Банджо. Роман без сюжета

Латнино представление о жизни было в точности таким же. Она вошла в их круг на правах нового товарища. И сделалась одной из них. Насколько сильно, стремясь повысить свои шансы на успех, полагалась она на собственные женские чары, – это ее дело. Их удача тоже ведь зависела от личных свойств. В охоте за подачками как часто выбирали они окольные пути, одним им известные маршруты, забредали в неведомые тупики. Ни с кем из них Латна, по всей видимости, заводить интрижку не была склонна – ну и пусть. Оно, быть может, и к лучшему. Как приятельница она была для них куда полезнее. Любовь в Канаве давалась дешево. У «кискисок», как пляжные называли девиц из Жопного проулка, она обходилась всего-то в цену бутылки красненького; такая у них была самая низкая такса – литр дешевого красного вина.

А Мальти хотел заполучить Латну только для себя. Но она не давала ему ни малейшего шанса. Для нее он был просто один из стаи.

Парням чрезвычайно льстило то, что она водится с ними и сторонится многообразных арабов, хотя ее и принимали за одну из них из-за манеры говорить и держаться. К тому моменту, когда в Марселе появился Банджо, сосуществование Латны с пляжной компанией на условиях, установленных ею самой, стало уже обыденностью. Но когда она с первого взгляда влюбилась в Банджо и сделала его своим любовником, все они были удивлены этим и немного задеты. А вожделение Мальти, тлевшее под спудом, разгорелось с новой силой.

Насытившись, Мальти и Банджо пошли по навесному мосту к докам. Вскоре, ритмично покачиваясь, их догнал Денгель и замер на мгновение, пытаясь снова поймать равновесие. Он был гораздо темнее Мальти и блестел, как антрацит. Лицо его было влажно, в больших глазах от выпивки – нежная муть.

В состоянии эдакого священного опьянения Денгель пребывал всегда; всюду расхаживал он в ласковом хмельном тумане. А вот насчет пищи он не беспокоился вовсе. Вся радость его существования заключалась в портовом вине. У него всегда была на примете какая-нибудь удачно расположенная бочка, которую можно было без хлопот подосушить.

– Пойдемте винца выпьем, – позвал он. – Сладкое любите? Такую бочку подыскали славную, прелесть, просто прелесть, и сладкое-пресладкое!

Банджо и Мальти пошли за ним. В тени под прикрытием товарного вагона они обнаружили Имбирька, Белочку и трех сенегальцев, вооруженных резиновыми трубками; они жадно всасывали сладкое вино, покачиваясь над бочонком. Мальти вытащил трубку из заплечного мешка, с которым не расставался, а Банджо поделился своей трубкой с Имбирьком. Банджо склонился над бочонком и поустойчивее расставил ноги – чтоб присосаться как следует. Долго-долго вбирал он в себя снадобье. И наконец отнял губы от трубки, из нутра его к самому горлу прокатился протяжный, густой, переливчатый звук; он причмокнул и прогудел:

– Будь я проклят, первоклассное пойло в этой малышке!

– Скажи это Дяде Сэму, – предложил Белочка.

– Скажи – и ничего не говори больше никогда, – добавил Имбирёк.

– «Больше никогда» – это мое второе имя, – откликнулся Банджо. – Пусть я узнаю, до чего черно в твоей черной заднице, если скажешь, что я из болтливых. У меня ни головы не хватает, чтоб много чего помнить, ни языка, чтоб шибко им трепать. Я просто парень «здесь и сейчас», вчера и сегодня, и завтра, и во веки веков. Зашибись-здесь и зашибись-сейчас, вот и всё.

– Аллилуйя! Да здравствует король! Натрепал всякой ниггерской чепухи на сто лет вперед, – сказал Имбирёк.

Утолив жажду, они вернулись на дальний, малолюдный конец волнореза и лениво растянулись на солнышке. Там и нашла их Латна, покончившая со своими утренними делишками. Ее желтая блуза запачкалась, так что она ее стянула и принялась стирать. Для парней это был знак, что и им пора почистить перышки. Для всех, кроме Денгеля, единственного сенегальца на волнорезе; еще не хватало тягомотиться. Остальные разделись до пояса и начали стирать рубашки. Белочка пробрался между двумя цементными опорами и вытащил из своего тайника банку с большим куском белого мыла. Покончив со стиркой, они растянули одежду на плитах. Скоро отвесные палящие лучи обсосут ее досуха.

Мальти предложил искупаться. Пляжные ребята частенько принимали ванны здесь, у доков, и купальными костюмами им служили собственные подштанники. А когда дальний конец мола волей случая оказывался в их исключительном распоряжении, то купались и голышом. Сделали так и в этот раз, а Денгеля оставили дозорным.

Латна от них не отставала. Мальти из всех был лучшим пловцом. Он греб кролем, выбрасывая руки мощными рывками. Ныряльщиком он тоже был великолепным. Еще в Вест-Индии, мальчишкой, сколько раз он нырял с бортиков верхней палубы за монетками, которые швыряли в воду туристы. А когда начал вести портовую жизнь в вест-индских гаванях Кингстона, Сантьяго и Порт-оф-Спейн, то рассказывал массу историй о том, как, соревнуясь с другими мальчишками в искусстве ныряния за монетками, выигрывал долларовые банкноты. О том, как под водой они схлестывались с другим мальчишкой, а монетка тем временем ускользала от них в водоворот, на дно. И как тот мальчишка, что поумнее, всё-таки умудрялся завладеть монеткой – или оба ее упускали, потому что не могли больше задерживать дыхание и выныривали, глотая воздух, баламутя воду сотнями пузырей.

Пленительная пловчиха Латна рассекала волны грациозно, как скользящая по воде змея. Кровь закипела в жилах Мальти. Он и не думал, что у нее такое дивное, гибкое, поджарое тело. Он подплыл под нее и игриво схватил за ногу. Она пнула его пяткой в рот, и это поразило его, словно поцелуй, за который он боролся и который сорвал-таки украдкой, и всё его существо захлестнуло теплым, сладостным чувством.

Латна уплыла и, вскарабкавшись на камень, резвилась, как газель. Мальти и Банджо принялись плавать вокруг, поддразнивая ее и осыпая брызгами, – Мальти вел в счете – и тут Денгель крикнул: «Атас! Полиция!» Наметанным глазом местного жителя он сразу приметил далеко, на восточном конце волнореза, двух полицейских, которые теперь направлялись к ним на велосипедах. Купальщики метнулись за одеждой.

Несколькими мгновениями спустя полицейские уже подъехали – бегло, для проформы, глянув на полуодетых купальщиков, они развернулись и двинулись обратно.

– Упыри, – буркнул Денгель. – За нами глаз да глаз, а настоящих головорезов боятся.

Остаток утра они провели на берегу, нежась на солнышке. А когда начало холодать, вернулись на Жольет и там разошлись – каждому надо было разжиться чем-нибудь съестным.

Снова сошлись они под вечер в танцевальном баре; то был угрюмый закоулок почти в самом сердце Канавы. Банджо был при инструменте и наигрывал слащавую песенку, прихваченную из Америки:

Хочу туда, где ты живешь, и делать то же, что и ты,Дай мне любить с тобою в лад, и буду счастлив я…

Воспоминание о прикосновении Латниной ножки, всё еще горящее на губах, распалило плоть Мальти медленным жаром. И от красного вина, которое он пил, жар делался только слаще. Вот это ночка! Барменша, испанка, хлопотала, разнося по столам литровые бутылки с вином. В маленьком баре выпивали одни чернокожие, и их широко распахнутые глаза с яркими белками, веселые и прямодушные взгляды освещали его пуще тусклых, закопченных электрических ламп.

Сенегальцы, суданцы, сомалийцы, нигерийцы, вестиндцы, американцы – черные всех мастей собрались вместе и тараторили каждый на своем языке, но всех мирил, помогал понимать друг друга язык вина.

Делить с тобою милый кров лечу к тебе, любовь моя!Хочу туда, где ты живешь…

Мальти удалось подобраться к Латне поближе и обнять ее за талию так осторожно, что прошло несколько мгновений, прежде чем она это заметила. Тогда она попыталась убрать его руку и отодвинуться, но он прижался к ее бедру.

– Перестань, – сказала она. – Мне не нравится.

– Что такое? – хрипло пробормотал он. – А м’жет всё-тки п’нравится н’множко?

Он прижался к ней еще сильней и сказал:

– Поц’луй м’ня.

Она чувствовала всю силу его желания.

– Нет, козел. Отвали.

Она больно пихнула его локтем в бок.

– У тя изо рта в’няет. Шоб я сдох, чем такую ш’лаву цел’вать, – сказал Мальти, поднявшись и сильно толкнув Латну.

Она упала на скамейку и тут же с криком вскочила. Ее уязвило не падение, а то, как резко Мальти переменился к ней. Тот вперил в нее злобный, пьяный взгляд.

Банджо перестал играть, подошел к нему и поднес к его носу кулак.

– Какого хрена ты привязался к моей женщине?

– А ты сам не в’жись. Я твою женщ’ну во все м’ста знаю д’вным-д’вно, с тех пор как ‘на пр’ходу мне не д’вала.

– Что ты всё брешешь, твою мать!

– Сам бр’шешь!

– Хочешь по морде – давай выйдем.

И Банджо, и Мальти пошатывались. У дверей Мальти споткнулся и чуть не упал, но Банджо подхватил его под руку и помог выйти наружу. Остальные столпились у дверей или высыпали на улицу, чтобы ничего не пропустить. Противники сошлись на кулаках. Мальти жутковато икнул, качнулся вперед и упал Банджо в объятия; и вместе, беспомощно вцепившись друг в друга, они рухнули на мостовую.

IV. В рот не полезет

У парней был безошибочный слух на «хорошие» суда. Они их узнавали по тону сирен. Когда очередной «хороший» корабль (то есть с дружески расположенной командой, от которой им вполне могло перепасть чего-нибудь съестного) подавал голос, заходя в гавань, они как раз могли обрабатывать бочонок с вином, или пополнять запасы арахиса, или просто валяться на волнорезе. И тогда, подкидывая в воздух кепку, кто-нибудь кричал: «Эй, ребя! Вторничная телочка на подходе!» И почти наверняка это оказывался один из «их» кораблей.

Иной раз – судно, которое кто-нибудь из них в глаза не видал со времен расставания в Пернамбуко, в другой – прибыл корабль, который кто-то из них по случайности упустил в Касабланке. Три месяца, полгода, год, два года разлуки с товарищами по команде. Не описать даже этих счастливых негаданных воссоединений, всех этих историй: сначала вино, потом девочки, потом полиция, – и вот корабль уже ушел без него, ищи его теперь свищи.

Во время одного из таких свиданий рассказал свою историйку и Имбирёк. После этого он на какое-то время сделался в компании любимым объектом для шуточек и называли его исключительно «Имбирёк-Бабайка» – пока славу эту не затмило что-то другое. Имбирёк не упускал случая упомянуть, что как-то раз всего за одну ночь в Марселе просадил целую уйму денег, при этом никто не знал, как именно ему это удалось. А потом он встретил кого-то из прошлых товарищей-моряков, и правда выплыла наружу. Они сидели в том самом бистро рядом с волнорезом, стол ломился от бутылок с красным вином, и было поведано, как однажды Имбирёк отправился в небольшое канавное увеселительное заведение. Он прилично наклюкался, лучился счастьем, горланил песню и шатался. А песенка была такая: «Деньги – не вопрос, за мной не заржавеет. Плачу за всё!» И в самом деле заплатил за всё. Причем сделал это с таким смаком, а сам был так весел и мил, что все поголовно: девицы, сутенеры, другие клиенты – были в полном восторге.

Случился там какой-то шелудивый человечек, белый, способный внятно изъясняться по-английски. Он сказал Имбирьку:

– Тут теперь каждая доска твоя.

– А то, – ухмыльнулся Имбирёк. – Сам гляди. Вот если мадам устроит бабайку и на пять минут погасит лампы – получит это!

И помахал тысячефранковой купюрой. Хозяйские глаза так и загорелись.

– Ты что творишь, совсем окосел?! – покачал головой малый, который им всё это рассказывал и который был тогда с Имбирьком. – Деньжищ – целое состояние, а больше у тебя ни гроша!

– По-твоему, я не соображаю, кто я? – заорал Имбирёк ему в ответ. – Я – ниггер-воротила, а такие всегда платят за зрелище!

– Да плати сколько влезет за свое зрелище, а вот я пойду-ка отсюда подобру-поздорову.

И ушел.

А Имбирёк-таки заплатил за эти пять минут – и за свои деньги получил всё, чего только могла душа пожелать. Друга своего он так и не догнал – и остался на пляже вольным философом и бродягой. Приятели дразнили его ботаником, потому что обо всём, что только с ними ни происходило, у него всегда находилось какое-нибудь совершенно особое и довольно-таки тягомотное суждение. Перед лицом любой неприятности он неизменно советовал выбирать путь наименьшего сопротивления.

Имбирёк со всеми вместе посмеялся над собственной историей и сказал:

– Да ладно, салаги, у любого из нас случались в жизни истории умереть не встать, хоть сейчас под обложку. А на жизнь не жалуюсь.

И вот прежний приятель Имбирька снова в Марселе, уже в третий раз, с тех пор как тот бросил тут якорь. И всю пляжную компанию позвали обедать на его судно. На камбузе там трудились одни негры, среди «своих» кораблей этот был из лучших.

Банджо присоединился к Мальти и компании. В отличие от остальных, он не сделал попрошайничество образом жизни. Он не смог бы промышлять этим так же безмятежно, как они. Ведь иногда их грубо прогоняли прочь, осыпали оскорблениями – а он был не из тех, кто легко сносит такое. Он нанялся бы работником в доки, как и собирался поначалу, когда остался без денег, но благодаря банджо и особенностям характера оказался в положении куда более завидном, чем его приятели. У Латны он всегда мог приложить голову, и в каком бы из окрестных бистро он ни играл, если там была и Латна, то отличный улов им был обеспечен. Стоило Банджо отыграть несколько песенок – и она собирала неплохую сумму. Вот белые музыканты, те только так и делают, уверяла она. Они в жизни не стали бы играть за просто так, как это заведено у Банджо. Они играют словно через силу, с унылыми лицами, точно на похоронах, – и только за су. Ясное дело, именно поэтому музыку их, как правило, просто невозможно слушать. Когда Банджо давал себе волю и играл на полную катушку, то начисто забывал о деньгах. Впрочем, быть может, он просто мог себе позволить забыть о них – ведь Латна неизменно приглядывала за ним и всякий раз, когда у него руки чесались подспустить мелочовки, протягивала ему десятифранковую купюру.

Судно Имбирькова друга славилось своим хлебосольством на весь пляж, так что не только Мальти и компания стягивались туда столоваться, а многие обитатели пляжа, и белые, и цветные. Несколько десятков.

Когда офицеры и матросы заканчивали трапезу, приятель Имбирька принес остатки оголодавшим людям, дожидавшимся на палубе. Отличная еда, да много – целые две кастрюли. Большущие толстые ломти вареной говядины, здоровенные отварные картохи, прямо целиком, свинина с фасолью, салат.

Все набросились на еду, как скоты; они грубо пихались и огрызались друг на друга – каждый хотел первым запустить руку в кастрюлю. Пока они набивали брюхо, чавкая, хрюкая, рыгая, издавая прочие омерзительные звуки, точно животные, и размазывая пищу по лицу, юнга приволок еще одну большущую кастрюлю, на этот раз со сладкой кашей, и поставил на палубу. В следующую минуту кашу уже брали штурмом. Какой-то армянин подставил подножку здоровенному блондину-скандинаву, похожему на полярного медведя, вывалявшегося в грязи; тот полетел кувырком и впендюрился прямо в кашу своей вшивой белобрысой головой. Блондин поднялся, запустил сальную чумазую лапу в кастрюлю, набрал каши полную горсть и шмякнул ею армянину в лицо. Началась настоящая свалка; кашу опрокинули, картофелины разлетелись по всей палубе, а Белочка воспользовался случаем, чтобы заехать куском мяса по морде малому из Бенина, которого ненавидел.

– М’л’дчага, Б’лочка! – завопил Мальти. – П’крми его как след’т!

Банджо стоял в стороне, наблюдая за mêlée[7] с гадливостью и гневом. Насмешливо взглянув на обитателей пляжа, мимо прошел долговязый, не по возрасту сморщившийся офицер и направился к камбузу. Кок, полнотелый, могутный шоколадный негр, вышел на палубу.

– Ну и говнище вы, ребята, – сказал он. – Зря на вас только провизию извел. Помои – и то вам жирно будет. Сосали бы лапу – и ладно.

Но они уже опять уплетали за обе щеки, подбирая с палубы картошку и ошметки мяса и сгребая остатки каши.

Банджо двинулся к трапу, и Белочка окликнул его:

– Эй, ниггер, а тебе не охота разве припрятать под рубахой что-нибудь из этого добра?

– Вот эту дрянь, которую вы всю перетоптали, пока грызлись? – отозвался Банджо. – Вам, объедалам, она, может, и годится, а для моего брюха такая жратва тяжеловата. В рот не полезет.

Покончив с едой, люди покинули палубу – как были, самыми что ни на есть друзьями, бродягами-побратимами. Стычки и ругань были для них естественны, так же как еда, выпивка, танцы, сальности, – это нисколько не вредило царившему надо всем этим духу товарищества.

Мальти и компания подхватили на пляже Банджо и отделились от остальных. Теперь их целью было найти какой-нибудь удачно расположенный бочонок, чтобы к нему присоседиться и без помех хорошенечко накатить.

– В ентой пл’жной ж’зни все на ‘дин лад, – обратился Мальти к Банджо. – При’ыкнешь и ‘сю вот енту спесь как р’кой сымет.

– Есть, слышь, и такое, к чему тут кое-кто привыкать-то не собирается, – отозвался Банджо. – Я слыхал, как тот офицер сказал про вас: вот ведь, мол, гребаная прорва мерзких ниггеров, – и я, блин, не хочу к такому привыкать. Вы, ребята, не хуже моего знаете, что белые люди думают про черных, и вам стоило бы держаться получше, когда они вас зовут на свои суда, чтоб вы за ними подбирали чертовы объедки. Я, как вы, перекати-поле, но только я никогда не дамся этой белой швали на блюдечке – чмори, мол, как вздумается. Да я лучше жопу ему покажу – пусть выпорет, коли духу хватит, – чем позволю называть себя ниггером.

– Коли я с пл’жа – что мне до его бр’ни, – сказал Мальти. – С’тный кусок да к’пля вина, чтоб он пр’скочил куда надо – б’льшего мне и не надо.

– В тебе ни на грамм уважения к себе нет, понимаешь ты, – отозвался Банджо. – Небо коптишь, и всё тут. Не то чтоб я Бог весть какой негр, но и белый человек должен меня уважать, потому как, когда я с ним говорю, в мозгу у него вибрирует та же магия, тот же электрический ток пружинит в черепной коробке.

– Ай да молодчина! – возопил Имбирёк, которому по нраву были длинные слова с философическим привкусом. – Сам вывел закон о первопричине, а ведь закон о первопричине неизбежно тождественен выводу о существовании индивидуальной судьбы в целом.

– А я сл’хал, что всему п’рвопричина – Бог, так-то вон г’рят, – сказал Мальти.

Белочка с усмешкой добавил:

– А Бог нынче в Жопном проулке.

– Ты с’сем ч’кнутый! – воскликнул Мальти. – Не смей п’минать имя Г’спода, точно он ниггер!

– Да говорю тебе, я его там видел, – хохотал Белочка. – В тот день, когда в церкви праздник был большой. И я видал, как какая-то девка блондинистая свечку перед ним зажигала.

– Не что иное, – откликнулся Имбирёк, – как извечный морок воображения.

Подходящей для их целей бочки так и не нашлось, так что парни набили карманы арахисом и по навесному мосту побрели к волнорезу. Банджо был раздосадован и не участвовал в обмене шутками. На конце волнореза несколько пассажиров спускались с небольшого судна. Банджо подошел и обратился к хозяину: «Bonjour!» – и тот ответил ему улыбкой.

Банджо взошел на борт и, беззаботно помахав приятелям рукой, сказал:

– Счастливо!

Хозяин завел мотор, и лодка, рыкнув, отчалила от волнореза и устремилась в сторону Старого порта.

Парни таращились ему вслед, выпучив глаза. Пыль в глаза пускать – уж в чем-в чем, а в этом Банджо был мастер. Никому из них невдомек было, что когда карманы у Банджо так и лопались от звонкой монеты, то на этом самом кораблике катал он свою даму на две экскурсии – в замок Иф и к Эстаку, в туннель Дю Ров. Лодка как раз оттуда только что и прибыла – и причалила высадить пассажиров, желавших поглядеть на волнорез. Банджо по чистой случайности подвернулась сейчас эта штучка, но его приятелям это показалось настоящим чудом: словно бы за ним прибыл какой-то посланец, и Банджо покинул их, шагнув в лодку, и та теперь несет его его в созданный для него одного блаженный мир.

V. Бабник

«Встряхни эту штуку»[8]. На открытие принадлежавшего сенегальцу Африканского бара стянулись все окрестные любители повеселиться, цвет кожи – глаз коли. Никогда еще такое множество черных глоток – глоток всех марсельских негров – не захлебывалось таким количеством красного вина, белого вина и нарастающей, сбивчивой разноголосицы джазовых мотивчиков.

Ибо негритянское население города строго делилось на группы. Мартиниканцы и гваделупцы, мнившие себя черными жемчужинами в короне Marianne’s blacks[9], изображали из себя местных аристократов. Мадагаскарцы и их родня со всех клочков земли, рассыпанных вокруг одного большого острова, и североафриканские негры, от которых, как от чумных, шарахались арабы, занимали промежуточное положение между мартиниканцами и дикарями-сенегальцами. Сенегальцы же – географически неточное прозвание, которое приклеилось чуть ли не ко всем выходцам из Французской Западной Африки.

Но негров всех сословий и оттенков кожи кое-что всё-таки объединяло – магия, не иначе. Имя ей – деньги. Сенегалец, владевший этим кафе, эмигрировал в Штаты, а спустя несколько лет вернулся с несколькими тысячами долларов. И выкупил кафе на набережной. Большущее кафе – и первое в городе с хозяином-негром.

Здешние сенегальцы одеты были с иголочки и сдержанно, но явственно гордились своим заведением, а парни в синих комбинезонах, работники из доков и с окрестных судов, не сдерживали радостных возгласов – как просторно, а как весело будет!

Негры всех возможных мастей стянулись сюда. Даже мулаты спустились из своих эмпиреев, чтобы присоединиться к сборищу. Ибо во французских колониях, так же как в Британской Вест-Индии и Южной Африке, обыкновенно мулаты с черными не якшались.

Но вот магия свела их вместе поплясать под джаз и выпить красного вина, белого вина, сладкого вина. Всех – черных из Британской Западной Африки, черных из Португалии и американских черных, всех, кого занесло в этот порт, пропускающий через себя весь свет.

Прелесть! Происходящее дарило Банджо ощущение неповторимого удовлетворения. Он не прошел мимо – он никогда не проходил мимо того замечательного, что встречалось ему на жизненном пути. В баре играла музыка, и Банджо счел ее превосходной. Он был немного знаком с хозяином и частенько с ним беседовал. Тот гордился своим английским и любил им щегольнуть, если в кафе заглядывал кто-нибудь видный.

«Встряхни эту штуку»! Вариация на тему «Бабник-блюз», которую Банджо любил и играл очень даже часто. А сенегальцы любили под нее встряхнуться – это точно. Стоило Банджо ее сыграть – и перед ним проливались настоящие реки красного и белого вина. А деньги брать он и не думал. Латна прошлась было однажды со своим зеленым подносом. Но больше не делала этого. Она любила Банджо, но дух этого бара, где собирались только негры, был ей непонятен. Банджо весь так и лучился, и она не вмешивалась. Брать деньги с толпы таких же, как он сам, – еще чего! Уж лучше он будет играть, а они – угощать его вином. Су! Что такое су для него! Не он ли прожигал когда-то доллары? Да и что ему за печаль – с бесплатной койкой, бесплатной любовью, бесплатным вином!

Идея собрать оркестр снова завладела его воображением. Почему бы не начать с Африканского кафе? Мальти мог бы отпадно играть на гитаре – вот только гитары нет. Если сенегалец-хозяин хоть чуточку смекает, что к чему, он мог бы разориться на гитару для Мальти – вот тебе уже и оркестрик, изюминка бара, залог его популярности.

Именно так, с пустяка, и начинались многие великие дела. Дайте ему шанс – и он на уши поставит всю эту помойку, заставит их взглянуть на него, покажет им, что такое настоящий блеск, настоящая игра. Вот бы парочка американских темненьких потаскушек показали этим канавским, как прилично двигаться, – сплясали бы как дома, в темнокожем Гарлеме. У Банджо нутро так и зудело – учинить что-нибудь эдакое.

И как-то раз днем он взял да и ворвался в свою мечту – на грузовой корабль, экипаж которого, четверо цветных ребят, сочиняли музыку и имели в хозяйстве банджо, укулеле, мандолину, гитару и рожок. В тот вечер Банджо и Мальти, совсем потеряв голову, чуть ли не волоком притащили маленький ансамбль в Старый порт. Такого в сенегальском баре еще не видели. Изобразили несколько зажигательных популярных мелодий, но сенегальцы громко требовали «Встряхни эту штуку». Банджо подхватил мотив, а ребята с грузового мигом подыграли. И тут Банджо разошелся уже не на шутку и заиграл в своей собственной безудержной, удивительной манере.

Девушку-полуарабку из Алжира это привело в настоящее неистовство. Она выскочила в самый центр зала и закачалась в приседающей африканской пляске. Парень с мандолиной, бойкий и коренастый – из всей четверки самый светлокожий (цвет лица у него был такой же, какого бывает грубая оберточная бумага) – глаз от нее не мог отвести. Волосы у нее были обрезаны и стояли торчком, блестящие, кучерявые, точно птичье гнездо. Сама она была широкая в кости, полнотелая, и в толстых губах ее была какая-то дикарская манкость.