Фердинанд Лассаль. Его жизнь, научные труды и общественная деятельность

Прогрессисты тем временем не дремали и где только могли проводили резолюции против Лассаля. Правда, это удавалось им лишь на таких собраниях, на которых Лассаль не присутствовал. Однако на одном собрании рабочих в Майнском округе резолюция прогрессистов против Лассаля была отклонена, и было решено устроить диспут между ним и Шульце-Деличем. Собрание проходило 17 мая во Франкфурте-на-Майне, считавшемся твердыней прогрессистов. Большой театральный зал был битком набит народом. Шульце предпочел, однако, остаться дома. Лассаль же еще до собрания писал Родбертусу, что хотя он ждет мало пользы от таких диспутов, но ему нужен шум, его страстно тянет тряхнуть своей львиной «гривой»; он должен явиться на собрание и во что бы то ни стало одержать победу. Прогрессисты приняли все стратегические и даже гастрономические меры, чтобы предотвратить победу ненавистного смельчака. Председателем собрания был знаменитый натуралист Бюхнер, столп прогрессистов. В середину зала были допущены только члены рабочих «Союзов самообразования», между которыми было много фанатических противников Лассаля. Другие рабочие, не члены, должны были платить по шесть копеек за вход, и то лишь на галерею, причем они были лишены права участвовать в голосовании.

За ложи приходилось платить по гульдену (75 копеек). На всякий случай были приглашены небольшие группы рабочих из Оффенбаха, которых угощали «питиями» в соседнем трактире с поручением появляться время от времени на собрании и производить шум. И надо отдать справедливость «питиям»: группы действовали превосходно. Покуда говорил вожак прогрессистов Зоннеманн, предлагавший высказаться за Шульце-Делича, собрание вело себя тихо и чинно. Но совсем иное настало, когда слово было потом предоставлено Лассалю. Среди страшного шума, перерывов, свистков и криков «довольно!», сменявшихся, правда, и горячими рукоплесканиями, Лассаль произнес превосходную речь в защиту своего «Гласного ответа». Из-за шума, однако, ему не удалось окончить речь, и продолжение ее было отложено до следующего собрания, происходившего 19 мая во Франкфурте же. В каком страстном, но далеко не заискивающем перед слушателями тоне говорил Лассаль, видно из следующего инцидента. Когда на собрании поднялся было однажды ужаснейший шум, президент Бюхнер потребовал тишины, прося не прерывать оратора. «Подумайте же, – сказал он, – что надо предоставить г-ну Лассалю полную свободу для защиты». «Я принужден, – возражает на это Лассаль, – протестовать против слова, которое вырвалось у г-на президента и на котором он, вероятно, не будет настаивать. Я здесь не обвиненный, и защищаться мне не приходится. Я явился сюда, чтобы учить вас, а не для своей защиты. Притом поймите, что я говорю не для своего удовольствия. Я готов тотчас же перестать, если этого желает большинство собрания». Но собрание покрыло эти слова громкими рукоплесканиями. На следующем собрании перед той же публикой Лассаль закончил свою речь. Настроение слушателей изменилось, по-видимому, в его пользу. На печатные упреки прогрессистов, что это неслыханная вещь, чтобы человек говорил целых четыре часа и сообщал скучные и сухие статистические материалы, Лассаль заметил в начале своей речи: «Мы собираемся заниматься экономическими вопросами, а не краснобайством. Вы еще не привыкли к статистическому материалу. Вас надо хорошенько начинить им, надо возбудить в вас вкус к нему…» Победа Лассаля была полной. Когда резолюция была поставлена на голосование, более четырехсот человек высказалось «за», один – «против» Лассаля. Во время баллотировки человек сорок вышли из зала с криками: «Да здравствует Шульце-Делич!» Это была та самая победа, о которой Лассаль писал своим друзьям, что он побил прогрессистов теми войсками, которые они повели против него. На следующий день Лассаль выступал в Майнце с тем же успехом: восемьсот с лишним голосов против двух, собрание высказалось за Лассаля.

Эти сравнительно крупные успехи и привели к образованию «Общегерманского рабочего союза».

23 мая 1863 года в Лейпциг съехались делегаты из десяти крупных промышленных городов: Гамбурга, Кёльна, Дюссельдорфа, Франкфурта и других и основали вышеупомянутый «Союз», главной целью которого было достижение мирным и законным путем общеизбирательного права и производительных ассоциаций с государственным кредитом. На учредительном собрании присутствовали, кроме Лассаля, профессора Лейпцигского университета, Вутке, нескольких литераторов и общественных деятелей, около шестисот рабочих. Достоверно известно, что Лассаль в первое время не хотел было принимать на себя обязанности президента «Союза», чтобы не быть связанным в своей политической деятельности. Лишь по настоянию друзей, в особенности же графини Гацфельд, он согласился на это. И то лишь в том случае, если будут приняты статуты, выработанные им вместе с его другом демократом Ф. Циглером. Разумеется, статуты эти были приняты, а Лассаль был избран президентом на пять лет и облечен почти диктаторской властью. Такая централизация объяснялась не только прусскими законами о союзах, но и взглядом Лассаля, что «Союз» должен стать «молотом в руках одного человека». Членом «Союза» мог быть всякий, признававший устав и плативший по три с половиной копейки в неделю. Президент сам назначал вице-президента и своих уполномоченных в различных городах и центрах. Таким образом, первый практический шаг был сделан.

Лассаль прежде всего устремил свое внимание на то, чтобы к движению открыто пристали люди с влиянием и ученым авторитетом. Но все его старания в этом отношении имели очень малый успех. Так, например, Родбертус, несмотря на свое глубокое уважение и симпатии к Лассалю, воздерживался от участия в движении. Причиной этому были не только его разногласия с Лассалем в вопросе о «производительных ассоциациях», но еще больше – крайне скептическое отношение Родбертуса к общеизбирательному праву, «убеждены ли вы, – спрашивает он Лассаля, – что средство это приведет здесь с естественной необходимостью к поставленной вами цели? Я в это не верю».

Как всегда бывает при возникновении нового движения, к Лассалю пристали люди самого разнообразного склада, умственного и нравственного. Его ближайшие соратники, его штаб представлял собой весьма пеструю компанию. В ее среде были люди толковые и энергичные, но были также сомнительные субъекты и просто тюфяки. Не обходилось, конечно, без разногласий, и Лассаль не уставал всюду поспевать: он просвещал, поучал, успокаивал и укрощал. Когда ему казалось, что спорщик – один из тех людей, с которыми, по выражению Гёте, и боги ничего не поделают, то он принимал и генеральский тон: «Если вы, мой милый, еще не убедились в верности моих слов, то я апеллирую к дисциплине: должна господствовать одна воля!..»

Но уже спустя месяц после основания «Союза» Лассаль должен был передать на лето ведение его дел другому лицу – доктору Даммеру. Усиленные занятия, судебные процессы, речи, агитация, полемика – то, что Лассаль написал за полгода, с января по июнь, добрых тридцать печатных листов, – все это переутомило его и ослабило его здоровье. Организм его настоятельно требовал отдыха. Лассаль провел лето на курортах Германии и Швейцарии. Где бы, однако, Лассаль ни находился, он отовсюду следил за делами «Союза». Ему присылались аккуратные рапорты о состоянии движения. Оказывалось, что дело продвигалось туго, по крайней мере далеко не так быстро, как этого ожидал сам Лассаль. Вербовка новых членов происходила очень медленно и с большим трудом. В августе 1863 года, то есть спустя три месяца после основания, «Союз» насчитывал не больше одной тысячи платящих взносы членов. Хотя эта цифра сама по себе довольно солидная – в особенности если принять во внимание, что платящие члены «Союза» составляли меньшинство среди его последователей, – но что значила она для Лассаля, которому нужно было широкое народное движение, фантазия которого ворочала чуть ли не десятками и сотнями тысяч?! Но Лассаль не принадлежал к разряду людей, легко падающих духом и сдающихся при первом сопротивлении или неудаче. Он измышлял всевозможные средства, готовился произвести «смотр» своим «войскам» и обдумывал план кампании.

В сентябре 1863 года Лассаль отправился на Рейн, где он пользовался наиболее устойчивыми симпатиями рабочего населения. За время с 20 по 29 сентября он выступал с речами в народных собраниях Бремена, Золингена и Дюссельдорфа. Произнесенную во всех этих собраниях речь он издал отдельной брошюрой под названием «Празднества, пресса и Франкфуртское депутатское собрание». Брошюра эта является как бы поворотным пунктом в его агитации. Серьезный, продуманный тон отодвигается в ней как будто на задний план, а на передний выступают скрытые дипломатические соображения, чтобы не сказать – демагогическая неразборчивость в средствах. Многое заставляет думать, что уже во время летних странствований по курортам у Лассаля завязались те связи, которые привели его потом к прямым переговорам с Бисмарком. Страстная до болезненности жажда быстрых успехов своему туго продвигавшемуся вперед делу толкала Лассаля на скользкий путь. Движение «Ахерона» оказалось для него слишком спокойным, и он стал рассчитывать на помощь «богов».

Это было в разгар «конституционной» борьбы прогрессистов с правительством. Ландтаг, в котором прогрессисты имели подавляющее большинство, был распущен. Прогрессисты устраивали демонстративные собрания под видом банкетов, а во Франкфурте происходило собрание бывших депутатов, в котором прогрессисты – вопреки своей прежней точке зрения – высказались за федеративное объединение Германии. Вот эти-то банкеты, депутатское собрание, а заодно уж и прогрессистскую печать и подверг Лассаль беспощадной критике. Конечно, мы не привыкли, чтобы Лассаль говорил о прогрессистах языком великосветской гостиной. Но в данном случае критика его была не чем иным, как целым рядом придирок, и притом придирок, не лишенных своеобразного «букета». Из-за вышеупомянутой политики – расположить Бисмарка к себе и своим планам – Лассаль делает ему комплименты в своей речи, а ненавистных реакции прогрессистов рубит сплеча, без всякой оглядки на справедливость и здравый политический такт. В качестве оружия против них он использует зачастую выдержки из реакционных газет, язвительные упреки которых говорили скорее в пользу прогрессистов, чем против них. Лассаль нападает на их прессу, в то время как последняя подвергалась и преследованиям со стороны Бисмарка. Он укоряет их за то, что они – в пику Бисмарку – поговаривали об объединении Германии не под гегемонией Пруссии, между тем как он сам же преследовал их прежде за то, что они мечтают о едином отечестве под прусской каской. О Бисмарке же Лассаль отзывается в своей речи так: «И даже если бы нам пришлось обменяться с Бисмарком ружейными выстрелами, справедливость заставила бы нас еще в момент пальбы признать, что он – мужчина, между тем как прогрессисты не что иное, как старые бабы…» Что он произносил свою речь ad usum delphini[10], то есть подмигивая «горным обителям», вытекает, между прочим, из письма его близкому другу: "…то, что напечатано в этой брошюре, я говорил лишь для двух-трех господ в Берлине (für ein paar Leute in Berlin)». Реакционная пресса в качестве tertius ridens[11] встретила речь Лассаля с большим одобрением и даже восторгом. Что же касается массы рабочих слушателей, с восторгом и благоговением внимавших бледному и стройному оратору, то их электризовала главная идея речи, то есть принцип самостоятельного политического движения. Эта идея застилала перед ними смысл и значение побочных нападений и намеков.

Да не подумает, однако, читатель, что эта речь Лассаля не отличается ровно никакими достоинствами. В отдельных частях своих она достигает той красоты и ораторского блеска, которые так ярко характеризуют все его прежние речи. В этом отношении весьма выразительно то место, где он бичует немецкую буржуазную прессу с ее принципом «чего изволите?», с ее продажностью, пошлостью, погоней за барышом, за объявлениями. Эта тирада горит неподдельным пафосом и гневом библейского пророка.

«Поймите, – восклицает он, – если тысячи газетных писак, эти современные учителя народа, своими ста тысячами голосов вдыхают в народ свое тупое невежество, свою бессовестность, свою ненависть евнухов ко всему истинному и великому в политике, искусстве и науке, – в народ, который с верой и доверием протягивает руку к этому яду, надеясь почерпнуть из него духовную силу, то не миновать гибели этому народному духу, будь он хоть трижды так прекрасен».

Поговорив дальше об общем значении печати и мерах к устранению царящей газетной деморализации, он заключает:

«Держитесь крепко, с пламенной душой за тот лозунг, который я вам бросаю (zuschleudere): „Ненависть и презрение, смерть и гибель нынешней прессе“. Это смелый клич, исходящий от одного человека против тысячерукого учреждения газет, с которыми уже тщетно боролись короли. Но как истинно то, что вы страстно и жадно льнете к моим устам, и как истинно то, что душа моя, сливаясь с вашей, содрогается самым чистым восторгом, – столь же истинна и уверенность, меня проникающая, что грядет момент, когда засверкает молния, которая ввергнет эту прессу в вечный мрак!!!»

Собрание в Золингене, состоявшее из пяти тысяч человек, не обошлось без шумного инцидента. Речь его была постоянно прерываема несколькими прогрессистами, присутствовавшими на этом собрании. Это привело в конце концов к свалке между рабочими и прогрессистами, что дало тамошнему бургомистру, также прогрессисту, повод к роспуску собрания. Лассаль энергично протестовал против этого. Когда же протест его оказался тщетным, он, сопровождаемый добрым десятком тысяч народа, отправился на телеграф, где послал министру-президенту Бисмарку телеграмму, жалуясь на бургомистра. Телеграмма эта осталась, однако, без всякого ответа.

Завершив свою Рейнскую кампанию, Лассаль 7 октября возвратился в Берлин. Тут он горячо принялся за дело привлечения берлинских рабочих к своему движению. С этой целью он написал брошюру под заглавием «Обращение к берлинским рабочим» и распространил ее в шестнадцати тысячах экземпляров. Брошюра посвящена главным образом отстаиванию общеизбирательного права. Однако результаты были незавидными. На собраниях ему почти не удавалось говорить, так как все они систематически расстраивались прогрессистами, прибегавшими к тем «героическим» средствам, с которыми мы встречались раньше. Доходило даже до того, что рабочие-прогрессисты издевались над Лассалем и чуть ли не оскорбляли его действием. Когда он за неявку в дюссельдорфский суд был однажды арестован на одном берлинском собрании, многие рабочие аплодировали. В то время как в Берлине в начале декабря 1863 года насчитывалось до трехсот членов «Союза», число это с каждым месяцем все больше и больше уменьшалось. К тому же значительная часть движения состояла из безработных.

Читатель помнит, что на приговор суда по делу о его первой лекции Лассаль подал апелляцию. 12 октября 1863 года оно опять разбиралось во второй инстанции, перед которой Лассаль должен был произнести в свою защиту речь «О косвенных налогах», но из-за болезни горла произнес лишь часть ее. Еще летом Лассаль издал эту речь отдельной брошюрой. Она относится, по времени своего появления в печати, к периоду, предшествовавшему тому повороту, о котором мы говорили выше, и заключает в себе все крупные достоинства его лучших произведений. Подавляющая эрудиция в экономических вопросах, в высшей степени искусное жонглирование свидетельствами и показаниями выдающихся государственных деятелей, действительных тайных советников, правительственных органов вплоть до министра Мантейфеля и даже до самого короля – давали в связи с беспримерным по своей серьезности и искренности пафосом такой ансамбль, что вся мотивировка приговора первой инстанции лопнула под язвительным дыханием лассалевского красноречия, как огромнейший мыльный пузырь. Значительнейшая часть трактата посвящена доказательству, что косвенные налоги являются в Пруссии средством перенесения податного бремени с имущих классов на неимущие. В остальном речь посвящена защите положений его лекции против возможного приговора и прокурора, настаивавшего на девяти месяцах тюремного заключения.

«Я, – говорит Лассаль, – всей душой стараюсь внушить рабочим не винить конкретные личности, потому что они – невинный и непроизвольный продукт обстоятельств, и будь рабочие на месте тех, которых они осуждают, они ни на волос не были бы лучше, – а меня обвиняют в возбуждении ненависти и презрения к этим личностям. Это такое же побуждение к ненависти и презрению, – продолжает Лассаль, – как, например, вызов Христа: „Кто сознает себя чистым, брось первый камень!“ – был побуждением к убийству… Неужели, – спрашивает он, – вы в самом деле можете думать, что человек, одержимый страстью Фауста, дошедший серьезным, упорным трудом от греческой философии и римского права через все этапы исторической науки до современной экономики и статистики, может закончить таким „умыслом“?»

Раскрывая дальше свой взгляд на государство, Лассаль заносит свой бич над манчестерцами.

«Господа! – говорит он судьям. – Ведь вы не принадлежите к манчестерцам, к этим современным варварам, которые ненавидят государство, – не ту или другую государственную форму, а вообще государство! – которые, как сами иногда сознаются, хотели бы уничтожить всякое государство, продать с молотка правосудие и полицию и вести войну акционерными обществами, дабы во всей вселенной не осталось ни одного нравственного закона, который мог бы оказывать сопротивление их вооруженной капиталом эксплуататорской алчности!!!»

Кончая свою защиту, Лассаль между прочим заявляет, что неудобства четырехмесячного заключения ничтожны в сравнении с громадными усилиями, употребленными им для того, чтобы добиться оправдания. Но он счел своей обязанностью разъяснить предмет ради судей, чтобы предохранить их от беспримерной несправедливости, ради науки, чтобы отстоять обширную область умственной деятельности. «Я был обязан ради страны испытать, тот ли остался у нас суд, о котором при Фридрихе Великом до Франции дошла поговорка: „Il yades juges à Berlin“ – „Есть судьи в Берлине“.» Берлинская королевская судебная палата заменила, как мы уже знаем, тюремное заключение сторублевым штрафом. При состоятельности Лассаля это наказание было равносильно полному оправданию.

Зиму 1863/64 года, последнюю зиму своей жизни, Лассаль провел в Берлине. Она принесла ему большие огорчения и хлопоты по делам «Общегерманского рабочего союза». Не только в Берлине, но и в остальной Германии рост «Союза» продвигался очень медленно, денежные дела обстояли еще хуже, и Лассалю приходилось тратить большие суммы из своего кармана. Все это вело к тому, что в недрах «Союза» возникали разногласия, дрязги и препирательства. Кое-где ближайшие сотрудники поднимали оппозицию против «диктатора». Они отстаивали реформу «Союза» на почве децентрализации, о которой Лассаль и слышать не хотел. Ему нужен был «молот в руке одного человека». С точки зрения текущих политических потребностей, Лассаль был, конечно, прав, отстаивая строгое единство. Но были правы и его оппоненты, видевшие в этой тактике опасность для демократического принципа. Большим утешением служили Лассалю многочисленные знаки признательности и благодарственные письма, приходившие к нему в течение этой зимы со всех концов Германии, снабженные сотнями подписей рабочих. В такие минуты он снова воодушевлялся, предаваясь активному труду и розовым надеждам.

Как человек научно мыслящий, Лассаль понимал, какое огромное значение имеет разработка политической экономии для познания и решения существенных проблем современной жизни. Он собирался, по его словам, написать серьезное исследование «Об основаниях научной политической экономии». С общим планом такого обширного исследования мы встречаемся уже в его «Системе приобретенных прав». В первом томе этой работы Лассаль пишет:

«В социальном отношении мир занят теперь вопросом, может ли человек составлять посредственно собственность другого человека, так как непосредственной собственностью он уже не может быть, то есть должно ли свободное осуществление и развитие рабочей силы быть исключительной собственностью владельца рабочего материала и рабочей ссуды (капитала); должен ли, следовательно, предприниматель как таковой помимо вознаграждения за свой умственный труд получать в собственность чужую трудовую ценность (премию или прибыль капитала, составляемую разностью продажной цены продукта и суммы всех плат и вознаграждений, полученных всеми работниками, в том числе и умственными, которые были нужны для произведения продукта)?»

Но, получив в 1863 году известное письмо лейпцигского комитета, Лассаль, вовлеченный в водоворот практической деятельности, вынужден был оставить свое первоначальное намерение. Между тем практическая деятельность показала ему, как важен хоть какой-нибудь «кодекс», в котором деятельность «Союза» находила бы необходимую опору во всех теоретических вопросах. Для удовлетворения этой потребности Лассаль воспользовался зимой 1863/64 года, чтобы, так сказать, на бивуаке, написать такой «кодекс». Мы говорим о его главном сочинении по политической экономии «Бастиа-Шульце из Делича. Экономический Юлиан, или Капитал и труд». Это сочинение, составляющее более пятнадцати печатных листов, Лассаль написал в течение четырех месяцев, среди множества дел и переписки, касающихся «Союза», среди агитации и полемики его с противниками, среди беспрестанной возни с судами и администрацией и к тому же в удрученном состоянии духа. В январе 1864 года оно появилось уже в печати.

Содержание книги распадается на две взаимозависимые части. Одна представляет собой критику «либеральной» политической экономии; другая – положительное развитие понятий о различных экономических категориях. На основе этих рассуждений Лассаль развивает в общих чертах свои окончательные социальные выводы, а также и свой взгляд на производительные ассоциации с государственным кредитом. Как политэконом Лассаль не был самостоятельным ученым. Во всех своих произведениях, где затрагиваются теоретические вопросы политической экономии, он опирается главным образом на труды Маркса (исключая теорию «железного закона»). И в сочинении «Капитал и труд» Лассаль следует работам Маркса, в особенности же его известному исследованию «Zur Kritik der politischen Oekonomie»[12], появившемуся в 1859 году. Сам Лассаль – правда, лишь по отношению к одному вопросу, – прямо признается в этом.

«Все, что я вам только что сказал о деньгах и об общественном значении рабочего времени как единицы меры ценности, – все это всецело заимствовано мною, все это представляет лишь краткое, сжатое извлечение из одного в высшей степени важного и превосходнейшего сочинения… Это великолепное сочинение Карла Маркса „К критике политической экономии“, составляющее эпоху в развитии экономической науки», – говорит Лассаль в конце третьей главы своей книги.

То же самое можно было бы сказать и относительно других глав, и если Лассаль этого не делает, то это, конечно, происходит не потому, что он хотел выдавать чужое учение за свое собственное, – что признал и Маркс, объясняя это «условиями пропаганды».

Что же касается практических выводов Лассаля относительно производительных ассоциаций с государственным кредитом – заимствованных Лассалем, с одной стороны, у Луи Блана (государственный кредит), с другой – у Прудона (полную самостоятельность этих ассоциаций),– то Маркс не только не имел ничего общего с ними, но и прямо считал их бессмыслицей – с точки зрения конечных целей самого же Лассаля.

Однако, несмотря на то что Лассаль не был самостоятельным экономистом, его книга «Капитал и труд» произвела большую сенсацию не только среди друзей, но и противников. Этой сенсацией она обязана своей ярой полемике с Шульце-Деличем. Читатель имел уже удовольствие познакомиться с «королем в социальной области». Этот-то Шульце выступил, как бы в противовес агитации Лассаля, перед берлинскими рабочими с целым циклом лекций по политической экономии, которые он потом издал отдельной книжкой под названием «Глава из катехизиса немецких рабочих». Здесь он собрал в единое целое весь арсенал учений либеральной экономической школы, в большинстве случаев слепо повторяя их за своим французским оригиналом Бастиа – известным проповедником пресловутой «гармонической теории», – не обнаруживая, впрочем, остроумия последнего. В шестой из этих лекций Шульце полемизирует с «Гласным ответом», нападает на лассалевский проект о производительных ассоциациях с государственным кредитом, причем в доказательство своей учености он не преминул обозвать Лассаля «дерзким полузнайкой». Если Лассаль и вообще-то не любил оставаться в долгу перед своими критиками, то «Экономического Юлиана» он уже давно готовил, чтобы показать им свои когти. Эти когти по отношению к Шульце оказались беспощадными, смертельно-язвительными. Лассаль уничтожает своего противника всеми средствами – позволительными и непозволительными. Ибо справедливость требует сказать, что нападки его зачастую выходят далеко за пределы обычной литературной полемики. Меткая и блестящая в одних местах, речь Лассаля доходит в других до мелочности и грубости. Но если принять во внимание то душевное настроение, в котором писалась эта книга, едва ли можно этот внешний недостаток вменить Лассалю в особенную вину. Напротив, соображаясь именно со всеми неблагоприятными обстоятельствами, о которых мы говорили выше, нельзя не согласиться с Бернштейном, что «эта книга дает новое доказательство необыкновенного таланта, поразительной разносторонности и эластичности ума Лассаля… Местами, – продолжает Бернштейн, – изложение „Бастиа-Шульце“ поднимается на высоту лучшего, что когда-либо написал Лассаль, и в таких местах его гений еще раз озаряется самым светлым блеском».