Совушка

Но сейчас я стою в затхлом аэропорту рядом с мужем и мы сходимся во взглядах: он смотрит прямо мне в глаза, я смотрю прямо ему в глаза, мы обнимаем друг друга, и я понимаю, что у нас все-таки будет этот чертов ребенок, что бы ни произошло. Мы так явно и ярко разделяем это чувство, что его поцелуи кажутся мне укусами и в воздухе ощущается запах ружейного дыма. Я говорю ему: «У нас же будет этот чертов ребенок, так ведь?» И он отвечает: «Да, да, у нас будет этот чертов ребенок, и это будет самый счастливый чертов ребенок на свете, потому что у него будут такие папа и мама, как мы». Мы еще немного обнимаемся, он плачет, как свойственно мужчинам, то есть не проливая слез. Потом мы забираем с ленты мой чемодан. По дороге к машине мы полны такого ощущения чуда, что не произносим ни слова. У меня звенит в ушах, онемела кожа.

Как только мы выезжаем на автостраду, муж открывает все окна. Теперь мы едем домой, а в ушах у нас гудит ветер. Мы раздуваем легкие, как мехи аккордеона, воздух яростно врывается внутрь и с силой вылетает наружу. Сухие листья впархивают в салон, трепещут на коже и с ветром выносятся обратно на улицу. Интересно, связано ли все это представление с тем, что муж так и не смирился с моим новым запахом? Я больше не благоухаю как оладушки на сковородке. Скоро мне предстоит стать мамой. Отныне мое тело во веки веков будет пахнуть не свежестью, а пикантными материнскими выделениями. Он говорит, что хочет, чтобы у нас появился ребенок. Но разве он не знал, что густые ароматы дичи с душком – это неизбежная плата за материнство, если женщина производит на свет совенка?

Когда мы заходим в дом, он первым делом раскрывает нараспашку все окна.

– По-моему, тебе нужно в душ, – говорит он и смеется, чтобы снять напряжение.

– Мне нужно совсем не это, – говорю я.

В знак уважения к мужу я все-таки принимаю горячую ванну. Я изо всех сил тру мочалкой кожу, тщательно намыливаю волосы. Вода становится зеленой, потом серой. Я спускаю эту воду и вновь наполняю ванную. Я знаю, это бесполезно. Мне предстоит стать мамой. Я приняла это. Мое тело – прибрежная полоса. Столько всего растет теперь во мне.

2

Я выхожу из ванной и сразу звоню первой скрипке, чтобы сообщить, что вернулась из Берлина.

– Ты была в Берлине? – спрашивает она.

После краткой паузы – деликатнейшей из цезур – она добавляет:

– Как съездила?

Я испытываю такое облегчение. Я волновалась, что ей мог не понравиться мой отъезд без предупреждения. Да, я и правда пропустила несколько репетиций, а концертный сезон не за горами, но, кажется, она все понимает. Наш разговор с первой минуты зазвучал очень гармонично. У меня возникает ощущение, что сегодня мы прекрасно ладим, но коллега вдруг прерывает меня и говорит:

– Тайни, честно говоря, ты так долго не давала о себе знать, что мы пригласили репетировать другую виолончелистку.

Я ничего не отвечаю. Я потрясена.

– У нас не было выбора, – говорит первая скрипка. – Концертный сезон на носу. Сама знаешь, что это значит.

– Я беременна ребенком-совой, – произношу я.

Я говорю это, чтобы вызвать в ней жалость, чтобы она снова приняла меня в оркестр, как я того заслуживаю, но моя стратегия имеет обратный эффект. Прямо через провода до меня долетают ее нестройные мысли. Она на полной громкости думает о том, что раз я беременна ребенком-совой, то у меня может помутиться разум, в музыку проникнут беспорядочные шумы, я не смогу прийти в форму до начала концертного сезона. Но она слишком добра, чтобы сказать мне такое. Вместо этого она спокойно говорит: «Я очень рада это слышать, Тайни. Если ты обещаешь, что отныне мы сможем рассчитывать на тебя и что ты будешь стараться изо всех сил, тогда я сейчас же позвоню нашей новой виолончелистке. Скажу ей, что сегодня мы репетируем с тобой. Это то, что я могу пообещать со своей стороны. Приезжай сегодня после обеда. А дальше будет видно».

В ее голосе звучат испытательные нотки.

– Я приеду, – говорю я.

На репетиции я сразу понимаю: первая скрипка уже сообщила всем остальным о том, что я в положении. Все три коллеги по оркестру то и дело бросают взгляды на мой живот и неодобрительно причмокивают губами. Они думают: «Как она может брать на себя профессиональные обязательства, будучи беременной ребенком-совой?» А еще: «Что, если ребенок-сова поставит жирный крест на наших весенних гастролях?» А также: «Не пора ли нам нанять адвоката, чтобы расторгнуть с ней контракт?» Начинаем мы, разумеется, с Моцарта, потому что на последней репетиции он давался мне с трудом. Я чувствую, что они с напряжением ждут, как из-под моего смычка понесутся какие-нибудь экзотические звуки, не прописанные в партитуре. Однако их волнения напрасны, потому что не успеваем мы сыграть и первые десять нот, как совенок заплывает мне в пальцы и те мгновенно распухают.

Я не могу прижать струны к грифу.

Малейшее давление вызывает кровавые волдыри.

Я больше не могу держать смычок.

Во всем виноват совенок внутри меня.

– Боже, выглядит совсем плохо, – говорит альтистка.

– Серьезная проблема, – говорит первая скрипка. – Дай рукам отдохнуть. Иди домой, Тайни. Твоим пальцам явно нужен отдых. Дальше мы как-нибудь без тебя.

Вторая скрипка, поджав губы, изучает ноты.

– Дайте мне пару минут, – говорю я. – Это какая-то реакция. Сейчас все пройдет.

Первая скрипка смотрит в телефон. Не сомневаюсь: она ищет в телефонной книжке номер виолончелистки на замену.

Вторая скрипка продолжает изучать ноты.

Щеки альтистки заливает румянец жалости.

Я укладываю виолончель в футляр и застегиваю его.

– Наверное, я пойду, дам рукам отдохнуть, – говорю я.

– Береги себя, – говорит вторая скрипка.

– Может быть, это и к лучшему, – говорит первая скрипка.

Альтистка печально вздыхает в знак поддержки.

– Пока-пока, – говорит она.

Как только я, шаркая, выхожу в коридор, они втроем начинают играть какое-то новое произведение. Откладывают в сторону музыку для квартета и пылко набрасываются на произведение, в котором нет места виолончели. Это знаменитые «Миниатюры» Дворжака для альта и двух скрипок. Музыка дразнит меня, гонит по длинному коридору и выталкивает в большой мир.

Я снова сажусь в свою маленькую машинку и еду домой.

«Ничего, ничего страшного, – говорит внутри меня совенок. – Я все, что тебе нужно в жизни».

Той ночью я резко просыпаюсь, когда совенок снимается с якоря и пускается в плаванье внутри меня, ловко орудуя мускулистым телом. Сейчас она переживает ранний кембрийский период, но ее уже, без сомнений, можно отнести к типу хордовых. У нее сильные плавники. Пока это скорее рыбка, чем птичка. Она бросается исследовать мир внутри меня с поистине эпическим размахом. Когда совенок заплывает мне за глазные яблоки и приказывает открыть глаза, я обнаруживаю, что мы с ней способны видеть в темноте. Вместо черного вакуума я вижу фотоны, которые по спирали разлетаются во всех направлениях, и совенок визжит от восторга, и я вместе с ней.

– Цок, глок-глок-глок! – хрипло кудахчем мы.

– Что? Что случилось? – в тревоге спрашивает муж, переворачиваясь во сне на спину. Почему сон так похож на смерть? Муж лежит словно восковой. Внезапно мне становится страшно, что я каким-то образом потеряю мужа, а если это произойдет, что же тогда будет со мной? И я целую его в губы снова и снова, пока он не открывает глаза и не улыбается.

– Что такое?

– Я почувствовала шевеления.

И он забывает о моих пикантных выделениях и заключает меня в объятия, а потом кладет теплую руку мне на живот и, почувствовав под ладонью движение, словно виляние рыбного хвостика, без малейшего смущения начинает плакать. Я обнимаю его. Мы оба плачем, но по разным причинам.

К утру малышка-сова так тонко сонастроилась с миром, что чует замороженную куриную печень, спрятанную в морозилке. Она реагирует очень бурно, и мне не остается ничего другого, как открыть морозилку и достать печень. Когда мы набрасываемся на нее, совенок внутри меня поднимает голову и трепещет едва проклюнувшимися крылышками, будто хочет сказать: «Ешь, милая мамочка, и строй для меня гнездо!» Кусочки печени оттаивают у меня во рту. Я глотаю их и чувствую, как печень проскальзывает вниз по пищеводу. Назад дороги нет. Я связана с этим ребенком, как связана со стучащим сердцем у себя в груди.

В тот же день я копаю червяков в саду и смотрю, как они извиваются у меня на ладони. Я слышу, что в доме звонит телефон, и не подхожу.

Ко второй половине дня совенок убеждает меня связаться с учениками и одному за одним отменить урок. Потом я звоню партнершам по струнному квартету: сначала второй скрипке, потом альтистке и в последнюю очередь первой скрипке. Я сообщаю им, что какое-то время не смогу посещать репетиции, и даю им благословение на вызов временной виолончелистки.

– Ой, мне очень жаль это слышать, – по очереди говорят они.

Совенок возражает против слова «временной».

Когда звонить больше некому, совенок начинает без зазрения совести шарить по моему пищеварительному тракту.

Часы и дни пролетают сплошной чередой, пока не наступает срок пройти ультразвуковое исследование. Врач намазывает мне живот гелем и поворачивает монитор так, чтобы нам с мужем было хорошо видно зародыш совы на экране. Потом она прислоняет к моему густо намазанному животу датчик. Мужа переполняют сложные эмоции. Он до боли сжимает мне руку. Я впервые вижу совенка внутри себя. Он открывает клювик и заслоняет ушки крошечными кривыми лапками.

– Ребенок в пределах нормы, – говорит доктор.

– По-моему, совенку не нравятся ультразвуковые волны, – говорю я.

Твои крошечные лапки прижаты к голове, маленький ротик открыт.

– Прекратите немедленно, – говорю я. – Вы делаете ему больно.

– Исследования показывают, что УЗИ не причиняет плоду долгосрочного ущерба, – говорит доктор. – Вы принимаете за сигналы боли совершенно естественные внутриутробные движения плода.

Она перемещает датчик с нажимом, скользит им по покрытому гелем животу.

Ты подгибаешь коготки.

Из открытого клюва вырывается крик.

– Вы делаете совенку больно! – ору я. – Перестаньте!

Врач убирает датчик с живота.

Она смотрит на меня добрыми и терпеливыми глазами бассет-хаунда.

– Что ты несешь? – говорит мой муж. – Совенок! Я думал, ты оставила эти глупости! У жены такое случается, доктор. Она поддается панике. Ей кажется, наш ребенок родится психически или физически неполноценным.

– Мы предпочитаем использовать более корректную терминологию: ребенок с ограниченными возможностями здоровья и ребенок с ментальными или интеллектуальными нарушениями, – говорит доктор и поворачивается ко мне. – Мамочка, мы взяли у вас все анализы и произвели полное внутриутробное исследование плода. Ваши страхи совершенно нормальны, но вам не о чем волноваться.

– Все так называемые рекомендованные внутриутробные исследования ошибаются более чем в половине случаев, – говорю я. – Я читала в одном журнале. Кроме того, вы обследовали не то. Вы ни разу не предложили мне ни одного анализа, необходимого ребенку-сове.

Мне казалось, я начисто лишила ее аргументов, но она продолжает бубнить свое, как будто я вообще ничего не сказала.

– Беременность – это особенное время в жизни каждой женщины, – говорит она. – Бояться совершенно естественно. Мы почти закончили. Дайте мне пару секунд. Для здоровья вашего ребенка важно, чтобы мы завершили процедуру.

Она уверенно прижимает датчик УЗИ к моему намазанному гелем животу. Она перечисляет ярко выраженные черты твоего укладывающегося в понятие нормы организма. Вскоре я перестаю следить за ее бла-бла-бла, совенок, потому что рассматриваю тебя на экране. Я наблюдаю, как ты защипываешь клювиком стенку матки. Наблюдаю, как ты яростно трясешь головкой, зажав клювом мою плоть, как будто испытываешь такую боль, что вот-вот готова с силой вырваться на свободу.

– Господи, как это прекрасно, – говорит муж. У него перехватывает дыхание. Он покрывает меня поцелуями.

Той ночью я просыпаюсь, а в глазах стоит луна. Пожалуй, можно и посмотреть на нее. Что, если мне еще не скоро удастся проспать до утра без пробуждений? Муж, как обычно, крепко спит, лежа на спине рядом со мной. В лунном свете его кожа переливается серебром, на лице выражение восторга. Сейчас он выглядит так же молодо, как тогда, когда я потерялась, а он впервые меня нашел. Муж по-прежнему считает меня женщиной, которая постоянно нуждается в его защите и совете. Меня это не обижает. Я влюблена в свою привычку к его любви и верности. Мне хочется разбудить мужа и рассказать, как сильно я его люблю и за что, но у него такое умиротворенное лицо, что я решаю оставить его в экстазе сна. Вместо этого я встаю, иду в кухню, где завариваю себе чай из стеблей. Мне говорили, что он обладает особыми свойствами. Помогает сомневающимся мамам принять свою судьбу.

Чтобы отпраздновать еще одну неизбежную смену времен года, бледная нордическая семья моего мужа собирается на ежегодное Застолье по случаю Дня благодарения. В этот день в Калифорнийской долине проходит большая ярмарка. На улице так тепло, что мой муж и его братья стянули футболки и кинулись по традиции озлобленно играть в волейбол. Дети плещутся в бассейне с таким же пылом, что в июле на Ежегодном Летнем Барбекю. Я снова оказываюсь на кухне в компании жен. Моя сегодняшняя миссия – защипывать края пирога. Пока я делаю это, жены по очереди гладят мой выпирающий животик. Я чувствую, что раздулась сверх меры. Такое ощущение, что мои внутренности вот-вот вылезут наружу через пупок. Меня не прельщает вкус пищи. В полдень мы собираемся вместе, как стая собак, чтобы с удовольствием поглотить жестоко убитую птицу. Свекровь смотрит на меня через весь стол. Я знаю, что она замышляет. Она хочет в какой-то момент отвести меня в сторонку, чтобы поделиться своей материнской мудростью с беременной снохой. Все ее дети – идеальные псы, внуки – тоже, так что я сомневаюсь, что ее материнская мудрость в чем-то мне поможет. Вечером, после того как жены помыли посуду и ушли укладывать детей спать, когда мой муж вместе со своими братьями пьют пиво возле бассейна и их лающий смех эхом раздается среди деревьев, а свекр ушел спать сразу после весьма неловкой ситуации, в которой проявилась его семантическая деменция, мы остаемся один на один, моя свекровь и я. Мы стоим, как враги, на крыльце в сгущающихся сумерках. Мы оглядываем мир, а вечер превращается в ночь. Мы – два человека в декорациях прекрасной природы. В этой сценке я – низенькая беременная женщина.

– Ты даже не знаешь, как зовут моих внуков, так ведь? – неожиданно произносит свекровь. – До того, как мой сын женился на тебе, я ему говорила: «Сынок, если хочешь детей, тогда лучше поищи другую невесту, потому что этой девушке дети не интересны, она не обладает необходимыми навыками. Она не такая, как мы». Так я говорила сыну много лет подряд…

Я не отрываю глаз от сумрачной фиолетовой лужайки, пока свекровь делает бла-бла-бла. Довольно быстро мое сознание отключается. Голос свекрови не достигает естественной цели, ее речь не имеет логического завершения. Когда кто-то разговаривает в такой манере, я начинаю видеть сны наяву.

– Можешь ли ты честно мне сказать, прямо здесь и сейчас, что в тебе есть материнства хотя бы на волосок?

Я стоя сплю.

– На самом деле ты не часть этой семьи, так ведь? В этом мире тебе нигде нет места, так? – говорит моя свекровь. – Послушай! Я с тобой разговариваю.

– Правда? – отзываюсь я.

– Не уходи от ответа, – говорит она. – Это в твоем духе – уходить от ответа. Я изо всех сил стараюсь дать тебе практический совет. Ты ни на волосок не мать, это просто не твое. Тебе нужна моя помощь. Тебе необходимо вернуться с небес на землю. Оставить в прошлом свои истерики. Свои срывы. Свои полеты фантазии. На тебя ляжет ответственность за крошечную бесценную жизнь. Нельзя предаваться мечтаниям, когда у тебя есть ребенок. А что, если он попадет под машину или подожжет себя?

У меня не очень получается следовать ее логике, потому что я отвлекаюсь на стаю птиц на лужайке. Куропатки с картечью в теле, павлины без лапок, какаду без клювов, которые благодаря неприлично долгой продолжительности жизни умудряются пережить всех желающих завести какаду, а также многие другие жалкие пернатые создания, которых моя свекровь успела приютить у себя на участке за долгие годы. За последние несколько минут, пока свекровь монотонно внушает мне свои истины, птицы успели пересечь широкую лужайку и медленно подойти к нам. Их движения целенаправленны, пусть многие и хромают. Я немного их боюсь. Они выглядят торжественной процессией раненых ветеранов, полных чувства собственного достоинства, несмотря на полученные раны. Мой благоговейный страх растет, когда другие, более дикие птицы – скворцы, голуби, гуси и вороны, – а также пара беглых попугаев воронкой поднимаются из темноты и заполняют воздух своими криками и биением крыльев.

На площадке перед бассейном мой муж и его братья одновременно поставили на стол бутылки пива и повскакивали со своих шезлонгов. Все шестеро стоят в одной и той же напряженной позе и сжимают кулаки. Они смотрят в небо. Их лица ожесточаются, они ощетиниваются. Они чувствуют угрозу себе и себе подобным. Каждый из них жалеет, что под рукой нет ружья.

К этому моменту в небе телеграфной лентой уже кружатся сотни птиц, а те, что спасены свекровью, ухают, чирикают, поют и ковыляют по лужайке на сломанных лапках. Их пение звучит нестройно, но почему-то кажется знакомым. Скоро эта какофония голосов выстраивается в некий естественный порядок, и я с изумлением понимаю, что птицы весьма недурно исполняют а капелла свою версию «Экзотических птиц» Оливье Мессиана, современную музыкальную композицию, не подчиняющуюся никаким законам. Потом птицы отходят от партитуры Мессиана, и их неблагозвучное пение перетекает в другую песню, чистую и печальную, полную гармонического резонанса, и, несмотря на то, что маленькие глотки этих птичек не приспособлены к человеческой речи, я отчетливо различаю слова: «Ave mater, gravida noctua!» Они пропевают эту фразу снова и снова, как будто ждут моей торжественной клятвы в том, что я буду хорошей мамой моему совенку. И все это время совенок внутри меня бьется и кувыркается, мне даже приходится схватиться за перила, чтобы не упасть с крыльца. В этот самый момент, отчаянно вцепившись за перила, окруженная дерзким щебетанием птиц, я всем существом ощущаю красоту дикой природы. Я тихо плачу, думая о том, что совенок выбрал именно меня, а не какую-нибудь другую маму, которой могло бы не хватить сил на воспитание такого уникального и исключительного ребенка. Я начинаю понимать, какой это дар – быть избранной для такой миссии. Эта правда озаряет меня – и усмиряет меня. Птицы сообщают, что делом моей жизни в качестве твоей мамы будет научить тебя быть собой, с уважением к дикой природе, заключенной внутри тебя, совенок, а вовсе не вылепить из тебя существо, удобное и приятное мне или твоему отцу. И пока вокруг нас разворачивается это птичье чудодействие, такое прекрасное и таинственное, моя свекровь продолжает свою серьезную монотонную лекцию, и вот меня уже разбирает смех, потому что свекровь, конечно, знает все обо всем и при этом не замечает реальности вокруг себя. Совенок тоже начинает смеяться, и вскоре мы оба хохочем так пронзительно и с таким явным неуважением, что выводим свекровь из поучительного настроения, словно шекспировского Полония, и только тогда она замечает птиц. Она принимается кричать и визжать, боком сбегает с крыльца и гоняет их с маниакальной жестокостью и решимостью; она вопит «Кыш, мерзавцы!» своим прокуренным баритоном и размахивает руками.

Птичьи чары рассеиваются.

Пернатые теряются в ночи, остаются только те, что спасены свекровью. Они безмолвно ковыляют к своей унылой помойке, возвышающейся над септиком.

Свекровь пошатываясь возвращается на крыльцо. Она запыхалась, на лице выражение ужаса.

– Жалкие попрошайки, – говорит она. – Куриные мозги. Только и делают, что ждут подачку. В жизни не проявят любовь, если у тебя в кармане не припрятан птичий корм. Не сомневаюсь, они сожрали бы меня живьем, если бы я их не кормила. Не понимаю, зачем я вообще этим занимаюсь.

В этом году по ежегодной традиции празднование Дня благодарения завершается торжественным завтраком оладушками. Единственное отличие в том, что свекр этим утром предпочел остаться в постели, потому что его семье слишком больно наблюдать проявления семантической деменции, и все единодушно решили ради блага внуков изолировать его. Старший сын, который работает подологом, занимает место своего отца во главе стола. Никто не упоминает отсутствующего главу семьи. После завтрака жены ритуально собирают сэндвичи из остатков индейки и заворачивают их в вощеную бумагу, чтобы каждая семья могла взять их с собой. Мы с мужем едем домой вместе с сэндвичами с индейкой. Тем вечером мы ужинаем этими сэндвичами. Проходят дни. Совенок ворчит и ворочается внутри меня, пока однажды ночью, когда я лежу в постели рядом со спящим мужем (который из-за моего запаха завел привычку тихонько надевать на ночь медицинскую маску), в окно возле кровати не начинает бить яркий свет, как на допросе, и я просыпаюсь. Совенок просится на прогулку, и мы выходим на улицу. Воздух влажен, как бывает на рассвете, и ошибки прошлого тяжелым грузом лежат на душе. В ветвях громадных дубов по обеим сторонам дороги щебечет мелкая живность. Сейчас осень, и листва дубов окрасилась в ярко-красный цвет. В скором времени я дохожу до женщины, которая рисует маргаритки на почтовом ящике, и, что еще интереснее, я вижу перед собой ту же самую собаку, живую и невредимую, не сбитую огромным кадиллаком, с тем же самым обслюнявленным красным мячиком во рту. Получается, загладить свои ошибки – это так просто? Сделать еще одну попытку? Эта мысль воодушевляет меня. Собачка жива. Такое ощущение, что принятые мной в прошлом решения стерлись, и я могу начать с чистого листа. Я аккуратно дотрагиваюсь до плеча женщины с маргаритками в надежде привлечь ее внимание. Теперь, когда собака жива, я хочу спросить, узнает ли ее моя соседка. Возможно, я могу помочь собаке найти дом.

– Извините, пожалуйста, вы, случайно, не знаете, чья это собака? – спрашиваю я.

Женщина подпрыгивает на месте и округляет глаза.

– Как пес возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою! – вопит она и выпихивает меня на проезжую часть ровно в тот момент, когда большой кадиллак выворачивает из-за угла и сбивает меня, как собаку.

Следующее, что я помню, – это как я мечусь под влажной простыней во мраке собственной постели и горячая рука мужа тяжелым грузом лежит на моем бедре. Я чувствую, как саднят раны после падения на асфальт. Чувствую запах собственной крови. Я слышу тихие шорохи лесных существ, бьющихся в окно, пытающихся попасть внутрь. Я так сильно вцепилась в руку мужа, что он с криком просыпается:

– Что? Что такое?

– Произошел несчастный случай. У меня кровь.

– У тебя кровь!

Он окончательно просыпается, включает ночник, откидывает простыни и разводит мне ноги.

– Нет, все в порядке! – кричит он. – Никакого кровотечения!

Он глубоко по-мужски вздыхает, после чего разыгрывает сцену осмотра всего моего тела. Он нежно похлопывает меня то тут, то там, словно я ребенок, которого необходимо успокоить после приснившегося кошмара, а не взрослая женщина, только что сбитая машиной, как собака, и к тому же – не будем забывать – беременная совенком. Когда муж завершает свой беглый осмотр, он с громким чмоком целует меня в живот.

– Ничего страшного, – говорит он. – Это был просто сон.

С тех пор как я вернулась из Берлина, мой муж как можно незаметнее избегает моей компании. Исключение составляют только ситуации, когда рядом есть распахнутое окно. Не один он страдает в моем присутствии. Незнакомцы в ресторанах держатся от меня на почтительном расстоянии. Сеть неформальных взаимоотношений, которые я сумела построить за годы жизни с мужем в этом районе, мои связи с соседями, появившиеся благодаря хотя бы тому, что я живой человек, – все это стало разрушаться в первые же недели моей беременности. Почтальонша вместо ставшего обычным приветствия теперь пробегает мимо. Кассирша в продуктовом магазине, которая знает меня по имени, закрывает кассу, едва завидев меня. Бездомная у входа в магазин прикрывает нос дырявым рукавом и быстро откатывает прочь тележку, а не ждет, пока я протяну ей доллар.