Графоманы не плачут

Лев Христофорович был великим учёным, но никогда не был извергом. В своё время активисты «Green Peace» даже наградили Минца своей почётной медалью, придуманной ими специально для учёных. На одной стороне медали была изображена маленькая белая мышь с пробиркой в лапках, а на другой красивым каллиграфическим шрифтом выведена гордая надпись: «Во время опытов не пострадало ни одно животное!»

Со словами «уси-пуси» и умиротворяющей гримасой на лице профессор медленно двинулся к «неопознанной обезьянке», как он мысленно уже окрестил для себя это существо из-под груды бумаги.

«Неопознанная обезьянка» продолжала скулить, но когда профессор приблизился почти вплотную, она вдруг с криком «Я не виноват!» ринулась в соседнюю комнату. Лев Христофорович сначала оторопел, а потом кинулся следом.

Казалось бы, что ещё можно уничтожить в уже и так развороченной квартире? Однако, как показал опыт погони за теперь уже «неизвестной говорящей обезьянкой», уничтожить в квартире Минца можно было ещё многое. И всё это многое было их совместными усилиями уничтожено.

Уничтожение сопровождалось жутким грохотом и звоном, топотом Льва Христофоровича и дикими воплями и нецензурной бранью убегающей «обезьянки».

И вполне естественно, что многие соседи просто не могли оставить без внимания странные события, происходившие в квартире их горячо любимого и уважаемого профессора.

Первым у дверей оказался Грубин. Пока он прикидывал, вызывать бригаду скорой помощи, или сразу звонить в психиатрическое, чтоб усмирить поехавшего головой на почве утраты имущества Минца, возле дверей материализовались старик Ложкин и Удалов с внуком Максимкой.

В этот момент за дверями раздался особенно жуткий грохот с последовавшими трёхэтажными матюками.

– Это не Минц, – уверенно сказал Ложкин.

– Надо ломать, – подытожил Грубин.

Удалов с Грубиным поднажали и с громким «У-ух!» высадили дверь профессорской квартиры.

Когда осела пыль, глазам соседей предстала картина, которую можно было бы назвать так: «Иван Грозный убивает своего сына на развалинах Помпеи».

Конечно же, Лев Христофорович никого не убивал. Просто он полулежал на ворохе осколков и ошмётков, а на коленях у него в пожилых, но крепких руках билась и извивалась свежепойманная неведомая зверушка.

На несколько минут в квартире установилась тишина. Только обезьянка пыталась вырваться из профессорских рук, да Максимка пыхтел, проталкиваясь из-за спин взрослых.

Когда же мальчонка пролез между ног деда, лохматый незнакомец наконец смог вывернуться и со злостью укусил Минца за палец.

– Ой! – только и выговорил профессор, но хватки не ослабил.

Маленькая бестия в ответ зло щёлкнула хвостом.

– Деда, смотри, маленький чертёнок! – весело закричал Максимка, подбегая к Льву Христофоровичу.

– А ведь и верно, – согласился Корнелий Удалов. – Чертёнок, ей же ей!

– Чертёнок? – с недоверием переспросил Минц и будто впервые взглянул на свою добычу. Почему-то только теперь, после слов удаловского внука, он увидел не замеченные ранее маленькие рожки на голове незнакомца да копытца на ногах.

А Максимка тем временем ласково погладил чертёнка по голове.

– Он кусается, – опоздало предупредил Ложкин, с подозрением глядя на исчадие ада.

– Бедненький, напуганный… – как ни в чём ни бывало увещевал тем временем Максимка.

Чертёнок вроде бы оттаял, разомлел от такого обращения, попытки освободиться стали слабее.

– А матерился тоже он? – прагматично поинтересовался Грубин, осматривая останки квартиры.

– Он, – признался Минц.

– Я! – гордо ответил чертёнок довольно детским голосом. – А чего он? – и брезгливо кивнул в сторону профессора.

– Та-а-ак… – произнёс Грубин, подойдя поближе и осматривая пришельца со всех сторон.

– Отпустите! А не то!.. – резко взвизгнул чертёнок и снова попытался укусить Минца.

Не столько испугавшись этого «а не то», сколько уже устав держать трепыхающуюся добычу, Лев Христофорович вопросил:

– А убегать не будешь?

Чертёнок из-под бровей обвёл всех хмурым взглядом и буркнул тихо: «Не буду. Куда уж мне теперь…»

И действительно, отпущенный, он никуда не ринулся убегать, а лишь стал приглаживать свою отливающую голубизной чёрную шерстку, косо посматривая на присутствующих. Максимка стоял рядом, восхищённо разглядывая пленника.

– И откуда он у вас взялся, Лев Христофорович? – нарушил паузу Грубин.

– Да вот… – неопределённо ответил Минц, обведя рукой свою квартиру. – Появился вот…

– Это всё не случайно, – заявил вдруг старик Ложкин.

– Что это? – уточнил Удалов, попутно оттягивая упирающегося внука от подозрительной твари.

– Да вот это… существо… и разгром во всём городе. Не случайно это всё!

– Может, и не случайно, – согласился с Ложкиным Грубин. – Не случайно? – спросил он, уже обращаясь к умывающемуся языком, словно котёнок, чертёнку.

– Не случайно, – как-то с горечью и слезами в голосе ответил маленький пришелец.

– Ну, тогда рассказывай, что тут происходит, – заявил Удалов, за ночь подсчитавший, во сколько обойдётся городу восстановление асфальтового покрытия на улицах, ремонт квартир и прочее, а тут вдруг нашедший потенциального козла отпущения.

– А мёду дадите? И чайку? – уже просительно осведомился поникший виновник разрухи.

Казалось бы, объявись в каком городе нечистая сила, это подняло бы шум и переполох среди жителей. Но не такими были жители Великого Гусляра. На своём веку они уже навиделись столько всего, что появление одного-единственного представителя нечисти могло вызвать разве что небольшую заинтересованность. Если бы не означенные события с разгромом во всём городе. В свете этих событий появление чертенка рассматривалось по-иному. А потому нужно было расставить все точки над «i».

Допрос подозреваемого и следствие было решено перенести в квартиру Грубина, потому как в квартире Льва Христофоровича ни о каком чае с мёдом речи идти не могло. К Удаловым и Ложкину тоже решили не идти, чтобы их жёны раньше времени не подняли панику, или, что более вероятно, не начали распространять непроверенные слухи по всему городу. Удаловского внука Максимку решили взять с собой, раз уж он всё равно был в курсе событий.

«Сперва нужно разобраться!» – трезво заявил Грубин и повёл всех в свою уже отчасти прибранную квартирку.

Когда чай был разлит по кружкам, а принесенный Ложкиным мёд разложен по блюдечкам, все вновь устремили свои взгляды к пришельцу. К этому моменту его уже успели рассмотреть как следует.

Был он невысокого роста, примерно по пояс Максимке. Всё тело его покрывала мягкая тёмная шёрстка. Руки были вполне обычные, с пятью пальцами. Лицо тоже вполне человеческое, вот только также покрытое коротенькой шёрсткой. Зато на голове, как и положено чертёнку, росли маленькие рожки. На ногах присутствовали копытца, а длинный тонкий хвост оканчивался острой стрелочкой. В общем, чертёнок как чертёнок. Даром, что их раньше не видели никогда в Великом Гусляре.

– Ну, рассказывай, – взял инициативу в свои руки Грубин. – Но только по порядку. Во-первых, лично я, да и все гуслярцы (он обвел взглядом присутствующих, олицетворявших, по его мнению, всё гуслярское население) хотели бы знать: кто ты такой?

Чертёнок лизнул шершавым языком мёда, игнорируя положенную рядом с чашечкой ложку, а потом встал, поклонился по русскому обычаю до пола и провозгласил:

– Казумадрил, младший помощник кострового третьей особой бригады его величества Сатаны. К вашим услугам.

– Казу… как? – переспросил Удалов.

– Казумадрил, младший помощник костр… – вновь начал тираду чертёнок, но тут его перебил Удалов-младший:

– Кузька! Как домовёнок в мультфильме!

Озадаченный чертёнок запнулся, затем махнул рукой и ответил:

– А… пусть будет Кузька…

– Ладно, Казу-как-тебя, – продолжил Грубин. – Вопрос второй: кто учинил сие бесчинство в городе? – и указал на развороченный шкаф и сломанный торшер.

– Ну… мы учинили, – сознался Кузька. – Вернее, не я, а черти и демоны. – Он помялся немного, вспомнил квартиру Минца и добавил: – Ну, и я чуть-чуть.

– И что, все они теперь так же прячутся в квартирах? – напугался Удалов.

– Нет, конечно же! – выпалил Кузька, как-будто всем должна была быть понятна абсурдность такого утверждения… – Им-то зачем? – вопросил он присутствующих.

На поставленный вопрос никто, естественно, ответить не мог. А потому после минутной паузы чертёнок отхлебнул ещё чаю, долизал мёд и поведал им свою историю целиком.

Как и предполагал старик Ложкин, разгром в Великом Гусляре, а затем и появление Кузьки были совсем не случайностью. Началось всё с того, что много лет назад (а вернее, тысячелетий) вот этот самый чертёнок Кузька по безалаберности своей посеял где-то в пределах будущего города Великий Гусляр вещь, позарез необходимую Повелителю Ада.

Тут Кузьку перебил Удалов, засомневавшийся в возрасте допрашиваемого, но профессор Минц компетентно заявил ему, что черти живут значительно дольше. Спорить с наукой Удалов не мог, а потому больше не мешал рассказу.

Так вот, эта столь необходимая Врагу Человеческому вещь каким-то образом была связана с наступлением Армагеддона, последней битвы Добра со Злом за людские души. Развязать эту битву Сатана порывался уже давно, да всё как-то не чувствовал себя готовым к ней.

И вот сколько-то лет назад его военный штаб решил, что войска Тьмы уже достаточно сильны, шансы на победу довольно велики, в общем – самое время начинать.

И всё бы ничего, да было несколько условий, которые испокон веков оговаривали правила начала этой битвы. И правила эти не мог нарушить даже сам Сатана.

Первое правило, носившее название закона больших чисел, было довольно простым и заключалось в том, что начать битву можно лишь в год, когда заканчивается одно тысячелетие по земному календарю и начинается следующее. Тут всё было просто, подождать несколько сотен лет не составляло труда.

Потом шло ещё несколько довольно простых правил про различные церемонии, сопровождающие начало битвы. В общем, о них даже есть упоминания в различных религиозных летописях. Это всё тоже не создавало никаких препятствий.

И вот когда уже приготовления к битве начались вовсю, какой-то старый демонишка-крючкотвор, всю жизнь проведший не на боевом посту, а в пыльных библиотеках сатанинского дворца, выкопал какое-то мелкое упоминание об условии, оговоренном в пункте 666 приложения 13 к описанию вселенской войны, где говорилось о том самом артефакте, что Кузька умудрился потерять.

Что это за вещь, и как она попала к чертёнку Кузьке, мелкой сошке в сатанинской канцелярии, рассказчик сообщать не желал. Однако по множественным оговоркам всё же можно было составить некоторое её описание.

Во-первых, она была действительно мелкой, размером с небольшую статуэтку. Во-вторых, в верхней своей части имела два переплетенных кольца, за которые её при желании можно было подвесить на шнурке.

Конечно, опознать по таким признакам её не смог бы никто из присутствующих, за исключением самого Кузьки.

Так вот, когда выяснилось, что артефакт сей утерян, Сатана сначала разгневался, но сделать Кузьке особенно ничего не мог, так как хуже Ада места придумать не мог.

Тогда он решил просто плюнуть на эту мелкую оговорку и начинать битву без её учёта. Когда же в ночь с 1000-го на 1001 год битву начать не удалось, Сатана понял, что мелочь мелочью, а халявы не будет – придётся искать потерю.

Пришлось снарядить всех своих демонов на поиски, но и тут снова вылез этот крючкотвор проклятый и заявил, что опять есть закавыка: вещь эту на грешной Земле обнаружить можно всё в ту же злополучную ночь из старого тысячелетия в новое как раз после часа ночи до шести утра. Вот и баста! Ищи-свищи, как говорится.

Так и получилось, что в ночь, когда все жители Великого Гусляра вовсю веселились на площади, расхватывая бесплатных кроликов и другие призы, по всему городу, во всех квартирах орудовала нечисть поганая, тщась найти столь необходимую им вещицу.

– Я знал, что это только нечистой силе или инопланетянам возможно такую агитацию развернуть! – не выдержал Ложкин. – Разве ж это видано, чтобы в нашей России столько кроликов и на халяву раздавали?! – вопросил он. – Да ни в жисть! – сам же и ответил.

С ним все согласились. Халяву русский люд любит. Но вот всё больше получать, а не раздавать.

Но тут Грубин спохватился, что самое главное-то Кузька ещё не сказал, и с сожалением в голосе спросил:

– Так что, всё теперь? Скоро этот ваш Армагеддон начнётся?

– Да, мы-то что… – проговорил в наступившей тишине Удалов, – а вот внуков жалко, не пожили ведь ещё, – и он с дедовской любовью прижал Максимку к груди.

– Да что ему будет-то? – осведомился Кузька, воспользовавшийся ситуацией и стащивший мёд у зазевавшегося Ложкина. – Пусть живёт. Чего ему помирать-то? – разрешил он, вылизывая остатки мёда из банки.

– Это как это почему?! – возмутился Удалов. – Армагеддон ведь! Всё, конец людскому роду! Я хоть и атеист, но тоже наслышан, – гордо заявил он.

– Так не нашли ведь… – вздохнул Кузька. – Иначе чего бы я тут прохлаждался?

– А и правда, с чего бы это вы объявились, когда остальные ваши сородичи убрались восвояси? – спросил молчавший до сих пор Лев Христофорович.

– Так крючкотвор-то тот напоследок, с досады видать, шепнул Сатане, что есть место похуже Ада – Земля ваша. В ссылке я тут, если по-вашему. Аж до Армагеддона. Пока не найду его… этот… – Последние слова Кузька произнёс с такой тоской в голосе, что у собравшихся даже слёзы выступили от сострадания.

Первым опомнился Максимка, вырвавшись наконец из дедовых объятий:

– Так ты что, у нас теперь жить будешь?! Вот ведь здорово! – и от такой радости он чмокнул пригорюнившегося чертёнка в нос.

Профессор Минц тем временем протёр очки и солидно резюмировал:

– А следующая попытка, значит, через тысячу лет будет, как я понимаю?

Чертёнок кивнул в ответ.

– Значит, товарищи, будем жить! – не очень жизнерадостно возвестил Лев Христофорович.

– А беспорядки кто за них убирать будет? – Удалов с досадой кивнул на Кузьку.

– Ну, как-нибудь потихоньку… – ответил Минц. – Ведь главное, Корнелий, в том, что жизнь продолжается!

К весне улицы города были приведены в порядок, в квартирах восстановлен уют, но события милленниума навсегда вошли в анналы истории Великого Гусляра.

А Кузька так и остался жить в доме на Пушкинской. Вместе со Львом Христофоровичем Минцем. Правда, пришлось его отучить от привычки материться во гневе. Да и соседи его полюбили, парень он оказался работящий, старухе Ложкиной бельё помогал стирать, с Максимкой Удаловым уроки делал, да и в домино отменно играть умел.

Про его поиски всу уже стали забывать, когда однажды Удалов, проходя мимо памятника Землепроходцам, заприметил в руке одного из легендарных героев города некую подозрительную вещь. Подойдя поближе, он с ужасом обнаружил, что в огромном кулаке зажата мелкая безделушка с двумя переплетёнными кольцами. Он тысячу раз видел этот памятник раньше, но как-то не обращал внимания на эту деталь.

Удалов протёр глаза, потрогал странный предмет, попытался выдернуть. Однако два кольца составляли единое целое с памятником.

Тут-то он и вспомнил, что памятник делали в точности по картине какого-то древнего живописца, запечатлевшего на холсте уход землепроходцев. Картина та хранилась в городском музее, да при очередном пожаре в хранилище погорела. Елена Сергеевна, бывшая в то время директором музея, страшно горевала тогда: реставраторы так и не смогли полностью восстановить полотно.

Поздно ночью Удалов вышел на улицу, вооружившись мастерком и ведром с раствором. Озираясь по сторонам, он тихонько подкрался к памятнику.

«Нам-то ладно, а вот внуки…», – прошептал он и принялся за работу.

Скульптор из него был никудышный, но каменщиком Удалов был признанным. Не прошло и получаса, как два кольца в руке землепроходца исчезли, сменившись шляпкой гриба. И в последующие годы многие туристы неизменно задавали вопрос: зачем уходящему на покорение Сибири и Аляски нужен с собой гриб? На что молодые городские экскурсоводы так же неизменно отвечали, что тоска по родине, мол…

А профессор Минц нашёл неожиданное применение Кузькиному появлению в городе. В июне он заявил, что ретрогенетика ещё поможет человечеству, и что им уже начата подготовка к опыту для научного подтверждения теории о том, что все демоны пошли от падших ангелов.

Но это уже другая история…

01.01.2001 (Кир Булычёв)

10-11.03.2001 (Владимир Кнари)

Мёртвый город (хроника истерии)

8 часов до

Людей на улице было немного. В этот час каждый старался либо замкнуться в себе, оставшись наедине с одиночеством и пустотой, либо же предаться самым низменным и похотливым желаниям, которые до этого пытался затолкать подальше в своё естество. Да и не любой решится выбраться на улицу в такую метель.

Что ж, Диму это только порадовало. Совершенно не хотелось видеть сейчас горланящую толпу, а ещё хуже – столкнуться с кем-то из знакомых. Он не встретил и десятка прохожих, пока шёл от дома до завода, да и среди них лишь один произвёл впечатление спешащего по делам человека, остальные же явно лишь праздно шатались по улице, не найдя лучшего способа убить оставшееся время.

Почему бы и нет? – подумал Дима. – Чем такой способ хуже других? Вообще, что сейчас лучше, а что хуже, когда до конца света осталось каких-то жалких восемь часов? Зачем вот, например, мне понадобилось тащиться сюда сквозь метель, которую никто не ждал в середине весны? Видно, вся природа гневается и готовится к неминуемому концу. – Он с некоторой злостью толкнул металлическую калитку на проходной, и та жалостливо скрипнула в ответ.

– Кто это? – тут же отозвался на скрип старческий голос из сторожки.

Ого! А ведь дядя Вова здесь, кто бы мог подумать…

Дима подошёл к окну, прижался к нему лбом, пытаясь в темноте небольшой комнатушки разглядеть говорившего.

– Дядя Вова, это я, Дима Беренков.

Старик наконец нашарил свои очки, нацепил их на нос и всё равно подслеповато поглядел сквозь стекло на неожиданного посетителя.

– А… ты, Дима… Чего ж ты пришёл, завод ведь не работает. – Даже не дожидаясь ответа, дядя Вова махнул рукой: – Ай, заходи, раз уж здесь.

Дима открыл дверь и окунулся в теплоту уютной сторожки.

– Да знаю я, дядя Вова, знаю. Но и дома сидеть не могу, – запоздало ответил он. – Может, я и сам не знаю, зачем пришёл, – тихо добавил он себе под нос, а затем вновь обратился к старику. – Вы вот тоже здесь, как погляжу. – Он без приглашения уселся на свободный стул и протянул онемевшие руки к радиатору, с завистью покосившись на металлическую кружку, от которой так и веяло жаром и ароматом только что заваренного чая.

– Здесь, здесь, – прошамкал старик, роясь в ящике стола. – Куда мне деться-то? Конец света, не конец, а привык я уж тут сидеть, что поделаешь… О! – Он наконец нашёл то, что искал, и поставил на стол вторую металлическую кружку. – Чай будешь? Я тут про запас заварил, как знал, что кто-нибудь заглянет на огонёк.

– Не откажусь.

Дядя Вова, не жалея, налил заварки с полкружки, а затем долил кипятком из небольшого чайничка.

Минут пять они молча смаковали чай, думая каждый о своём. Затем сторож нарушил молчание:

– Вот скажи мне, Дима, почему так получается? Столько лет жили, верили в своё правое дело, а потом – бац! Не в то верили, оказывается. Зря царя скинули, зря от Бога отреклись! Может, потому и пропадаем сейчас, что тогда отреклись, а теперь вновь уверовать не смогли?

– Почему же не смогли? – Дима развалился на стуле, как на мягком кресле, быстро разомлев с холода от горячего. – Да в эту минуту, поди, почти каждый либо в храме Божьем, либо дома перед иконой сидит. Все веруют. Даже, вон, президент давеча по телевизору покаяться призывал, чтобы чистыми пред Богом предстать.

– Так-то оно так, – вздохнул сторож. – Да не так. Не от веры туда идём, а от страха. Боятся люди, что в ад этот чёртовый попадут, вот и бросились грехи замаливать, думают, прибежали сейчас в храм, пожертвовали ненужные уже деньги на Божьи дела, ударились лбом перед иконой – и всё, Господь уже простил их. А если же он и есть, Господь, то маловато этого будет, я так думаю. По мне, живи ты по совести всю жизнь, и в церковь можешь не идти. А если ж кутил, Бога в себе не чуял, то и сейчас тебе он не поможет, как ни крутись.

– Вот уж не знал, что ты в Бога уверовал на старости лет, – удивился Дима.

– А я и не уверовал, – возмутился старик. – Нет, я тебе так скажу: коли Бог и есть, то он вот здесь сидит, – он ткнул себя кулаком в грудь, – здесь, и только здесь. Совесть твоя – вот и есть Бог! Един во всех лицах! Потому и не поможет это всё… – он указал через окно на огромный плакат на торце заводского корпуса, уже порядком примелькавшийся за последние полгода.

«А ты искупил свои грехи?!» – вещала надпись на нём. А нарисованный священник очень сильно напоминал Диме солдата-красноармейца, который во время войны точно так же вопрошал со стен: «А ты записался добровольцем?» Та же вытянутая рука с указующим пальцем, тот же взгляд, от которого невозможно уйти, прожигающий тебя насквозь…

– Показуха всё это… – тихо проговорил дядя Вова и одним глотком допил свой чай, заставив Диму задуматься, а не добавил ли туда старик чего для крепости.

6 часов до

Лариса чуть не обожглась, когда сын вдруг дёрнул её сзади за халат.

– Ой ты, Господи! – вскрикнула она, отпрыгивая от плиты.

Дениска упал и сразу же заплакал.

– Ну, успокойся, сыночек, – Лариса склонилась над малышом, обняла его и погладила по голове. – Извини, малыш, мама не хотела. – И когда всхлипывания стали тише, строго добавила: – Но и ты больше не пугай так маму, хорошо?

Малыш кивнул и уткнулся лицом в халат, обняв Ларису своими маленькими ручками. Она прижала его покрепче к себе и снова ласково спросила:

– Ну, что ты хотел, малыш?

Дениска всхлипнул ещё раз, скорее для приличия, чем от боли, и немного обиженным, но требовательным тоном сказал:

– Мам, дай вкусненького.

– Где же я тебе возьму сейчас вкусненького? – Дениска опять начал всхлипывать. – Ну ладно, иди в комнату, сейчас я что-нибудь принесу. – Она опустила мальчишку на пол, несильно хлопнула его пониже пояса: – Беги.

Обрадованный малыш уже с криками радости убежал в комнату.

– Что же тебе сделать-то? – тихо запричитала Лариса. – Сейчас придумаем.

Она достала сахар, зачерпнула его ложкой и немного полила водой. Затем зажгла газ и стала подогревать ложку, как делала это ещё в детстве. Спустя некоторое время леденец был готов.

Дениска с воплями радости принял угощение, а Лариса ушла на кухню готовить дальше (зачем, она не знала и сама). Но что-то перевернулось внутри неё, она подошла к окну, взглянула на небо, сокрытое сейчас тучами и хлопьями снега, и со слезами на глазах произнесла:

– Зачем? Зачем ты лишаешь их сейчас всех этих маленьких радостей?

Вдруг телевизор в комнате чуть ли не заорал, поддавшись детским пыткам, и Лариса отчётливо услышала настолько знакомый теперь голос Патриарха:

– Готовьтесь, лишь самые достойные будут допущены Им, Судный час уже близок. Когда в последний раз сойдутся луна и солнце, души ваши предстанут пред Ним… Покайтесь, и будьте готовы…

4 часа до

В цеху царил полумрак, и Диме не захотелось включать свет. Очень кстати сейчас была такая мрачная атмосфера. Станки неясными силуэтами напоминали чудовищ, которых, если верить священникам, скоро можно будет увидеть воочию, когда Тьма спустится на мир.

Неестественная тишина, не воцарявшаяся здесь на протяжении многих лет, теперь стала полновластной хозяйкой. Зачем работать станкам, если производимые ими детали уже никому не понадобятся?

Не без труда найдя своё рабочее место, Дима открыл защитный кожух на станке, с нежностью провел рукой по остановившимся механизмам, на ощупь, по памяти проверил, всё ли в порядке. Потом двинулся вокруг, но тут под ногой что-то зашуршало. Дима достал зажигалку и в свете маленького огонька разглядел, что это всё тот же плакат, только уменьшенная копия. Он поднял лист, поставил на станок, а сам двинулся сначала влево, потом вправо, неотрывно глядя в глаза нарисованному священнику. Тот не отпускал его. «А ты искупил свои грехи?» – стучала фраза в мозгу. Всё так же глядя на картинку, Дима достал сигарету, вставил её в рот, затем смял плакат и поджег его зажигалкой. Когда тот заполыхал, Дима прикурил от его огня.

Пыхнув дымом, он произнёс вслух: – Искупил, не искупил, какая теперь разница? – Плакат почти догорел в его руке, и он бросил его на пол, тщательно растоптав тлеющие остатки.

– А что такое грехи?