Дневник чародея-кулинара

– А знаешь, как они тебя называют? – выдержав паузу, недовольно поинтересовался Троха. – Юриэль!

Я смутился. Это чересчур. Ну да, внешность у меня приятная. В зеркало смотрюсь не без удовольствия. Но всё-таки не верится, что из-за обычной смазливой рожи девчонки могут устроить такую глупую возню.

– А ты не брешешь?

– Ты в зеркало-то себя видел, а? – повторил друг вопрос. – Нет – пойди посмотри.

– Да видел, видел! Нормальное лицо. Ну, симпатичное. И что с того?

– «Симпатичное»! Точно, архангел Юриэль! Скажи ещё, что, когда Горинской задницу оттирал от побелки, не догадался, что она подкатывает?

– Ну, тогда догадался. И что?

– Так чего же тупишь так? Она с ума по тебе сходит! Вон, директора в класс подослала. Думает, Бегичевская к тебе клеится. Помнишь, Мирошникова об тебя тёрлась, чтобы Матильду подразнить? А после у неё фонарь появился? Галька постаралась! Думаешь, почему девчонки перестали возле тебя крутиться? Поговори уже с ней, осчастливь бедняжку!

– Не хочу. Она мне не нравится.

– Не нравится? Ты… не импотент случайно?

Последние слова Троха произнёс, отодвинувшись на пару шагов. То ли испугался, что я ему всеку, то ли побоялся заразиться. Я прислушался к своим ощущениям. Вспомнил бурную реакцию на Мирошникову. На Горинскую. Вспомнил, как я… Ну, неважно. Короче, нормально у меня всё. Так и сказал:

– Нормально всё. Просто она мне как человек не нравится.

– К-как…ч-человек?

Он почему-то стал заикаться. Потом прикрыл лицо ладонями и затрясся всем телом. Непонятно – то ли смеялся, то ли рыдал. Когда убрал руки, глаза у него были мокрые.

– Как человек? Ты… нормальный? Она не должна тебе нравится как человек! Она – тёлка! Ну, женщина. Девушка.

– По-моему, это ты придурок. – меня задолбал наш дурацкий разговор. – В смысле, женщина не должна нравиться как человек? И как тогда ты предлагаешь с ней общаться? «Галь, я считаю тебя тупой истеричкой, но у меня на тебя стояк. Пойдём, уединимся, а потом ты свалишь в закат, чтобы не раздражать меня. До следующего раза». Так, что ли?

– Гонишь? Зачем говорить правду? Можно же соврать! Просто скажи ей то, что она хочет услышать! Что она красивая, например! Ей и этого хватит.

– Ну уж нет. Я себе не враг. Она же потом мозги мне сожрёт. Когда совсем осточертеет, и я захочу это прекратить. Да и кринжово это – нести всякую чушь только для того, чтобы потрахаться. Меня ломает.

– Ломает.

Троха смотрел на меня, как учёный пёс на хозяина: склоняя голову то к одному, то к другому плечу. Я запоздало сообразил, что он может на меня обидеться. Ведь судя по его словам, сам он врёт девчонкам напропалую. Что, если он решит, что я таким образом поставил себя выше его?

Слава богу, ничего подобного ему в голову не пришло. Помолчав, он сочувственно вздохнул:

– Горинская никого к тебе не подпустит.

– А мне из наших девчонок никто и не нравится. С ними не поговоришь, как с нормальными людьми. Только хихикают и флиртуют.

– Да ну тебя! – Троха отлип от подоконника и заторопился на английский. Я двинулся следом. – Совсем оборзел! Горинская не нравится, девчонки не нравятся… Бегичевская не нравится!

– Бегичевская нравится. – не удержался от подколки я.

Троха споткнулся на ровном месте и глянул на меня с перекошенным от изумления лицом.

– Н-нравится?

– Чисто как человек, – уточнил я, с трудом сохраняя каменную мину. – Хочешь, после занятий я тебе расскажу, как мы случайно пересеклись на родительском собрании? Она прикольная.

***

Через пять минут я уже пожалел о данном обещании. Уж очень Троха шебутной – ему всё всегда нужно, он со всеми дружит и просто обожает травить байки. Не хотелось бы, чтобы своей глупой болтовнёй он случайно испортил Бегичевской репутацию. Но идти на попятный в такой ситуации было ещё хуже – тогда он точно решит, что меня есть какая-то грязная тайна и разубедить его будет нереально.

Поэтому я всё-таки рассказал и про родительское собрание, и про выходку Бегичевской, и про наш с ней последующий разговор. Неожиданно откровенность принесла мне ощутимую пользу. Троха внимательно выслушал и спросил, усиленно морща лоб:

– Не понял, а что тебе мешает поговорить с матерью?

– Не люблю, когда она расстраивается. Тем более, из-за меня.

– А может, она это специально? Может, она младших любит больше? Не думал об этом?

Я вздохнул. Разумеется, мне не раз лезли в голову всякие мысли. Порой казалось: мама расстраивается не из-за того, что переживает, что у мелких не будет детства. Как она говорит. А потому, что ей удобно не заморачиваться. Ольга – та ещё засранка. Она может и суп посолить, как маринад. А потом рыдать, как крокодил, в ответ на упрёки. Было такое уже. Не думаю, что мама больше любит младших. Просто ей проще, чтобы оставалось всё как есть. Вот и всё. Так что расстраивается она совершенно искренне.

Я объяснил это Трохе. Он почесал затылок, смерил меня снисходительным взглядом и сказал:

– Ну, точно. Юриэль! Теперь я тоже буду так тебя называть.

– А в зубы?

– Ладно, ладно. Выдохни. Запоминай инструкцию. Сделаешь всё, как дядя Трофим научил – всё у тебя получится. Тебе нужна работа в ресторане?

– Ну?

– Тогда фиксируй на подкорку. Накрути себя как следует. Вспомни все детские обиды. Чтобы к тому моменту, как она придёт домой, ты был возбуждённым. Суть в чём: ты должен заразить её своими эмоциями. Будешь сомневаться – ничего не получится. Это ясно? Вот. Когда она придёт – встреть. Всем видом показывай, что случилось что-то важное. Очень. Говори громко и быстро, не давай вставить ни слова. Обязательно что-нибудь очень пафосное. «Мне выпал такой шанс», «я об этом только мечтал», «это же такой шанс получить вышку!». Ну и так далее. Помни, она не должна вставить ни слова, пока ты всё не расскажешь! И главное, эмоций побольше. Побольше! Поверь опытному человеку, это нужно. Многие считают, что если кто-то не показывает бурных эмоций, значит, он их и не испытывает. Вот и покажи ей их! А потом – стой до конца на своём. Если она выслушает, а потом вдруг заведёт свою обычную волынку, ты вздохни тяжело, посмотри в глаза и скажи: «То есть, мне нельзя работать в ресторане? А ведь это такой шанс! Может, второго и не будет…» Это её обязательно заденет её за живое. Если она тебя любит.

Так я и поступил. Но накручивать себя не пришлось: от одной мысли об этом разговоре у меня всё колыхалось внутри от возбуждения. На всякий случай перед маминым возращением я запер в комнате мелких, чтобы не мешали разговору, дождался, пока она придёт с работы, и бросился снимать с неё пальто. Услышав наши голоса, Олька принялась барабанить в дверь, как ненормальная:

– Выпустите нас! Выпустите! Вы-пус-ти-те!

Но я схватил маму за руку, увёл на кухню и заперся, чтобы не слышать шума, устроенного буйной сестрицей.

Разговор получился непростым. Когда я договорил, мама, конечно же, принялась объяснять, что ситуация у нас сложная: Ольга очень избалована и не хочет помогать по дому, а Димка во всём слушает сестру. Потом напомнила, что она только два месяца как стала начальником охраны и не может сейчас волынить на работе. Придётся распрощаться с такой хорошей должностью.

Я выслушал, не сводя с мамы пристального взгляда. Думаю, если бы отвёл глаза, моя решимость сразу бы испарилась. Когда она договорила, сказал:

– Да, придётся заморочиться. Ну а когда было просто? Ничего, справимся. Давно пора честно распределить обязанности. Один за всех впахивает – это же ерунда полная! И потом, тебе не кажется, это малость неправильно, что я должен отказываться от заработка и профессионального опыта? Из-за какой-то избалованной девчонки?

Мама вздохнула и отвела взгляд. Потом снова посмотрела на меня, взъерошила волосы и улыбнулась:

– Совсем уже взрослый! А я и не заметила, как ты вырос.

В этот момент я вдруг осознал, что первый раз разговаривал с ней так откровенно. До сих пор только мысленно ворчал и психовал. Намекал иногда. Бурчал, что это неправильно и так нельзя. А нормально ни разу и не говорили.

– Когда же ты учиться будешь? Если в ресторан устроишься? – между тем расспрашивала мама. – Он же в центре находится. Возле колледжа. А к нам автобусы вечером совсем не ходят. Туда-сюда не находишься.

– Нормально всё. – я постарался скрыть облегчение. – Я уже всё продумал. Утром иду в колледж. С практики меня отпустят, поэтому иногда буду уходить даже в половину третьего. После пар – в библиотеку. Сделаю уроки, и на работу. С кормёжкой проблем не будет. Бегичевская сказала, в ресторане кормят. По домам – вахта отвозит. В час уже буду дома. Мелких запишем на продлёнку. Будешь идти домой – заберёшь.

Так мы и порешили. Потом, правда, ещё некоторое время обсуждали, что будем готовить дома. До этого кухней занимался я. Утром обычно жарил яичницу, оладьи или разогревал замороженные блинчики с начинкой. После возвращения из колледжа варил мелким «волшебную» кашу. Иногда суп или жаркое. Но не каждый день. Теперь же кухня переходила к маме. Неожиданно она призналась:

– Слушай, как же я, оказывается, расслабилась! Ты прости меня, сынок, что всё это на тебя взвалила! Не молчи больше. Хорошо? Сразу говори, если что-то не так.

Это было очень, очень приятно услышать.

Глава 7: Антонина Кузякина

Несмотря на утро, весь коридор от вестибюля до лестницы на второй этаж был запятнан грязными следами. Снова ученики проигнорировали висящее на стойке охранника напоминание и зашли в колледж в уличной обуви.

Увидев отпечатки, Антонина Кузякина вздохнула, взяла швабру с ведром и направилась к раковине. Когда проходила мимо сторожа, тот впился цепким взглядом ей в спину и не отводил глаз всё время, что набиралась вода. Ничего в застывшем лице мужчины не давало понять, чем вызван его интерес: чувством ли вины, что просмотрел грязнуль? Личной симпатией?

Хотя Кузякиной не так давно сравнялось пятьдесят пять лет, женщиной та была видной: высокая, стройная, с гладким лицом и крашенными в розовый цвет короткими волосами. Одевалась она ярко, регулярно делала маникюр и носила на запястьях фенечки из бисера. Сейчас из-под рабочего халата выглядывала красно-зелёная юбка лоскутной расцветки.

Когда Антонина с ведром прошла мимо охранника и ненароком скользнула по нему взглядом, тот вскинулся и приоткрыл рот, будто готовясь защищаться. Но она не сказала ни слова, а двинулась к лестнице, на ходу вынимая из ведра «умную» круглую швабру.

Пока мыла двадцать метров коридора до вестибюля, мужчина недобро косился в её сторону. Когда же приблизилась к его стойке, вышел наружу и принялся крутиться рядом, то и дело обходя по кругу на чистое и оставляя отпечатки на свежевымытом полу. Со стороны его поведение выглядело нелепо и походило на дурацкий танец. Казалось, он хочет заговорить, но что-то мешает начать ему беседу.

Женщина демонстративно не замечала странного поведения охранника и терпеливо перемывала сызнова испачканный пол. Когда же ей это надоело, поднесла швабру к его ногам и мирно попросила:

– Оботрите ноги, Вениамин Игоревич.

Тот зашипел, как рассерженный кот, исторг из себя невнятное бульканье, в котором при желании можно было разобрать «пережёванный» мат, но подчинился. Закончив мыть пол, Антонина Кузякина вылила грязную воду и убрала инвентарь в небольшой шкафчик. Затем взяла со стойки журнал регистрации ключей и подошла с ним к стенду, находящемуся в технической комнате. Убедилась, что ключи на местах, вернула гроссбух сторожу и занялась кофе.

Пока она управлялась, явилась её напарница, Тамара Николаевна Семенчук. Всего уборщиц в колледже было трое – по одной на этаж. По договорённости они выходили на смену с интервалом в один час: в восемь, девять и десять часов утра и отрабатывали по восемь часов. Тамара Николаевна была женщиной одного возраста с Кузякиной, но выглядела лет на двадцать старше. Поэтому – или из каких-то других соображений, в голосе её часто пробивались материнские управленческие нотки. Вот и сейчас: поздоровавшись, она увидела на столе чашки и повелительно предложила, делая шаг к дверям:

– Пойду, приглашу Веню.

– Нет.

– Как… нет? – не ожидавшая отказа, Семенчук на долю секунды зависла с поднятой ногой, слегка шатнулась и схватилась за дверь. – Почему… нет?

– По-моему, он меня не любит, – спокойно пояснила Кузякина. – Сегодня утром пол опять был истоптан до самой лестницы. При других охранниках такого не случается.

– А, – Тамара Николаевна растерялась и несколько секунд не находила слов для достойного ответа. Вернувшись к столу, она грузно опустилась на табурет и сказала: – Ну что ты в самом деле, Тоня. Просто выходил… по делам. Не уследил. Кто-то и прошмыгнул в грязной обуви.

– Я тоже сначала так подумала. Но… третий раз подряд? И снова, когда с утра я, а не вы или Геля? Не верю я в такие совпадения. Да и не было ещё никого, когда я пришла. Ученики к девяти приходят, не раньше. Его это следы.

– Ну уж, его! Не назло же он это делает?

– Не знаю. Может, и назло. Когда пол мыла, принялся вокруг меня кругами ходить и чистое топать.

– Кругами? – глаза у Тамары заблестели. – Так может, ты ему нравишься? И он… не знает, как иначе подойти? Стесняется? Вон ты какая!

Женщина завистливо вздохнула.

– Стесняется? Мужчина шестидесяти лет и стесняется? Материться не стесняется, а в симпатии признаться – стесняется?

– Материться? Он тебя обругал?

– Не обругал. Сквозь зубы прошипел, тихонечко. Когда я тряпку ему подсунула, чтобы ноги обтёр. Но у меня, слава богу, со слухом всё в порядке.

Некоторое время женщины молчали, не спеша попивая ароматный кофе. После этого разговора лицо Тамары Николаевны стало мечтательным, и она с интересом посматривала сквозь стекло технической комнаты. Туда, где за стойкой маячил злополучный охранник. Допив свою порцию, перевернула чашечку на блюдце и оставила стекать донцем вверх. Решительно произнесла:

– Вот что, Антонина! Хватит кочевряжиться! В твоём возрасте носом не крутят. Хочешь, поговорю с ним? Сведу вас?

– На что он мне сдался?

– Как на что? Мужик всё-таки рядом! Да и жильё у него, в отличие от тебя, своё. Платить не придётся.

– Я только по счётчику плачу. И готовлю на двоих: для себя и Полины Максимовны. За общие деньги. А с ним, небось, ещё работы прибавится. Как думаете, будет он мне зарплату платить?

– Зарплату? – Семенчук изумлено вытаращилась. – Какую ещё зарплату?

– Вот и я думаю, что не будет, – коротко улыбнувшись, кивнула Кузякина. – В чём же тогда для меня выгода, сойтись с ним?

– Выгода! – вскричала напарница. – Нельзя же всё выгодой мерить, Тоня! А как же… человек?

– Так вы думаете, у него ко мне…чувства?

– Чувства? Ну какие могут быть чувства в нашем возрасте! А всё-таки у каждого человека должна быть родная душа рядом.

– Ну и какая же она родная, без чувств-то?

– Ох и вертихвостка же ты, Тоня! – разозлилась Тамара Николаевна. – Крутила, вертела, всю жизнь! Мужа просвистела, дочку просвистела, любовника – и того просвистела! И всё никак уму-разуму не научишься! И на старости лет никак не успокоишься!

Встав из-за стола, она, тяжело переваливаясь при ходьбе, вышла в вестибюль, остановилась возле охранника и что-то ему сказала. Кузякина проводила её недоумевающим взглядом, собрала пустые кофейные чашки и тоже поднялась.

– Так я ещё и не старая, – задумчиво произнесла она.

Этот рабочий день ничем не отличался от предыдущих: скучные пустые разговоры с коллегами, отчего-то взявшими за правило учить её жизни, толпы студентов и бесконечная монотонная уборка.

В десять часов на работу явилась Матильда. Кузякина проводила взглядом дочь, но подходить не стала. Она знала, что та слишком обижена на неё и не постесняется оскорбить прилюдно. Поэтому не остановила и не поздоровалась.

«Сколько боли в несчастной девочке, – думала она, гладя взглядом мускулистую фигуру дочери. – Столько лет прошло, а она всё с ума сходит от страданий! Что же он ей сказал, если она так сильно до сих пор меня ненавидит?»

По-хорошему ей давно стоило откровенно поговорить с бывшим мужем. Узнать, почему дочь шарахается от неё, как от прокажённой. Но все предыдущие попытки провалились. Хотя она рассталась с первым мужем почти пятнадцать лет назад, тот до сих пор исходил желчью от одного её вида.

Это было странно. Очень странно. Ведь это она когда-то призналась ему в любви. И признавалась все годы, что они жили в браке. Из него невозможно было и слово ласковое вытянуть.

«Ну не могу я! Не получается у меня так легко, как у тебя! Но ты же сама всё знаешь!»

И она радовалась, считая эти скупые фразы признанием. И ладно бы он только слова жалел! Теперь, прокручивая в памяти их совместную жизнь, она понимала: в поступках Феликса Бегичевского тоже не было и капли любви и заботы.

Это она, большей частью, содержала семью. Летом пела на побережье в ресторанах, зимой в «Вольных дубах», тогда ещё принадлежавших теперешнему мэру Василию Шубину. Муж, со своей зарплатой школьного учителя и принципиальным нежеланием переезжать в большой город, не получал и третьей части того, что получалось зарабатывать у неё.

Он не любил её. Но почему-то, когда она встретила Мишу и ушла, возненавидел и не смог простить. Это было странно. Как так? Не любил, часто не скрывал, что вызывает у него раздражение… Но обиделся навечно. До сих пор при случайной встрече пытается уколоть фамилией: у него-то звучная – Бегичевский, а у Мишеньки простецкая была – Кузякин.

Такое поведение казалось Антонине необъяснимым. Можно понять, когда двое испытывают чувство друг к другу, а потом один из них находит новую любовь. Такое и правда тяжело простить. Но… нелюбимых нужно уметь отпускать.

Подобные мысли давно стали для неё привычными. Они появлялись из-за всякой ерунды: неосторожного слова коллеги, брошенного на дочку взгляда, случайной фразы проходящего мимо человека… Кузякина давно не роптала на судьбу: смирилась с гибелью Михаила, потерянным после катастрофы голосом, даже с отчуждением дочери. Которую, она, кстати, и не бросала.

Отработав положенные восемь часов, она попрощалась с напарницами и направилась домой. По дороге купила в супермаркете хлеба и овощей, поболтала с безногим юродивым Коленькой и незаметно подсунула ему сотню. Далеко не всегда у неё получалось это сделать. Чаще всего он замечал деньги и гнался за ней на инвалидной коляске, требуя забрать:

– Я больше тебя зарабатываю!

Было бесполезно объяснять, что она не бедствует, и у неё на счету отложена не огромная, но всё-таки приятная сумма… Если Антонине удавалось провести Коленьку, она радовалась, как ребёнок. Ведь ко всему прочему это означало, что за спиной у неё стоит невидимый потусторонний гость, которого юродивый неосознанно чувствует и становится нервным. Невнимательным.

Поэтому Кузякина очень обрадовалась удаче и заторопилась. Жила она в километре от центра, в небольшом частном домике со старенькой хозяйкой. Та относилась к ней как к дочери, постоянно расспрашивала о делах, сочувствовала и даже предлагала помочь – отомстить бывшего мужу. Когда-то Полина Максимовна работала в администрации, и у неё остались связи, которыми всегда можно было воспользоваться.

Но сегодня она ушла на день рождения к соседке, поэтому Антонина ворвалась в свою комнату как ураган. Наскоро облачилась в пёстрый домашний халат, включила торшер, вытащила из ящика стола принтерный лист бумаги, ручку и позвала:

– Александр Сергеевич! Господин Ушкин! Заходите!

Приоткрытая в коридор дверь распахнулась шире и резко захлопнулась. Занавески проехались по гардине, обнажив окно, за которым темнело сумеречное небо. Сидящая в кресле Кузякина вздрогнула и произнесла густым басом:

– Так лучше! Сегодня очень чистое небо!

Глава 8: 25. 10. 2022

Вчера первый день работал в «Вольных дубах». Официально меня приняли ещё двадцать первого, но первую смену поставили на понедельник.

Смены у меня сокращённые – с шести вечера до двенадцати часов ночи. После колледжа я заскочил в библиотеку, посидел в читальном зале, написал домашку и отправился в ресторан.

Ещё когда делал документы, меня предупредили, что работники заходят через чёрный ход. Но я почему-то вдруг застеснялся. Представил, как вваливаюсь в производственное помещение, где меня никто не знает, и двинул к центральному.

Посетителей было немного. В зале, за столиками, сидело несколько человек, но стулья у барной стойки пустовали. За прилавком стояла молодая барменша и повар. Я поздоровался, назвался и спросил – сообщили ли им про меня. Девушка кивнула, улыбнулась и хотела ответить, но повар вдруг заявил, насмешливо разглядывая меня:

– Ну, этот явно надолго на кухне не задержится!

Прозвучало это ужасно неприятно. Не только потому, что он даже не поприветствовал меня в ответ, но ещё и потому, что мы с ним знакомы. Зовут его Колян Чухонин, он живёт со мной в одном доме и тоже учится в колледже. Только на четвёртом курсе.

Мне не очень-то хотелось лезть в бутылку в первый же день работы, но он сказал это так по-хамски, что не замечать издёвки было просто неправильно. Но я всё-таки сдержался и ответил достаточно вежливо:

– И что это значит? Это такой «привет» по-вольнодубски?

– Узнаешь! – Колян взгоготнул и приглашающе махнул мне рукой. – Двигай за мной!

Выйдя из-за стойки, он устремился на кухню. Я пошёл следом.

Допытываться, что значат его слова, я не стал. А он, похоже, ждал. Во всяком случае, пока мы управлялись на кухне, то и дело многозначительно поглядывал на меня. Сижу я, допустим, картошку чищу, задумаюсь, опущу глаза… Поднимаю и вижу: он на меня в упор смотрит. И улыбается.

Обычно если кто-то подглядывает таким образом, то когда его ловят, сразу же отводит глаза. Но не Колян. Он явно провоцировал меня на что-то. Не знаю на что. То ли чтобы я его вопросами засыпал. То ли чтобы разозлился. Но я просто смотрел безо всяких эмоций. Хотя внутри и бесился. Ненавижу таких снисходительных кривляк.

В итоге он не выдержал первым и заговорил:

– А ты как здесь оказался? А, малой? Будяева, вообще-то, опытных берёт, с третьего курса. Со второго редко, почти никогда. А ты, к тому же, сразу на второй поступил. Первач, по сути.

Так и сказал: первач. Меня аж перекорёжило от такого обращения. Но ответил я довольно-таки спокойным тоном, хотя по сути и не вежливо.

– Первач у моей бабушке в кладовке стоит. На дубовой щепе настаивается. А я, всё-таки, не первокурсник. В исключительных случаях нас тоже берут. Если талантливый, какой смысл до третьего курса ждать?

Про бабушку я, конечно, придумал. Для красного словца. Понятия не имею, гонит она самогон или нет. После того как нас бросил отец, между ней и матерью развернулась настоящая война. Дарья Тимофеевна чуть что вопит, что «Ксенька сжила её Витеньку со свету», а мама обвиняет её в том, что та воспитала плохого сына. Который мало того, что сбежал, так ещё и последние деньги у семьи забрал.

Так и живём. Другой же бабушки у меня нет. Она умерла очень давно, и я никогда её не видел.

Чухонин от моих слов набычился и уставился, как баран новые ворота. Разве что землю копытом не роет. Напугать, наверное, решил. Но на меня это не действует. Наоборот, почему-то смешно стало, и я заулыбался. Он разозлился и рявкнул:

– Дерзишь, мелочь?

При этом он то ли со злости, то ли из-за дефекта дикции так произнёс букву «з», что она прозвучала очень похоже на «ж». Я не удержался и передразнил с самым невинным лицом, на которое только способен:

– Держу? Что держу? Я просто точность люблю. Вот и поправил.

– Душнила, то есть?

– Ага. – я широко заулыбался. – Душнила. За нами, душнилами, будущее. Мы самые ответственные и порядочные.

После этого он заткнулся и больше уже не пытался со мной разговаривать. И это было хорошо.

В этот день я был на побегушках: чистил овощи, убирал, мыл посуду. Выполнял работу чернорабочего, но никак не помощника повара. В какой-то момент даже стал опасаться, что зря сюда устроился, и меня никто близко к еде не подпустит. Все на меня косились и вели себя так, как будто я больше недели в ресторане не продержусь. Даже шеф-повар Елена Валентиновна, увидев меня, как-то очень странно вздохнула и… перестала замечать. Не обращалась с поручениями, даже если я был рядом, а Чухонин находился в другом конце кухни.

Всё это здорово выводило из себя. Особенно ещё и потому, что никто ничего не объяснял. Приходилось сдерживаться. Что сие означает, я понял только через пару часов, когда в ресторан явилась хозяйка. Таисия Будяева. Она пришла на кухню и громогласно завопила:

– Ну и где он? Где новый мальчик, я вас спрашиваю?

Я как раз возвращался из туалета. Подошёл к кухонному проёму, увидел массивную фигуру, перегородившую вход и нерешительно остановился. Елена Валентиновна заметила меня и махнула рукой: