Наши лучшие дни

Расплатилась она, не поднимая глаз на Джону.

За столиком Вайолет попыталась перезапустить разговор:

– Как прошел ужин у моих родителей?

– Вы ж там сами были.

Вайолет залилась краской:

– Я имела в виду, какие впечатления у тебя лично? Тебе было… комфортно? Ты очень понравился моим отцу и матери.

– Они хорошие.

Вайолет улыбнулась. С минуту ждала, что Джона разовьет мысль; понятно, не дождалась. Была вынуждена продолжать:

– Как тебе отдыхается на каникулах? Уже освоился в городе?

Вспомнились слова Мэтта: «Появление этого юноши запустит целую цепь событий».

– Ага, порядок. – Джона поднес к губам чашку и выпил кофе залпом.

Вайолет больших усилий стоило не содрогнуться. Правда, она испытала садистское удовольствие, наблюдая за мимикой Джоны. Бедняга пытался подавить гримасу отвращения.

– Как ты проводишь время?

– По-разному. Смотрю «Нетфликс». Гуляю. Израильской борьбой занимаюсь.

– Чем-чем?

– Меня Венди записала.

– В смысле, это… это нечто… организованное?

– Ну да. Называется крав-мага. Рукопашный бой в израильской армии.

– То есть с подачи Венди ты тренируешься по системе израильских военных?

– Тренировки проходят в спортзале.

Вайолет чуть отпустило. Впрочем, полноценно выдохнуть она пока не могла.

– Эта крав-мага – она вроде джиу-джитсу?

– Правильно говорить «дзюдзюцу». С ударением на второй слог. Произношение «джитсу» – это результат вестернизации. Но крав-мага на дзюдзюцу не похожа. Она жестче.

– Жестче? В каком смысле?

Джона пожал плечами – на сей раз не безразлично, а уклончиво. Вайолет решила не давить. Она позднее с Венди поговорит.

– Ну а в целом как ты? С Венди ладишь?

Оживился он при упоминании о ее сестре или Вайолет только показалось?

– Да. Венди – она потрясающая.

И что Вайолет чувствовать – удовлетворение или ревность?

– Рада слышать. Не зря я надеялась, что вы подружитесь.

Она и правда надеялась? Поди разберись.

Бариста, плут, долил-таки молока в капучино.

– В отличие от Венди я не всегда… гм… под рукой, – заговорила Вайолет. – Но это потому, что у меня двое маленьких сыновей. Выходит, я работаю, причем на полной занятости. – Она попыталась вымучить смешок. – Как бы то ни было, я хочу, чтобы ты обращался ко мне во всех случаях. Захочешь спросить о чем-нибудь или если тебе что-то понадобится – пожалуйста, не стесняйся.

– Расскажите о моем отце.

У Вайолет сердце упало. Рухнуло, как оборвавшаяся кабина лифта. Всплыла в памяти лекция из колледжского курса – о поэтике Аристотеля, о том, что события бывают одновременно неожиданными и неизбежными. Именно вопроса об отце Вайолет страшилась – и вот пожалуйста, Джона его задал, причем с полным на то правом. Так почему же Вайолет сдерживает порыв прямо здесь, в сетевой кофейне района Голд-Кост, влепить своему сыну пощечину? Впрочем, как раз это желание ее удивлять не должно бы.

Наверно, вид у Вайолет был жалкий, потому что Джона снова потряс ее – теперь уже тем фактом, что пошел на попятную:

– Я просто имел в виду… ну… если вам неудобно, то…

– Не то чтобы неудобно, а скорее это разговор для другого случая. – Почему бы теперь не спросить: «Найдется полчасика в две тыщи девяносто четвертом году?» – Это все… довольно сложно.

Джона продолжал таращиться. Выражение его лица ничуть не изменилось, глаза того оттенка синего, в какой красят почтовые ящики, глядели не мигая.

– По-моему, сейчас нам обоим следует все силы бросить на то, чтобы притереться друг к другу. В ближайшее время я не собираюсь говорить о твоем отце. В будущем мы вернемся к этой теме, а пока я не готова.

Джона вдруг выдохнул. Выражение «камень с души» задержалось на его лице от силы на миг, но Вайолет этого было достаточно. Мысленно она уже корила себя: слова выбирать надо, зачем она обнадежила Джону обещанием стабильности, о которой молила ее Ханна? Неудивительно, что он зацепился за это «в будущем», – отсюда и вздох облегчения.

Неужели этот юноша за столиком напротив имеет прямое отношение к ребенку, что когда-то был ей единственным союзником? Неужели это благодаря ему Вайолет, пусть ненадолго, поверила в благосклонность к себе вселенной? Это ему – самому близкому существу, результату опрометчивого поступка, крошечному своему конфиденту – Вайолет нашептывала по ночам, держа ладони на животе, примерно следующее: «Все думают, я знаю, что делаю, а я запуталась, мне только одно теперь понятно: вселенная всегда такие ловушки расставляет людям собранным, целеустремленным. Так-то, малыш. Про человека думают: ну, этот и сам справится, он самодостаточен, а на самом деле полностью самодостаточных не бывает, и я вот тоже много в чем нуждаюсь. Спасибо, что выслушал. Завтра приналягу на протеины». С ужасом Вайолет почувствовала: в глазах щиплет, значит, слезы близко.

– Так и думала, что еще застану вас двоих.

Никогда Вайолет до такой степени не радовалась появлению Венди.

– Проклятая жара. На улице как в сауне, – прокомментировала Венди, усевшись между Вайолет и Джоной. – Заседание мы быстренько свернули. Оказалось, «Круг Гранд Кюве» всем нравится больше, чем «Дом Периньон»[45] девяносто восьмого года. Ой, кажется, я вам помешала.

– Ничуть, – возразила Вайолет. Венди вторглась, но вторжение ее благословенно, как эффект от зелья: знаешь, что ядовитое, но зато смягчает боль. – Мы обсуждали джиу-джитсу.

– Надо говорить «дзюдзюцу». Ударение на второй слог.

Спелись, с досадой подумала Вайолет.

– Ну да, я записала Джону в секцию крав-мага. В моем фитнес-клубе инструктор – супер. А Джона – он способный. Прирожденный гимнаст. И вообще, крав-мага – это круто. Расслабиться не дает. Полную боеготовность подразумевает в каждый момент жизни. Учит обращать агрессию на обидчика. И потом, сами упражнения. Ну-ка, Джона, покажи ей свои трицепсы.

К счастью, Джона, как и Вайолет, счел предложение неприличным. Венди и впрямь выставила себя гибридом сценической мамочки и миссис Робинсон[46].

– Я и сама подумываю, не перейти ли на крав-мага, – сказала Венди. – Барре-фитнес – он для заторможенных.

– Это что-то новенькое, – бросила Вайолет.

– Определенно, я вам помешала.

– Да нет же.

Через час надо забирать Уотта – он в спортивном лагере. Эли наверняка на седьмом небе – играет в «Саймон велит»[47] с Каролиной, приходящей няней (предполагалось, что нужда в няне не возникнет, поскольку мамочка между Эли и карьерой выбрала Эли). Мэтт сегодня утром поцеловал Вайолет, но как-то отстраненно, даже небрежно. А ее раздавленная личным горем сестра благополучно вовлекла Джону в вид единоборств (пусть и сомнительный) только потому, что просто не знает, куда время девать. Что ж, логично; нет, неожиданно и неизбежно – ибо Джона «всплыл» именно стараниями Венди. Вот пусть она о нем и хлопочет.

– Так приятно с тобой пообщаться, – вымучила Вайолет. Кажется, за четверть часа она израсходовала эмоциональной энергии больше, чем за последние десять лет. Вот они, ее сестра и мальчик, которого Вайолет все еще не может, как ни старается, даже мысленно назвать сыном, сидят рядышком. Глядя на них, игнорируя тревожные звоночки, которые при Венди всегда звенели громче, Вайолет заставила себя порадоваться, что эти двое нашли общий язык. Вайолет допила капучино. Проклятое молоко! Теперь до вечера кол в горле гарантирован. – То есть с вами обоими.

1978–1979

Вайолет родилась за четыре дня до Дня благодарения, и первым, что пришло Дэвиду на ум, было эгоистичное «слава Богу». Конечно, за то, что девочка крепенькая, здоровенькая, но еще и за то, что теперь есть отмазка от ежегодной обязательной поездки в Олбени-Парк. Отец отмечал этот праздник по раз и навсегда установленной схеме – сколько Дэвид себя помнил, на День благодарения у них были индейка, бурбон и футбол на двоих во дворике. Мэрилин отчасти оживляла унылый ритуал, но настоящего веселья или хотя бы душевности не удавалось создать даже ей. При каждой встрече с отцом Дэвид дополнительно укреплялся во мнении, что новая его жизнь куда лучше прежней. Пусть в ней мало покоя и полно мелких неурядиц, зато есть главное – теплота. В отцовском доме одинокое детство представлялось взрослому Дэвиду еще более одиноким. Хотелось поскорее уехать. Он позвонил отцу прямо из больницы, и тот после ряда стандартных вопросов уточнил с утвердительной интонацией:

– Так в четверг я вас жду.

Дэвид опешил. Мэрилин, вымотанная родами, то погружалась в беспокойный сон, то вздрагивала и открывала глаза.

– Не думаю, что мы сможем приехать. Мэрилин так быстро не оправится. И потом, с двумя малышками… это слишком хлопотно.

Мэрилин в очередной раз очнулась, прижала к себе новорожденную, одними губами спросила мужа: «О чем разговор?»

– Жаль, что ты раньше не предупредил, – сухо произнес отец.

– Мы ведь не знали точно, когда начнутся роды. Тут не угадаешь.

Почему приходится объясняться? Будто он, Дэвид, только что получивший на руки вторую дочь, опытнее собственного отца!

– Дай я с ним поговорю, – шепнула Мэрилин, потянувшись к телефону, и Дэвид не без колебаний передал ей трубку. – Рич, здравствуйте. – Она улыбнулась, как если бы свекор мог ее видеть. Симпатизировала ему. Еще после знакомства сказала: «Славный у тебя отец. Сразу ясно – добрая душа». – Как себя чувствую? Хорошо, Рич. Отлично. На седьмом небе. Малышка – вылитый Дэвид. – Тут она взглянула на Дэвида и подмигнула. – Нет, Рич, не в этом году. Нынешний День благодарения пройдет без меня. Я буду с маленькой. А к вам в гости приедут Дэвид и Венди. Тоже неплохо, да?

Дэвид окаменел. Вскинул руки к телефонной трубке, глазами выразил «Какого дьявола?». Ему достался сердитый взгляд.

– Оба ждут не дождутся, Рич. Я тоже хотела бы приехать, но… – Мэрилин помолчала, слушая. – Совершенно верно. Жизнь вносит свои коррективы.

– Господи, зачем? Зачем ты это сделала? – спросил Дэвид, когда она повесила трубку. Постарался, чтобы вышло не слишком зло, – как-никак, Мэрилин только что ему дочь родила.

С нарочитой тщательностью она стала поправлять детское одеяльце, затем взяла малышку на руки, поддерживая ладонью крошечную головку. Идиллический туман, гормональный всплеск – словом, пограничное состояние, вызванное процессом родов, вызвавшее любовь ко всему сущему, – вот что она переживала. Рядом с ней, по контрасту с ее лучистой радостью, Дэвид чувствовал себя ребенком – упрямым и черствым.

– Милый, всего-то один день. Тебе ничего не стоит, а отца осчастливишь.

– Мэрилин, ты только что родила, – бросил Дэвид. Умнее ничего не мог придумать.

– Неужели? А я-то думаю, откуда эта малюточка! – Она улыбнулась ему, перевела взгляд на Вайолет. – Съездишь на денек и вернешься, не развалишься. Не хочешь ради собственного отца – сделай это ради меня.

И он сделал это ради нее. Через четыре дня поехал на машине в Чикаго. Венди, прежде не слишком ласковая, после рождения сестренки буквально висла на Дэвиде. В отцовской гостиной в Олбени-Парк мордашку прятала у него под подбородком.

– Как Мэрилин? Как маленькая? – допытывался отец.

– Отлично. Хлопот, конечно, невпроворот, но Мэрилин справляется – лучше и желать нельзя. Диву даюсь, откуда у нее энергия берется.

Дэвид слушал себя будто со стороны. Да он ли это вообще говорит? Перед отцом хвалиться, глаза ему колоть: вот какая у меня жена – любящая, домовитая, и я могу рассказывать о ней в НАСТОЯЩЕМ времени. Осознав, устыдился. Полез в карман, нащупал монетку, дал Венди – пусть поиграет.

– Как же, помню. Когда ты родился, твоя мать совершенно изменилась, – произнес отец.

Дэвид вздрогнул. Крайне редко отец поминал маму.

– Я тоже смотрел – глазам не верил. Она всегда знала, что делать, в любой ситуации. Инстинкт, не иначе. Я себя кроманьонцем каким-то чувствовал.

– О да, способности женщин поистине обескураживают, – сказал Дэвид. При отце у него речь менялась. Цветистые метафоры сами выскакивали, шутки делались претенциозными. Главное, против его же воли. Выходило жестоко.

– Недельки через две я это дело повторю. Если Мэрилин не против.

– Что – День благодарения?

– Нет, праздничный обед. Надо же отметить рождение второй внучки. Короче, приедете на денек.

– Значит, все-таки День благодарения номер два.

Отец улыбнулся:

– Да. Мне нравится. Вот именно – День благодарения номер два.

Повод был веский, жест – широкий, и Мэрилин (Дэвид знал) растрогается и обрадуется, но все равно ему сделалось досадно.

– Я у нее узнаю и перезвоню тебе.

– Напрасно ты ей это дал, – произнес Ричард. – Гляди, в рот тянет. Подавится ведь.

И правда, двадцатипятицентовая монета уже наполовину скрылась в ротике Венди. Дэвид выхватил монету, Венди захныкала.

– Ну, ну, не надо плакать. Все хорошо, – зачастил Дэвид.

Венди ударилась в рев. Дэвид с ней на руках поднялся, оглядел комнату – чем бы отвлечь?

– Смотри-ка, львеночек мой, а что это у нас? Это зеркало. А вот это платочки носовые, целая коробка.

Венди отвлеклась на катушку ниток. «Катушка, – рассеянно подумал Дэвид. – Откуда? Отец что – шьет?» Воображение подсунуло картинку: Ричард, собственноручно подрубающий штаны. Стало грустно до тошноты. Если отец и правда шьет, должна быть подушечка для иголок. Представилась почему-то точно такая же, как у Мэрилин, – в виде помидора… Как странно, как несправедливо: он, Дэвид, испытывает новый прилив счастья, вызванный рождением второй дочери, его семья увеличивается естественнейшим путем – и совсем рядом существует в неизбывной скорби пожилой его отец. И какой же он чурбан бесчувственный – радовался «отмазке», чуть было не отнял у отца одну из немногочисленных оставшихся ему радостей.

На плечо легла тяжелая рука. За спиной стоял отец.

– Ты и сам неплохо справляешься, сын.

Прозвучало тепло – нечасто Дэвид удостаивался таких интонаций. И вот он снова – подросток, они с Мэрилин – парочка несмышленышей, обремененных двумя малышками. Они не догадываются, сколько подвохов имеется в арсенале у жизни.

– Повезло твоим девочкам, – добавил Ричард.

Дэвиду осталось только кивнуть, ибо в горле стояли слезы.

Праздничный стол, накрытый на две персоны, бедро индейки – пополам, тыквенный пирог отец растянет еще на четыре дня.

– Ей спать пора. Вот уложу – давай, что ли, мяч погоняем?

Отец явно удивился. Просиял, насколько вообще мог просиять. Кивнул:

– Что ж, давай погоняем.

* * *

«Оказывается, жена у меня хорошая актриса», – думал Дэвид, издали наблюдая за Мэрилин. Они находились в гостиной трехэтажного особняка (стиль – неоклассицизм); их пригласил в гости декан медицинского университета. Удерживая Вайолет на слинге, чуть покачиваясь из стороны в сторону, крошечными глоточками потягивая красное вино, с сонной и прелестной улыбкой Мэрилин говорила декану:

– Я в полном восторге от материнства. И вообще, это наши лучшие дни.

Дэвид придерживался другого мнения, но в жизни бы его не озвучил. Дома жена бывала с ним резка, выглядела несчастной и даже одержимой. Она либо качала разом обе детские кроватки, либо с остервенением киношной бабули-итальянки, наполовину выжившей из ума, вручную стирала слюнявчики и распашонки. Спала она урывками, зато крепко. Обморочный этот сон казался Дэвиду нездоровым, но одновременно необходимым организму на каком-то животном уровне. Он и сам вот так же отключался, сам работал на пределе сил и за их пределом: путал вторник с пятницей, сумерки с зарей. Иногда Мэрилин заглядывала в университет с обеими девочками. Дэвид обнимал ее, и она к нему липла, как самоклеящаяся лента. Она, пожалуй, и шла-то ради одних только объятий – так идет за дозой наркоман. Никогда первая не высвобождалась. Дэвид тянул время и, в конце концов отстраняясь от жены, чувствовал боль.

И вот его жена ведет беседу с профессором, и неизвестно, которою из двух ипостасей видит доктор Флетчер, невролог сорока с хвостом лет. Уверенную в себе красавицу блондинку? Тогда Дэвиду пора ревновать или спешить на помощь. А может, доктор Флетчер видит страдающую хроническим недосыпом и гормональными скачками домохозяйку без профессии, рискнувшую на эпатаж – ибо что, если не эпатаж, эта ее фраза: «Наши лучшие дни»?

– Серьезное заявление, – выдал профессор.

Дэвида пронзила жалость к жене. Мэрилин еще такая молоденькая и выглядит молоденькой, «зеленой», особенно по контрасту с доктором Флетчером. Вон губки задрожали. Дэвид бросил товарищам по ординатуре «Извините» и шагнул к жене. Рука легла ей на талию.

– А я тут, по словам вашей супруги, пытаюсь проникнуться счастьем родительства, – произнес Флетчер, осклабившись.

Издевается над Мэрилин? Да, не иначе. Мэрилин взглядом взмолилась: «Поддержи, не противоречь. Хотя бы перед этими типами. Помню, знаю – утром были рыдания в ванной, но если сейчас не поможешь – я пропала».

– Нет более благодарного, всепоглощающего, прекрасного, святого занятия в жизни, чем растить детей, – с нехарактерным для себя пафосом изрек Дэвид.

Мэрилин улыбнулась ему, чуть потерлась крестцом о его ладонь. Спросила:

– А у вас есть дети, доктор Флетчер?

Дэвид стал массировать ей поясницу. Венди сейчас дома, на попечении соседки. Вайолет десять недель от роду – слишком мало, чтобы оставлять ее с няней. Брать с собой в гости обеих девочек как-то неудобно. До сих пор они услугами няни не пользовались, и отсутствие Венди для Мэрилин словно фантомная боль.

– Нет, – отвечал Флетчер. – Мне всегда казалось, при моей занятости в университете завести детей было бы жестоко. По отношению к ним, разумеется.

Мэрилин покраснела. Дэвид не спускал с нее взгляда.

– Хотя некоторым удается справляться, – добавил Флетчер.

– О да, – сказал Дэвид.

Доктор Флетчер с видом заговорщика весь подался к Дэвиду и Мэрилин:

– Вам, дорогие мои, я бы советовал остановиться на достигнутом. Возьмите Корригана – у него четверо спиногрызов. – Флетчер повел взглядом на Дэвидова университетского наставника.

Рядом с Корриганом маялась женщина, вероятно его жена. Оба – как ходячие мертвецы: вид потасканный, глаза мутные, разлеплять веки явно стоит огромных усилий; поникшие, ссутуленные, не друг к другу клонятся, а наоборот – в разные стороны.

– Четверо? – Дэвид плотнее прижал ладонь к бедру Мэрилин.

– На прошлой неделе Корриган отключился прямо в операционной. В смысле, заснул. Стоя. Пока аппендикс удалял, – пояснил доктор Флетчер.

Мэрилин извинилась, оставила их. Прежде чем исчезнуть, сжала руку Дэвида. Что имела в виду – он не понял.

По дороге домой Мэрилин отмалчивалась.

– Красивый у него дом, – заговорил Дэвид, когда они прошли по мосту. – Я и не знал, что в этих широтах вообще есть такие дома.

Сказал – и понял: сам же дверь распахивает, которую столь усердно баррикадировал.

– Да, – отозвалась Мэрилин. – Ни наш дом, ни соседние с профессорским и рядом не стояли.

Навстречу, слепя фарами, ехал автомобиль. Мэрилин вскинула руку, прикрыла личико спящей Вайолет.

Их район Айова-Сити считался захудалым, но, по крайней мере, не криминальным. В нескольких кварталах от дома имелся парк, где Мэрилин гуляла с детьми. Сам дом отличался добротностью – вот зима, а они не мерзнут. Дэвид напрягся, ощетинился даже, однако прежде, чем обида полностью им завладела, Мэрилин взяла его под локоть:

– Извини, милый. Просто я сегодня не в духе.

– Флетчер – кретин высоколобый, – выдал Дэвид.

Мэрилин прижалась теснее. Бедра их несколько раз соприкоснулись, прежде чем они приноровили друг к другу шаг.

– Ты слишком снисходителен. Господи, что он обо мне подумал? «Наши лучшие дни» – угораздило же ляпнуть! Тебе за меня стыдно, да? – Мэрилин смотрела не на Дэвида, а на дальние огни, которые отражала река.

Дэвид отчаянно замотал головой:

– Ну что ты! Конечно, нет. Ни в малейшей степени.

– Интересно, я вообще когда-нибудь на вечеринке блесну?

– Ты слишком строга к себе.

– Просто ты пытаешься меня успокоить. – Мэрилин поддернула сумочку на плече. – Курить до смерти хочется.

Если в Чикаго Мэрилин покуривала, то после переезда в Айову начала курить постоянно. Правда, забеременев в первый раз, бросила, держалась, пока носила Венди, и сейчас держится, потому что кормит грудью Вайолет.

– Одна из немногих радостей земных, благодаря которой мне, возможно, удастся сохранять рассудок, но…

– А мы, значит, тебя не радуем – я и девочки?

– Радуете. Только я сейчас про земное говорю, а вы мне с неба посланы и к материальной сфере отношения не имеете, счастье вы мое непостижимое.

Прозвучало чрезвычайно романтично и в то же время невыносимо печально.

По возвращении домой Мэрилин бросилась в детскую, а Дэвид остался рассчитываться с соседкой. Когда она ушла, Дэвид принялся намазывать хлеб арахисовым маслом и джемом. Сделал бутербродов побольше – Мэрилин на приеме почти не ела – и понес блюдо наверх. В спальне он застал следующую картину: Мэрилин укачивает Вайолет, а свободной рукой гладит по спинке Венди, сладко спящую у нее на коленях. Слава богу, его жена снова дома, снова с малышками и не обязана оправдываться за то, что вообще живет на свете, перед высоколобым подонком; избавлена от беспокойства о собственной интеллектуальной незрелости. Мэрилин подняла взгляд на Дэвида, и у него колени стали как ватные.

– Слушай, мастит ведь сразу проявляется? В смысле, если бы он у меня был, я бы видела? – Мэрилин чуть нахмурилась и добавила: – Венди нужно подгузник сменить. Сделаешь?

Фраза «Наши лучшие дни» превратилась у них в семейный мем. С тех пор, стоило им повздорить, либо Дэвид, либо Мэрилин вслух ее вспоминали.

Глава девятая

Со времен адвокатской практики Вайолет крепко помнила, как следует себя вести, когда дело пахнет скандалом. Надо пресечь слухи в зародыше; как только пресечешь – ситуация из-под контроля уже не выйдет. Этот же подход она применила к ужину с Джоной. Мэтт всячески выражал крайнюю степень обеспокоенности, любое упоминание о приходе к ним Джоны встречал гримасой, в которой легко читалось: «А ты точно этого хочешь?» И даже больше: «Не собираюсь тебя останавливать – ведь одуматься ты должна сама». Вот почему перед ужином с Джоной Вайолет внутренне собралась, словно перед судебным процессом. Наличествовало тут и классическое, детское какое-то «назло» – куда же в браке без духа противоречия, какая жена не переживает время от времени импульсов поступить наперекор мужу?

Увы, никто почему-то не написал пошаговую инструкцию «Как представить мужу своего внебрачного сына-отказника». И аналогичную – как его же представить своим законным, желанным детям, об отказе от которых и речи не шло, и намека на мысль не возникало? За неимением особых рекомендаций Вайолет обеспечила доставку пиццы на дом (пицца ведь всем по вкусу, не так ли?) и удостоверилась, что вина в доме хватит для нее и Мэтта. Объяснила, как умела, Уотту с Эли: семьи бывают разные, пятнадцать лет назад мама была совсем-совсем другая – даже не знала, что папа живет на свете. Короче, у них есть старший брат. Правда, брат он лишь наполовину, но это неважно. Его зовут Джона, и сегодня он придет к ним ужинать. Мальчики выслушали новость стоически, однако Вайолет не обольщалась. Дело вовсе не в том, что они заочно приняли Джону, – они просто в силу возраста почти ничего не поняли. Мэтт, явно недовольный видимым спокойствием сыновей, присел перед ними на корточки и сказал:

– Чур, пока это наша тайна, договорились?

– Мэтт! – воскликнула Вайолет.

Действительно – они ведь мальчиков правдивыми растят.

Мэтт встал на ноги и понизил голос:

– Неужели тебе и правда хочется, чтобы слухи докатились до детского садика?

И Вайолет живо представила: вот мамочки из «Тенистых Дубов» ходят вокруг нее хороводом, словно индюшки вокруг мертвого тела[48].

– Папочка прав, маленькие мои. Пусть это будет нашей семейной тайной. Помните, как мы с вами ходили в библиотеку и там тетя рассказывала про медвежью семью – все готовят вечеринку-сюрприз для папы-медведя? Так вот, чтобы сюрприз удался, ротик нужно держать на замочке. – Вайолет жестом застегнула воображаемую молнию собственного рта.

Эли захихикал, но Уотт по-прежнему глядел недоверчиво.

– Мы ведь не хотим, чтобы Джоне было некомфортно? Поэтому давайте помалкивать. У Джоны сейчас насыщенный период в жизни.

К Венди Вайолет поехала одна. Везя Джону в Эванстон, кивала по сторонам: «Чтобы собрать средства на строительство вот этой бесплатной библиотеки, мы устроили ярмарку»; «А это Уоттов садик»… Вайолет перечисляла ориентиры, не давая себе осмыслить масштабов однообразия, каких в последние годы достигла ее жизнь. Отрезвил ее взгляд в сторону Джоны, явная скука на его лице. А вот как бы Джона провел для нее экскурсию по району своего детства? Да, наверно, примерно так: «Вот в этом сквере я белок терроризировал», «Вот эту забегаловку поджечь хотел – то-то бы народ из нее повыскакивал, прикольно же». Остаток пути они ехали в молчании.