городского транспорта; это я самолично и наблюдал не единожды.
Хранился этот раритетный велосипед в сарае для декораций, располагавшемся в театральном дворе.
Влетал Тимофей Григорьевич во двор театра на этом чуде инженерной мысли позапрошлого столетия, лихо, по-молодецки тормозил, соскакивал с него и, поглядывая по сторонам, не видел ли кто случайно его триумфа, убеждался, что, к сожалению, никто не видел, а если и видел, то делал вид, что не видел. Тогда вздыхал Тимофей Григорьевич, как-то сморщивался, что ли, ростом становился ещё ниже, верного своего коня железного загонял в стойло к никому ненужным старым декорациям, аккуратно закрывал маленьким ключиком блестящий замочек стойла и шёл на работу, исполнять свои прямые и очень важные для театральной жизни обязанности.
Не зря упомянул я выше про театрального домового. Нам, молодым артистам, казалось иногда, что обладает Дед удивительными способностями проходить сквозь стены, перемещаться в пространстве и времени или материализоваться в нужном ему месте.
Не верите? А как можно объяснить вот такой случай?
Репетируем мы как-то новую постановку в просторной, наглухо закрытой от посторонних лиц комнате. Репетируем час, полтора, два… Сложный какой-то кусок был, конкретно какой – не помню, да и не это важно. Важно совсем другое. Истомившейся без курева артист Лёня Лёзин, вынимает из пачки сигарету, разминает в пальцах, вставляет в рот… Нет! Курить он в комнате не собирался, он собирался сделать въедливому режиссёру жирный намёк на тонкие обстоятельства: мол, не пора ли, брат-режиссёр, перерывчик сделать? Сил уже нету! Артисты, они ведь тоже люди, между прочим, они в туалет хотят, они курить хотят, попить хотят, ну и всякое такое разное, мало ли что.
Но брат-режиссёр, то ли упёртым был, то ли намёка не понял. Тогда Лёня ещё и спичечки достал, и даже коробком слегка пошуршал – потряс его. Нет, не понимает режиссёр намёков! И решился тогда Лёня на крайнюю меру: спичку извлёк и о коробок оную спичечку чиркнул. Вспыхнул радостный огонёк…
В ту же секунду из-за спины Лёни шагнул вперёд Валенок, смачно и деловито полевал на пальцы, сложенные троеперстием, и пальчиками этими мокрыми «цоп-цоп!» спичечку загасил. Потом Лёне погрозил кулачком, назад шагнул, к нему за спину, и не стало его, пропал, вроде и не было.
Опять не верите? Ладно, не надо верить, раз не хочется. Верить я не прошу. Однако спросите кого угодно, всякий подтвердит: стоило кому-нибудь закурить в неположенном месте, свечку новогоднюю зажечь или что-то ещё с огнём начать, как Валенок-Дед появлялся словно ниоткуда, щедро, от души плевал на пальцы, троеперстием сложенные, и «цоп-цоп!» этот огонёчек гасил.
Как режиссёру, прибывшему из Ленинграда (тогда так назывался город трёх революций) добиться удалось, чтобы на сцене горела настоящая свеча, про то мне не известно. Впрочем, во время репетиций настоящую свечу не зажигали, вероятно экономили нервы… свои и бравых огнеспасателей.
Правдивые театральные старожилы настаивают, что в первый раз зажглась эта свеча лишь на премьере.
И было это так.
За полупрозрачным занавесом в глубине сцены под свечу эту поставлен был особый высокий столик о трёх ногах. Занавес со стороны зрителей был ярко освещён, и то, что скрывалось за ним, до поры до времени было невидимо. Но вот выходила актриса, игравшая главную роль, зажигала свечу и, раздвинув занавес, устремлялась на авансцену, где опускалась на колени с молитвой. Яркое освещение приглушалось, оставалась лишь героиня в пятне света, и свеча на столике за её спиной. Начиналась молитва.
Проникновенные её слова, с чувством произносимые главной героиней, были встречены странным шелестом-шепотком в зале. Не понимая, что происходит, актриса наклонила голову вниз, пытаясь определить – нет ли какого беспорядка в костюме, а вдруг что-то ужасное? Но не в костюме было дело, ибо шепоток в зрительном зале вскоре стал напоминать ехидный смех.
Несчастная актриса, совершенно сбитая с толку, мужественно продолжала свою роль. А в это время…
Вдоль затемнённого задника сцена, абсолютно уверенный в своей невидимости, шаркал Тимофей Григорьевич своими гигантскими валенками, стремясь к ужасному нарушению противопожарной дисциплины – свече, нагло горящей посреди сцены. Подошёл, сложил трудовые пальцы свои троеперстием, смачно поплевал на них и «цоп-цоп» – загасил пожароопасный непорядок. С сознанием выполненного долга развернулся и так же шаркая валенками удалился туда, откуда пришёл, сопровождаемый нескрываемым хохотом зрителей.
Как несчастная актриса доиграла свою роль, про то правдивые театральные старожилы скромно умалчивают.
Два, а может три годы прошло, не суть важно, но случилось у Тимофея Григорьевича грандиозное событие – грянул юбилей. То ли семьдесят пять ему исполнилось, то ли пятьсот, не в этом дело, а в том, что вся пожарная команда собралась в театре вечером, чтобы юбилей этот отпраздновать с размахом.
Так совпало, что на другой день была назначена премьера спектакля «Не был, не состоял, не участвовал», поэтому всех артистов и работников технических служб добрый дядя-режиссёр отпустил домой пораньше, чтобы как следует могли отдохнуть перед важным делом. И радостные служители пожарной охраны получили редкую возможность оттянуться на славу, чем и не преминули воспользоваться.
Сколько было выпито – не ведаю, чем закусывали – понятия не имею, но под занавес мероприятия решили сварить картошку. Изыскали где-то раритет – электрическую плитку, всё, что надо чистить почистили, кастрюлю надыбали побольше, чтобы на всех хватило, и продолжили стаканы поднимать за здоровье юбиляра под популярные тосты вроде: «ну, поехали!», «давай ещё по одной!», «будем!», «чтоб у тебя всё было!», «за тебя, за детей твоих и внуков!», ну, и тому подобное.
Глубоко за полночь отяжелевшая компания понемногу рассосалась по укромным местам театра, «только на секундочку» прилегла и дружно захрапела…
А что картошечка? А про картошечку забыли! Варилась-варилась картошечка, булькала-булькала вода в кастрюле, потихоньку выкипала-выкипала и выкипела. Стало картошечку подпекать. Съёжилась картошечка, почернела картошечка, а потом от жара нестерпимого взяла и загорелась в кастрюле. Ай! Пожар случился, однако.
Но подфартило тут нашим спящим зайчикам хмельным: Дед, перевернувшись во сне с боку на бок, испытал присущую всему роду людскому потребность. Глазки свои юбилейные продрал… Боже! Бой в Крыму – всё в дыму!
Тут уж, дело ясное, спасаться надо, добро спасать и товарищей своих.
А надо сказать, что на сцене всё это время стояла декорация, приготовленная к завтрашней премьере…
Говорят, что чудеса иногда случаются. Случилось чудо и в тот раз: зафыркало что-то в высоте, под колосниками, зашипело, зашкворчало, и на счастье честной компании хлынул с небес на декорацию ливень – сработала пожарная сигнализация. Да ещё как сработала!
Понятно, что вся сцена и прилегающие помещения были залиты водой, мягкие рисованные декорации испорчены в конец, и в оркестровой яме та вода стояла по колено, но это, как ни странно, не отменило премьеру. Одежду сцены, в пожарном порядке, извиняюсь за каламбур, конечно, пришлось полностью менять, благо нашлось чем, а основная часть выстроенных декораций была выполнена из металла, поэтому заменили лишь пострадавшие элементы – расписные планшеты, драпировки, занавески и прочее.
Эпилог
Спеша в тот день на премьеру в родной театр я, помнится, за два квартала с удивлением ощутил давно забытый запах печёной картошки, и в голове начали теснится воспоминания пионерского детства с походами, посиделками у костра, поеданием вкуснющего продукта и хоровым пением отрядной песни «Здравствуй, милая картошка-тошка-тошка-тошка…»
СТЕНЬКА РАЗИН ВЫПЛЫВАЕТ…
Гастрольная бригада артистов Н-ского театра, пребывающая в благостном расположении духа после многодневного марафона утренних детских спектаклей, позволила себе заказать экскурсию.
То есть вся бригада сошла с ума? Экскурсию захотела? Да где же это видано?
А в Новороссийске это видано было. И экскурсия заказана была не по городу, а в Абрау-Дюрсо, на родину российского шампанского. Главный администратор расстарался, желая расслабить вымотавшихся артистов, поднять, как говорится, боевой дух.
Дребезжащий, видавший виды ПАЗик неспешно ковылял по горному серпантину, ежесекундно рискуя либо воткнуться в скалу слева по борту, либо кувыркнуться в пропасть справа. В салоне царила гробовая тишина. Пожилой водитель, имеющий гордый профиль орла, слетевшего в долину со снеговых вершин и представившийся нам именем Алик, изредка поглядывал в зеркало на экскурсантов и чему-то, ему одному известному улыбался.
– Ой! Ёжкин кот! – донёсся звонкий писк с заднего сиденья, это костюмер, тётя Рая, на слишком крутом повороте оценила, взглянув в окошко, глубину пропасти справа, в которую чуть было не ухнул автобус в её воображении.
Алик хмыкнул и неожиданно громко произнёс: «У меня к вам всем просьба есть!»
Экскурсанты, на секундочку оторвавшись от созерцания пропасти справа и скалы слева, устремили на него вопрошающие взоры.
– Я, конечно, извиняюсь, – продолжал водитель, – только я терпеть не могу одну песню, которая про Стеньку Разина. Достала она меня, понимаете ли, до печёнок! Сколько лет здесь вожу экскурсии – и не сосчитать. Как только обратно ехать в автобус садятся, понимаете ли, так сразу орать начинают про Стеньку Разина…
– Не волнуетесь, товарищ Алик, – прервал этот монолог администратор театра. – Лучше смотрите за дорогой. Мы орать не будем. Артисты, люди интеллигентные, образованные, передовой класс, можно сказать.
– Да разный класс я возил. – отозвался водитель. – За дорогу вы не переживайте, я с закрытыми глазами могу здесь.
– Не надо с закрытыми! – завопил весь автобус, а громче всех тётя Рая. – Миленький, я прошу тебя! Смотри на дорогу!
– Не кричите, граждане! – отреагировал Алик. – Я могу начать нервничать, а это может быть вредно для жизни, понимаете ли, для здоровья. Моего и, соответственно, вашего, понимаете ли.
Упрашивать никого не пришлось, автобус смолк так же дружно, как до этого взорвался криком. Инцидент, таким образом, был «исперчен», и после краткой остановки в более-менее широком месте «девочки налево, мальчики направо», автобус заковылял дальше, легонько подскакивая на ухабах узкой грунтовки меж скалой и пропастью.
Дальнейший путь продлился без особых происшествий, если не считать приглушённых повизгиваний боязливой тёти Раи. «Ежкин кот!» – чуть не плача причитала она, прикрывая рот кулачком и стыдясь своего страха.
У самого входа на территорию завода шампанских вин скучал и изнывал от жары экскурсовод. Ожидание длилось и длилось, а автобус всё не показывался. Экскурсовод – обильно потеющий, лысоватый гражданин Привратский А. С. – уже собирался начать немножко нервничать, когда на дальнем склоне горы закрутилась столбом пыль, и в этом столбе Привратский разглядел знакомый силуэт автобуса.
Экскурсовод Привратский с облегчением вздохнул, вынул из кармана пачку Беломора, из неё извлёк папиросу, помял оную в пальцах, продул гильзу и… вложил папиросу обратно в пачку. «Слава тебе, КПСС!» – пошутил про себя радостно и кинулся к въездным воротам, показывая рукой, где лучше развернуться и остановиться.
Подпрыгнув на последнем ухабе, автобус вкатил на территорию завода и замер, зашипев при этом, словно с облегчением выдохнув после тяжёлой работы. Затем всё смолкло, двери автобуса со скрипом и лязгом раскрылись, выпуская наконец-то артистов, утомлённых трудной поездкой.
Финальным аккордом интереснейшей экскурсии стало посещение дегустационного зала. Усталые экскурсанты с ярко выраженным интересом на лицах расселись мальчик-девочка-мальчик-девочка, как того потребовали правила зала…
Много лет прошло с того знаменательного момента, а потому некоторые подробности смылись из памяти волнами времени. Однако, кое-что в ней запечатлелось крепко-накрепко.
Ассортимент представленных вин состоял из нескольких сортов шампанского, далее шли игристые вина, затем столовые и ординарные. Для каждого напитка предназначался свой маленький бокальчик, больше похожий на аптечную мензурку.
Правила дегустации были просты, но соблюдать их требовалось неукоснительно. Сначала требовалось ощутить аромат, то есть просто понюхать напиток, затем поболтать бокальчик и снова понюхать, ну, и так далее по установленному порядку, а на закуску, так сказать, перед каждым была положена одна шоколадная конфетка, не помню уже какая, но кажется «Фиалка».
Трусиха – тётя Рая с энтузиазмом выполняла все требования ведущей дегустацию дамы в белом халате и с восторгом нюхала, булькала, покачивала, взбалтывала, пробовала, чмокала, закусывая конфеткой. Однако после четвёртой или пятой мензурки глаза Раисы начали потихоньку собираться в кучку, на лице образовалась счастливейшая улыбка, а после седьмой тётя Рая нежно склонила голову на плечо соседа и буквально светясь от счастья, но зачем-то спотыкаясь языком на каждом слове, произнесла: «Ё… ёжкин кот… я… я… что ты смотришь так? Я больше… не мо… не… мо… гу. Ёжкин… не могу… кот ёжкин!»
С большим трудом после дегустации вся честная компания умудрилась снова оказаться в автобусе. Как? Не знаю. Но как-то оказалась.
Жаркая дискуссия по поводу увиденного, услышанного и испробованного то и дело переходила на темы более приземлённые, перемежалась то яркими воспоминаниями из актёрской жизни, то выкриками вроде «Я ему всё, гаду, скажу!», несмешными анекдотами и сетованиями на тяжкую судьбину.
