скачать книгу бесплатно
Немедленно ринувшись к нему, Галина Павловна лихорадочно покопалась в своей памяти, извлекла из неё всё то немногое, что ещё осталось от школьного английского, сделала соответствующую паузу, чтобы перевести дух, и почему-то тоном учительницы младших классов, это всё немногое и сказала строго: «Ду ю спик инглиш?»
Вежливый, высокий, подтянутый английский полицейский, немного удивившись посмотрел на странную строгую невысокую даму, улыбнулся и очень вежливо ответил: «Ес ай ду!»
ФОНД ИМЕНИ СЕМЁНА БУЛКИНА
Если, будучи в Санкт-Петербурге, вы случайно окажетесь на Лиговском проспекте, то не поленитесь заглянуть в маленький театр «Гистрионы», что недалеко от Московского вокзала. Про спектакли театра я скромно умолчу, ибо давненько там не бывал и не рискну вводить вас в заблуждение, а вот рассказы театральных старожилов, что собираются иногда ввечеру в маленьком буфете, послушать бывает даже очень интересно.
Одни из таких рассказов про то, как был в театре основан благотворительный фонд имени Семёна Булкина, я и постараюсь вам пересказать.
***
Служил много лет Семён в театре актёром, да не только актёром, а и режиссёром был, и административные функции всякие исполнял, можно сказать, что являлся правой рукой Миши Правкина – основателя и главного режиссёра «Гистрионов».
Не всякому работнику театра полагается личный кабинет, а вот у Семёна он был, потому как без кабинета административные и другие вспомогательные надобности осуществлять было никак невозможно.
Братья и сёстры по цеху – артисты театра – частенько сиживали в этом самом кабинете небольшой, тесной кампанией, а зачем они там сиживали – догадываться можно по-разному, да и не о том мой рассказ будет.
Как-то тёплым ясным вечером, дело в мае было, ничего не подозревающий Семён занимался своими неотложными администраторскими делами, а может уже и не занимался, а просто отдыхал, просматривая на мониторе вести бескрайнего Интернета, когда в кабинет просочилась бойкая артистка Вера. Просочившись, со стоном бухнулась с ногами в кресло, несколько раз горестно вздохнула, в ярких, но цензурных выражениях пожаловалась на актёрскую судьбу-злодейку, прикрыла начинающую полнеть фигуру складками палантина, спросила чайку, приняла из рук Семёна горячую чашку и стала яростно дуть, остужая напиток.
– Антракт, что ли? – спросил Семён, не отрывая глаз от монитора.
– Угу, – ответствовала Вера и стала дуть ещё яростней. – Ещё пятнадцать минут. Успею попить.
– Успеешь, – согласился Семён. – А что сегодня? Я забыл. Волки?
– И овцы, – подтвердила Вера, приступив к чаепитию. – Печенья нет у тебя?
– Понятненько. Есть. Вот, бери, сколько хочешь, – и Семён подвинул поближе к Вере пакет с печеньем. – Только имей ввиду: сладкого тебе много нельзя.
– Да, знаю-знаю, не бухти. Я две штучки. Три. Ладно, четыре. И не смотри на меня так.
А в это же примерно время на загородной даче заслуженного артиста Юрия Георгиевича Камелькова, километрах в пятидесяти от города, в тени веранды тоже происходило своеобразное чаепитие. Уставший до чёртиков от перекопки грядок заслуженный артист Юра дул на напиток в чашке, ожидая, во-первых, когда он остынет, а во-вторых, когда же супруга наконец-то исчезнет из поля зрения, чтобы можно было незаметно извлечь припрятанную для такого случая в тряпице под скамейкой заветную бутылочку.
Нет! Не подумайте! Алкоголиком Юра не был. Но после ударного трудового дня да не принять на грудь живительные сто-двести-триста грамм – извините, как-то не гуманно! Супруга же Юрия Георгиевича, как назло, уже с полчаса вертелась в пределах досягаемости броска первым попавшимся под руки предметом, чем она иногда и пыталась отучить супруга от пагубной, с её точки зрения, привычки. Юра тихо злился про себя и упорно дул на давно остывший чай.
К броскам супруги заслуженный артист относился стоически и с надлежащим юмором. Такая, вот, у них была любовь. Впрочем, дело в данном случае, совершенно в другом. Так или иначе, но кроме как о припрятанной бутылочке никакие другие думки в Юриной голове в тот момент не возникали.
А зря!
Ибо не на даче должен был распивать чаи, мечтая о заначке, заслуженный артист Юра, а должен был он сидеть в гримёрке, готовясь к своему выходу в третьем акте спектакля. Забыл о нём Юра. Пятницу с субботой перепутал.
Доев восьмое печенье, засуетилась Вера, вскочила.
– Сколько времени?
– Да сиди спокойно. Ещё минут пять антракт, точно. Выход у тебя не сразу, в третьей картине.
– Ага. Успею покурить.
Достала сигареты, прикурила от зажигалки Семёна, с удовольствием затянулась, но рассиживаться не стала.
– Пойду потихоньку. По дороге докурю, – и, уже исчезая в дверях, бросила. – Ты бы костюмчик примерил заранее.
– Какой костюмчик?
Но вопрос Семёна повис в воздухе – Вера уже испарилась.
Ещё немного посидев за компьютером, стал Семён собираться домой. Сложил портфель, компьютер выключил и уже готовился закрыть за собой дверь, как загремел звонок внутреннего телефона. Чертыхнувшись, Семён снял трубку и услышал голос второго режиссёра, Алексея: «Костюм-то ты почему не примерял?»
– Иди к чёрту! – ответил Семён. – Что за шуточки?! – и бросил трубку.
Проверив, всё ли взял, что нужно, запер кабинет и устремился на вахту, чтобы сдать ключ.
Подошёл он к вахте…
***
Однако, здесь требуется небольшое пояснение: всё это случилось ещё до эпохи мобильных телефонов, а потому никто не мог знать где находится сейчас Юра Камельков, и почему его нет в театре. Звонили сто раз ему домой, и соседям звонили, но безрезультатно, а других способов выяснить, в связи с чем это заслуженный артист отсутствует, тогда не существовало. Не отправлять же гонца на другой конец города нашего прекрасного и великого во всех смыслах? Долго, хлопотно и бесполезно.
Режиссёр же, Миша Правкин, который мог бы сам заменить Юру, уже и так был занят в спектакле вместо другого заболевшего артиста, о чём было известно заранее.
В связи со всем этим, Миша во втором антракте нервничал на вахте, ожидая прихода Семёна и теребя в руках папку с текстом пьесы.
Как только Семён возник в коридоре, Миша возрадовался, сверкнул очами и козликом подскочил к нему с таким вот подарком: «Быстро одевайся! Будешь играть Беркутова!» Семён уронил портфель и собрался было упасть в обморок, но передумал. Беркутов, на секундочку – это главная роль.
– Как Беркутова? – поперхнувшись от неожиданности просипел он. – А как же текст?! Я не знаю текста!
– Ничего-ничего! Мы тебе поможем! У нас полтруппы текста не знает! Вон, Нинель, пожалуйста, ни слова не помнит, а как играет! – бодро объявил Миша.
Пьесу Семён, конечно, читал… лет двадцать назад, ещё учась в институте, и спектакль смотрел раза три. Однако, чтобы вот так, с налёта – с поворота? Без репетиций? Такого с ним ещё не случалось. То есть, бывали, конечно, срочные вводы – замены заболевших артистов, но всё-таки не из коридора бегом на сцену.
Дальнейшие слабые попытки избежать экзекуции, как-то: ссылки на больную бабушку, на необходимость выгулять собаку, на разность габаритов с Юрой и прочая, прочая, прочая, ни к чему не привели, режиссёр стоял на своём твёрдо, как утёс Степана Разина.
Обалдевшему Семёну сунули в руки текст, и Миша стал зудеть ему в ухо про сверхзадачу роли Беркутова.
Какая, к чертям собачим, сверхзадача! когда руки трясутся, во рту пересохло, текст перед глазами прыгает, а с тебя в это самое время штаны стягивают, надевают костюм, суют ноги твои в ботинки на два размера больше нужного, нахлобучивают хрен знает что на голову, мажут гримом, что-то с волосами делают, кажется стригут!
Не скажу, чтобы паника овладела Семёном, но приятного было мало, даже, вернее, совсем ничего приятного в этом не было. С трудом собрав, как говорится, в кулак остатки воли, решил он так: «Нужно быстро прочитать две первые сцены, это самое важное, потому что дальше большой перерыв, когда Беркутова на сцене нет, и я успею прочитать, что там дальше».
Тут прозвенел звонок, возвещающий начало третьего действия. Лихорадочно листая страницы с текстом, Семён пытался запомнить хотя бы что-нибудь, но это «хотя бы что-нибудь» запоминаться не желало никак. Поэтому первые картины третьего акта, пока Беркутов ещё на сцене не появлялся, Семён провёл так: открыв страницу, пробегал её глазами, закрывал и пробовал воспроизвести то, что только что прочитал. Не получалось. Приходилось повторять.
После третьего повторения кое-что воспроизвести удалось, и это приободрило Семёна. О, радость! Две первые сцены Беркутова он более-менее усвоил. Несколько успокоившись, он двинулся к выходу на сцену, где неожиданно столкнулся с выходившим навстречу ему со сцены Мишей. Вид у Мишы был победный.
– Я придумал! – шепотом триумфатора заявил он, увидев Семёна. – Я сократил две твои первые сцены: коротенько пересказал их, как будто мы с тобой уже встречались. Иди, Кутузов! С богом! – и счастливый Миша покинул будущего Беркутова.
Внутри Семёна всё рухнуло, и гаденький голосок в мозгу ехидно пропел дискантом: «Это трындец!»
– Ребята! – тихо сказал Семён. – Я ни слова не помню! Задавайте мне наводящие вопросы, а я попробую отвечать. – и тут его буквально вытолкнули на сцену.
Очутившись в ярко освещённом прожекторами пространстве, Семён поглядел в зал, увидел множество горящих глаз и, понимая, что спасение уже невозможно, расправил плечи, улыбнулся и вдруг ощутил такую волну уверенности в полной безнадёжности ситуации, какую редко испытывал в своей актёрской судьбе.
Ощущение неотвратимого провала сродни ощущению приговорённого к казни, с которым несчастный покорно встаёт у стены, кладёт голову на плаху или поднимается на эшафот. Вот и Семён, испытав нечто подобное, смиренно двинулся навстречу судьбе. В голове стучало лишь одно: «Да и хрен с ним! Погибать – так с достоинством!» Он приосанился, поклонился слегка зрителям, потом таким же поклоном встретил вышедшего навстречу партнёра и вступил в диалог.
Диалог этот можно пересказать примерно так. (Имена и ситуации условные).
Партнёр: «А! Кого я вижу! Иван Иваныч! Здравствуйте, любезный!»
Беркутов: «Здравствуйте, любезный, здравствуйте!»
Партнёр: «Вы, конечно, помните, меня, я Петр Петрович?»
Беркутов: «Как же мне, Пётр Петрович, вас не помнить? Помню-помню!»
Партнёр: «А вы, драгоценный, Иван Иванович, конечно не на перекладных к нам пожаловали? Чай, на поезде прикатили?»
Беркутов: «Правы, Пётр Петрович, правы! На поезде я пожаловал, на перекладных шибко зябко, да и трясёт сильно».
Партнёр: «А уже не затем ли вы к нам пожаловали, милостивый Иван Иванович, чтобы пожить у нас немного, да кой-какие порядки навести?»
Беркутов: «Угадали, почтеннейший Пётр Петрович! Угадали. Хочу тут у вас пожить немного, поосмотреться. Да порядки кое-какие навести».
Партнёр: «Вы, бесценнейший Иван Иванович, вероятно хотите у меня спросить, а кого это я векселёк просил поправить маленько?»
Беркутов: «Милейший Пётр Петрович, да вы, батенька, просто ясновидящий! Действительно, векселёк меня интересует чрезвычайно. Кого это вы просили поправить его маленько?»
Ну, и дальше всё в этом же духе. Весомо, вдумчиво отвечал Беркутов на наводящие вопросы. Паузы иногда такие делал для придания важности словам своим, что зрители были просто зачарованы значимостью его фигуры. А отчего эти паузы происходили, догадаться не трудно.
После разговора с первым персонажем Беркутов неспешно покинул сцену с обещанием всенепременно вернуться.
Выйдя за кулисы, Семён облегчённо присел на лавочку, и тут его ждал сюрприз – подлетела помощник режиссёра Люба, имея в правой руке полную коньяка рюмку, да не маленькую, а грамм, эдак, на семьдесят пять.
– Давай-давай, быстро. Тебе успокоиться надо.
Почтенный мой читатель, конечно, воскликнет: «Быть этого не может! Коньяк актёру во время спектакля? Не верю!»
Что ж? Верить или не верить – дело ваше, а моё дело маленькое: за что купил, за то и продаю.
Семён так же удивился такому подарку судьбы, но не отказался, а испил поданное, сказал тихо: «Спасибо, Любонька!» и задумался, ибо даже не представлял, что же ему дальше-то делать. Впрочем, коньяк ли помог или что другое, но был он совершенно спокоен и почему-то абсолютно равнодушен к тому, что неизбежно должно было случиться.
Впрочем, ему пытались помочь, даже очень пытались, а благодарить за это следует замечательного, я бы даже не побоялся сказать гениального артиста, к большому моему сожалению совершенно недооценённого – Влада Бургомистрова.
Подошёл он к Семёну перед выходом своим на сцену и буквально за две минуты конкретно и толково, безо всяких там сверхзадач и разных других фиглей-миглей, а простым языком стал втолковывать, что Беркутов делать должен, куда ходить, где садиться, кому кланяться и так далее. Благодаря этим объяснениям вкупе с коньяком Семён окончательно убедился, что крах неизбежен, ибо запомнить всё сказанное Владом возможности не было никакой, но зато голова просветлела, и даже стали припоминаться отдельные слова роли – виденные спектакли всё-таки отложились где-то в извивах мозговых, хоть и глубоко. Но отдельные слова – это ещё не роль.
Двинулось действие дальше, и Семён-Беркутов вместе с ним двинулся к своему неминуемому провалу. Сказать честно, то, что происходило дальше на сцене, он впоследствии вспоминал с огромным трудом. Куда-то ходил, что-то кому-то говорил, какие-то поступки совершал, а какие? – не известно. Очнулся он лишь когда вспыхнули финальные аплодисменты, неожиданно для всех слившиеся тут же в гром оваций. Под этот гром овации и крики «браво, Беркутов!» вышел ничего ещё не понимающий Семён на авансцену, постоял, удивлённо глядя в ликующий зал, с достоинством поклонился, потом ещё раз, и даже не один, и в довершение принял роскошный букет от благодарных зрителей.
После поклонов, уйдя за кулисы, повалился на скамью, зарылся лицом в букет и заскулил.
Говорят, что в фойе к Мише-режиссёру, довольному, что всё обошлось малой кровью (понятно чьей), подлетела постоянная зрительница и почитательница «Гистрионов», имени которой никто никогда не знал, и захлёбываясь слезами восторга стала благодарить за уникальную трактовку образа Беркутова: «Он у вас такой загадочный, такой немногословный, такой глубокий! Это открытие! Это новое прочтение! Такого Островского ещё не было! Гениально! Поздравляю вас! Артист у вас просто изумительный! Почему он так мало играет?! Вы просто обязаны давать ему главные роли!» Ну, и всякую такую приятную для Миши и для Семёна лабуду.
Сидя в маленьком буфете «Гистрионов» и попивая хороший кофе, слушал я, слушал этот рассказ одного из старожилов и не выдержал.
– Извините. А что же заслуженный артист? Он как?
Рассказчик повернулся ко мне, улыбнулся и ответствовал: «На другой день Юра, конечно, получил нагоняй, а после, встретив Семёна, снисходительно похлопал по плечу и сказал: «Говорят, ты мне должен? Вчера вместо меня блистал». На что Семён, отстранив Юрину руку, возразил: «Извини, Юра, но это ты мне должен. Такого ужаса я никому не пожелаю».
– И что же дальше? Семёна как-то наградили, премию выписали?
– Дня чрез три на общем собрании Семёну была объявлена благодарность, а Юрий Георгиевич поднялся, вынул из сумки бутылку хорошего, очень дорого коньяка и объявил, что отныне он учреждает в театре благотворительный фонд имени меня.
– Кого?
– Меня. Меня Семён Булкин зовут. Только я в театре уже не работаю. Пенсионер. А премию? Да, премию выписали. Режиссёру выписали и жене его выписали.
ОРДЕН ЛЕОПАРДА
Можете поверить моим словам или как хотите, но образованный в двадцатых годах двадцатого века Бакинский Рабочий театр переживал тогда период необычайного взлёта. Команда в нём собралась отменная: молодые, задорные, впоследствии знаменитейшие, известные на весь Советский Союз, актёры: Фаина Раневская, Михаил Жаров и с ними мой учитель, Евгений Агуров. От него-то и услышал я эту историю.
Весёлая, надо сказать, собралась команда.
1. ПРИВЕТ ОТ ВИШНИ
Как-то в спектакле играли Евгений и Фаина страстных влюблённых. В одной из сцен выносил Евгений бумажный фунтик – кулёк с вишнями для своей пассии, который она почему-то отвергала. Тогда страстный любовник с досады комкал кулёк и отбрасывал в сторону. Язычком острым Фаина славилась уж тогда, а потому каждый раз эту сцену заканчивала едким словцом, сказанным так, чтобы слышал лишь посрамлённый любовник, но не зрители. Долго терпел Евгений, всё не мог придумать, как ответить въедливой ветренице, но придумал.
Вместо вишен налил Евгений в фунтик воды перед самым выходом и направился к возлюбленной. Та, как и раньше, подарок отвергла. Тогда расстроенный жених хлопнул по нему свободной рукой, и огорошенная пассия получила из фунтика полновесный прохладный душ. Убежала в кулисы сушиться, а в душе, как совершенно справедливо заметил один из классиков советской литературы, затаила некоторое хамство.
Закончился спектакль без каких бы то ни было неожиданностей, затем вся компания устроила весёлые посиделки с разбором полётов. Евгений с Михаилом вдвоём, когда уже все разошлись, о чём-то долго спорили. Наконец Жаров смачно зевнул, сладко потянулся и поставил в споре многоточие, заявив: «Мейерхольд – это будущее, это прогресс, а твой Станиславский, он, конечно, гений, но староват, старик, староват. Прошлый, извини, век. И вообще, давно пора идти домой, спать часа четыре осталось. Всё, Женя, салют! Я пошёл. Завтра будет день, будет пища».
– Пока до свидания, Миша. И всё-таки ты не прав…
– Ой-ой-ой! Не продолжай. А то придётся здесь ночевать!
И с этими словами Михаил поспешил удалиться.
Евгений, немного раздосадованный тем, что не удалось убедить друга, направился, наконец, в гримёрку.
В одном Миша был прав абсолютно – засиделись они до глубокой ночи, так что следовало бы поторопиться, чтобы дома хоть немного успеть поспать до утреннего спектакля.
В гримёрке Евгения ждал сюрприз, к которому он оказался совершенно не готов – на своём гримировальном столике он обнаружил записку «Привет от вишни!» и аккуратную горку каких-то пуговиц. Занятый мыслями о незаконченном споре с Михаилом, Евгений не обратил на пуговицы ни малейшего внимания, повертел записку в руках и отправил её в урну. Затем снял пиджак, стянул сценические брюки, неспешно расстегнул рубашку и, оставшись в одних трусах, аккуратно повесил свой театральный костюм на плечики. Плечики поместил в шкаф и защёлкнул висячий замок, этот шкаф надёжно запиравший, дабы никакому ночному воришке не пришло в голову поживиться театральным имуществом. Время-то было лихое, грабежи и покражи в городе случались чуть не каждый день.
Беспечный Евгений, не подозревая подвоха, взял свои обычные брюки, надел и стал нашаривать пуговицы, чтобы брюки застегнуть… А не тут-то было! То есть брюки были, а пуговиц на них не было…
Если бы случайный прохожий оказался в ту ночь на прилегавших к театру улицах, то глазам его предстала бы удивительная картина: прячась в тени домов от назойливого света ночной насмешницы-луны, стараясь держаться ближе к стенам и ныряя под зонтики крон деревьев, крадущейся походкой пробиралась нескладная долговязая фигура. Рубашка и пиджак фигуры болтались на ней совершенно свободно, а вот брюки то и дело норовили упасть. Фигура приостанавливалась, боязливо оглядывалась – не видел ли кто этого позорного момента – и, убедившись, что улица пуста, тяжко вздыхала, подтягивала брюки и, придерживая их обеими руками, двигалась дальше. В кармане пиджака позвякивали срезанные Фаиной пуговицы, словно говоря: «Привет от вишни! Привет от вишни!»
Всю оставшуюся часть ночи наш молодой герой усердно занимался художественным пришиванием пуговиц. Так как ниток другого цвета, кроме самого в те годы популярного – красного, революционного – под рукой у Евгения не оказалось, то Лейла Ахмедовна, костюмер театра, чуть не выронила из рук пиалу с чаем, узрев появившегося на пороге артиста.
– Женечка, это что? – спросила она подозрительно ласковым голосом.
– Это я, Лейла Ахмедовна, сам пуговицы пришивал. Красиво получилось, ровненько. Я старался.
