Пастух и Ткачиха

Нью-Ланг приехал из Парижа несколько недель назад, в компании двух товарищей. Все трое провели время достойно, но безрадостно. Нью-Ланг произнес речь против мирового империализма в зале Сорбонны и был арестован – так он выяснил, что койки там тоже очень грязные. Он просидел пять месяцев, пока к власти наконец не пришло новое правительство Народного фронта и его не выпустили. Он побрел с больными легкими обратно на Монмартр, к дяде, владельцу китайского ресторана «К разноцветным фонарям», но тот принял его не сказать чтобы грубо, но с каким-то унизительным подтекстом, пробудившим в Нью-Ланге стремление непременно добиться материальной независимости. В конце концов он устроился работником сцены в цирке.

До заключения он четыре раза выезжал за границу в качестве политического курьера: дважды в Дрезден, один раз в Вену и один раз в Лондон. Его задачи были настолько конспиративными, что с товарищами позволялось встречаться только по крайне важным вопросам. В остальном он общался с более-менее аполитичными соотечественниками, студентами и художниками, акробатами и жонглерами. Пока одним меланхоличным осенним вечером не пришло ошеломляюще внезапное спасение. За кулисами появились два товарища, Ли Чин-Чи и Хань Цзю-Пао, и сообщили, что все трое приглашены в Москву. Они выложили на стол изумленного директора цирка точную сумму штрафа за прерванный контракт, и ушли вместе с Нью-Лангом, не сказав ни слова. Протиснувшись в толпу в метро вместе с двумя маленькими, бодрыми кантонцами – он с трудом понимал их язык и видел их всего четыре раза в жизни, но они стали ему ближе отца и матери, жены и сына, – Нью-Ланг впервые в жизни сказал себе: «Теперь я счастлив».

Спустя несколько ярких ноябрьских и декабрьских недель в Крыму, где их разместили в конфискованном княжеском дворце для совместного отдыха с колхозниками, профессорами, инженерами и уборщицами, они переехали в международное общежитие для политических эмигрантов. Им выделили комнату на троих, хорошую комнату, не считая слишком мягких европейских подушек, вызывавших у них легкое отвращение. Каждую неделю они получали деньги от Международной помощи трудящимся. Но сегодня посылка куда-то пропала.

Чиновник за столом не понимал ни английского, ни французского, но понимал русский и немецкий. Поэтому Нью-Ланг вспомнил то немногое, что сохранилось в памяти из курса немецкого, и лаконично заявил: «Нет денег».

Оторвавшись от журнала, еврейка тихо сказала своему спутнику:

– Китаец говорит, как литовский еврей.

– Простите, – спросил Нью-Ланг, робко приближаясь, – вы сейчас говорили не по-немецки?

– О нет, – вежливо ответила женщина на сносном английском. – Это идиш – язык еврейского народа.

– Но язык Библии звучит иначе, – заявил Нью-Ланг.

– Совершенно верно, – охотно и не без гордости подтвердила еврейка. – У нашего народа два языка.

– У нашего тоже, – отозвался Нью-Ланг. – Литературный язык вэньянь и народный язык байхуа.

– Как интересно! Впервые слышу! Пожалуйста, скажите, в какой степени…

Дверь открылась, и монотонный голос позвал:

– Ханна Самойловна Билкес! Маркус Гедалевич Герцфельд!

– Простите, – сказала Ханна Билкес. – Нам пора в паспортный стол. Надеюсь, мы еще увидимся.

В паспортном столе собралась очередь из нескольких человек, и им предложили пока присесть.

– Могли бы просто оставить нас снаружи! – с неуместным пылом запротестовала Ханна.

– Снаружи или внутри, какая разница, – сказал Маркус Герцфельд.

Наконец, их документы были готовы: Ханна Самойловна Билкес, родилась в 1905 году в Дрогобыче, Польша (бывшая Австрия), писательница, без гражданства, не замужем, эмигрировала из Вены в октябре 1937 года, и Маркус Гедалевич Герцфельд, родился в 1902 году в Кракове, Польша (бывшая Австрия), учитель средней школы, без гражданства, женат, эмигрировал из Вены в октябре 1937 года.

– Выходит, вы галициец с Дикого Запада, – пошутила Ханна, обернувшись через плечо.

– Я полностью ручной.

– Ваша Франя уверяла меня в обратном.

– Да, для жен мы всегда недостаточно ручные, – болтая и жестикулируя, они спустились по лестнице. На выходе неподвижно стоял Нью-Ланг.

– Мне кажется, – тихо заметил Маркус Герцфельд, – китаец в вас влюбился.

– Ну и правильно, – ответила Ханна с мечтательной самоиронией. – Было бы очень обидно, если бы было иначе.

– Куда вы идете? – вежливо спросил Нью-Ланг.

– На Дмитровку. Вы тоже?

– Я тоже.

– Там висит афиша еврейского театра, – сказала Ханна, близоруко прищурившись.

– Почему вы не носите очки? – упрекнул ее Маркус.

– Из тщеславия, – быстро объяснила Ханна.

– В Китае женщины столь же тщеславны? – поинтересовался Маркус.

– Никто не лишен тщеславия, – философски заметил Нью-Ланг.

– Но лишь немногие готовы признавать это открыто, как мисс Ханна.

Они остановились перед афишей. Нью-Ланг задал несколько удивительно профессиональных вопросов.

– Вы разбираетесь лучше, чем мы! – удивился Маркус.

– Я руководил театром в Шанхае, – скромно ответил Нью-Ланг.

– Нам нужно сходить на это всем вместе, – с нетерпением сказала Ханна. – Это Шолом-Алейхем, еврейский Марк Твен.

Они дошли до квартиры Маркуса Герцфельда.

– Наши имена вы уже знаете, – сказал он. – Можем мы тоже…

– Пожалуйста, зовите меня Нью-Ланг, – ответил его собеседник, с незаметным замешательством проглотив свою фамилию.

– У большинства китайских имен очень красивые значения, – заметила Ханна.

– У моего скромного имени значение простое: пастух.

– Пастух? – переспросил Маркус, который никогда не упускал возможности для насмешки. – Значит, я могу откланяться и передать мисс Ханну под вашу защиту.

– Я думала, вы ставите рога только своей супруге, – засмеялась Ханна ему вслед.

– Вы сейчас домой? – спросил Нью-Ланг.

– Мне еще нужно доехать на трамвае до издательства иностранной литературы.

– А мне в Институт Востока. Нам по пути.

– Видите маленький отель в том переулке? – спросила Ханна. – Я живу там. К вашему сведению.

– Если вы позволите… – смутился Нью-Ланг.

– Вам же нужно мне многое рассказать, – порывисто, но деловито сказала Ханна. – Во‑первых, про два языка. Во‑вторых, про театр. В‑третьих…

Подъехал трамвай. Он оказался, как обычно, переполнен, и Ханна постоянно жаловалась на это, в свойственной белым варварам манере. Как ни странно, Нью-Ланга это не оттолкнуло, а позабавило.

Они стояли посреди толпы и невольно смотрели друг на друга в упор – и лица казались бесконечно чужими. Нью-Ланг смотрел на ее густые брови и белую прядь в черных волосах, а Ханна заметила в раскосых китайских глазах нотку мягкого упрямства.

И они уже не чувствовали удушливой тесноты.

Мир казался шире, чем когда-либо.

Глава 2

В китайской комнате общежития каждый день гадали: «Даст ли нам китайская партия легальную работу?» Спустя долгие годы строгой секретности и тайных заданий каждый жаждал легкого общения, публичного признания своих достижений, свободных любовных связей.

Ли Чин-Чи в себе не сомневался. Он какое-то время проработал на парижской обувной фабрике и уже видел себя будущим стахановцем. А вот Хань Цзю-Пао был настроен скептически.

– Вот увидите, – предсказывал он. – Однажды нам снова придется скрываться.

На данный момент казалось, что сбылись прогнозы Ли. Они могли выступать: в Институте Востока, в Парке Культуры, в клубе иностранных рабочих. Им предоставили лучших преподавателей по колониальной истории и истории партии. Нью-Ланг получил весьма лестную рекомендацию от Коминтерна в театр Станиславского с просьбой принять молодого, достойного режиссера, и не менее лестное задание написать книгу о советском театре – впервые на китайском языке. Ли устроился на обувную фабрику «Красный Октябрь», а Хань, работавший в китайской секции Коминтерна, вскоре стал правой рукой партийного представителя – тоже южного китайца, знавшего Мао Цзэдуна еще под прозвищем «бледный студент Мао».

Разумеется, паспортов им не выдали и запретили называть посторонним свою фамилию или адрес. Но с этими оговорками Нью-Ланг мог рискнуть и навестить Ханну.

Ханна встретила его с восторженным криком, который одновременно удивил и обрадовал. Соседей по комнате у нее не было. Помещение крошечное, не развернуться, но зато полностью принадлежит ей. Она задавала вопрос за вопросом, и он, к своему удивлению, обнаружил, что ему абсолютно комфортно на них отвечать.

Да, он руководил труппой под названием «Мэй-Хуа», Цветок сливы. Он нарисовал синей ручкой на пачке сигарет очертания пяти листьев. Самый ранний цветок в году, который распускается среди морозов и бурь – он стал для китайского народа символом революции. По такому же пути развивался и его театр – среди полуколониальных унижений и полуфеодального полицейского террора. Спустя годы он узнал, какой это вызвало резонанс в стране. Появились другие любительские театры, они возродили семейную драму «Гроза» в улучшенной версии и поставили трагедию «Куртизанка» того же автора. Поставив историческую драму о восстании тайпинов, они дали завуалированный, но понятный ответ на покорение японцами Маньчжурии.

Несмотря на полицейский террор, его друзья продолжили работу на сцене, особенно младшая невестка, активистка за права женщин Танг Цзай-Юнь. Понимая, насколько тяжело китайские слоги оседают в памяти европейцев, он перевел: «Сияющее Облако».

– Сияющее Облако, – зачарованно повторила Ханна. – Сияющее Облако.

– Это работа моей юности, – сказал Нью-Ланг. От напряженной, но бесконечно ценной попытки изучить и упорядочить свою жизнь для Ханны его лоб покрылся мелкими морщинами. – Иногда она встает в памяти, как цветная пятиэтажная пагода, «Ночь в кафе», «Ночлежка», «Дядя Ваня» и «Крестьянский бунт». И то, что происходило и происходит вокруг, – лишь темные тени, отброшенные бурей нашего времени, пока мое маленькое, изящное здание стоит невредимым. Но возможно, это лишь тщеславие художника. Я часто мыслю скромнее и объективнее, и тогда мои пьесы кажутся мне мимолетными тенями, нежными пестрыми тенями на черном фоне.

– Это игра теней и пагода одновременно – подвижность и стабильность, – задумчиво сказала Ханна. – И оба сравнения настолько прекрасны, что я ослеплена.

– Да, китайская традиция красоты! – ответил Нью-Ланг. – Нам, китайским революционерам, она порой основательно надоедает. И все же… В Париже я вдруг затосковал по формулам этикета, и каллиграфии, и загнутым кверху краям крыш, и маленьким барельефам из слоновой кости, и перьям зимородка, и даже по спектаклю театра Нань-син «Пастух и ткачиха» по нашей народной легенде, основанной на феодальных традициях, – ее настолько исказили и упростили, что я в гневе ушел с середины. У меня была политически важная, но одинокая и унылая работа в Париже – мне нельзя об этом рассказывать, – а китайцы, с которыми я там общался, были в основном аполитичны и полностью ассимилированы, и предпочитали говорить по-французски, пусть и со стеклянным акцентом – маленькие французы под стеклом. Однажды я написал на скамейке в Люксембургском саду стихотворение Ван Пи-Цзы:

Падают листья – и я одинок.Изумрудные деревья увяли под осенним ветром.Мой взгляд устремлен сквозь голые ветви,Но ему не увидеть далекой родины!

– Я несколько иначе представляла пребывание в Париже, – полунасмешливо сказала Ханна.

– Я тоже, – признался Нью-Ланг. – Порой я шел по Монмартру и ждал, что в любой момент встречу самую необыкновенную женщину – женщину своей мечты. Один художник сказал мне, что у него есть модель-испанка, и пообещал познакомить. Я пришел в студию, готовый исследовать всепоглощающую пламенную душу. Но пока я пытался завязать разговор, бедная девушка, действительно поразительно красивая и уставшая от бесконечной работы, внезапно уснула.

– Вы были женаты? – спросил Ханна.

– Да. Когда мне было девятнадцать, родители свели меня с девушкой, которую я никогда раньше не видел, и я покорно зачал сына. – Он посмотрел на Ханну мягким, задумчивым взглядом раскосых глаз. – Вы, наверное, выросли в гораздо более свободной обстановке.

– Как бы не так! – рассмеялась Ханна. – Мой отец был старше моей матери на двадцать семь лет. Бабушка и дедушка ее ему продали. Не буквально, но по сути именно так. Она рано овдовела, у нее был маленький сын, а магазин тканей деда оказался на грани банкротства.

И поэтому пришлось принять предложение старого Билкеса, крупного банкира, финансирующего Дрогобычские соляные копи. Та еще получилась парочка – умный бизнесмен и молодая активистка за права женщин, сионистка, маленькая, незаметная, некрасивая, но очаровательно одухотворенная. Так и появилась я, дитя лисы и соловья, – одним словом, законнорожденный бастард.

– Но развивались вы исключительно по примеру матери, – заключил Нью-Ланг.

– По примеру матери и вопреки отцу, – подтвердила Ханна. – Брак оказался крайне несчастливым. Когда мне было восемь, я шокировала приличное общество, сказав: «Я хочу, чтобы мама с папой развелись».

– Где сейчас ваши родители? – спросил Нью-Ланг.

– Мертвы, – ответила Ханна. – А брат живет в Палестине. Он объяснил мне теорию Дарвина, когда мне было девять. Одно из лучших воспоминаний.

– Вы не состоите в партии?

– Нет. Но я политическая эмигрантка. Опубликовала слишком много стихотворений о стремлениях народа и красных флагах.

– Когда? И где?

– Последние несколько лет. В основном, в Вене.

– Хотел бы я почитать ваши стихи.

– Не стоит. Они мне больше не нравятся. Один критик справедливо заметил: «Больше темперамента, чем жизни».

– Долго вы жили в Вене?

– Со студенчества. У меня были неразрешимые разногласия с отцом, и я просто не вернулась обратно в Польшу. У Маркуса Герцфельда получилось похоже. Мы проводили время в венских кофейнях – все интеллектуалы левого толка. Там был и Джордж Монтини, который состоит теперь в австрийском Коминтерне. Возможно, вы его знаете.

– Поверхностно, – подтвердил Нью-Ланг.

– Раньше он коммунистом не был, – сказала Ханна. – Он напоминал мне Ницше. Кстати: у вас в китайской философии есть столь же поэтичный человеконенавистник?

– Пожалуй, нет, – задумался Нью-Ланг. – Но у нас есть китайский Эпикур, Ян Чжу, живший за триста лет до нашей эры. По его учению, ценность жизни заключается в красоте, музыке, элегантности и комфорте. Официально моя семья придерживается конфуцианства, но мой двоюродный дедушка Минг-Тьен, очень успешный поэт и чиновник, на самом деле был его последователем. Он умер от опиума.

– Подходящая смерть для последователя философии наслаждения.

– Да, он наслаждался своим пороком. Пересказывал мне чудесные опиумные сны. Однажды он залез во фреску, соблазнил изображенную на ней прекрасную девушку и сделал ее матерью. Когда он проснулся, то пригласил художника – денег ему хватало – и попросил нарисовать ребенка.

В другом сне он посетил пещеру дракона и читал ему свои стихи. Но дракону они показались скучными, и он уснул. Из его пасти выпрыгнул чертик и с ухмылкой протянул двоюродному дедушке пятицветную кисть, волоски на которой попеременно превращались в сияющие цветы. Дедушка писал этой кистью самые прекрасные, изящные стихи. Но однажды, когда он прочитал их губернатору провинции, чертик выпрыгнул из милостивого рта почтенного господина и с усмешкой забрал кисть. Тогда стихи снова стали скучными, и слушатель опять заснул.

– Какой очаровательный порок, раз приносит такие сны.

– Ну, – возразил Нью-Ланг, – это не заслуга опиума. На самом деле эти сны – древние китайские народные сказки. И дедушка стал для меня негативным примером, как для тебя – отец. Разумеется, были срывы. Нельзя происходить из семьи чиновников в Ханчжоу и остаться безнаказанным.

– Монтини тоже из аристократической семьи чиновников, только итальянского происхождения.

– Но если он раньше не был коммунистом, почему же стал функционером?

– Я тоже задаюсь этим вопросом, – ответила Ханна. – Тем более он! Вы, коммунисты, действительно лучше сражаетесь, чем разбираетесь в людях.

– К сожалению, это правда, – подтвердил Нью-Ланг. – В 1925 году мы даже верили Чан Кайши. И довольно дорого за это заплатили. Но все же теперь снова нужно объединиться с ним для борьбы за национальную независимость. Кстати, что за человек этот Монтини?

– Блестящий пропагандист, надо отдать ему должное. Но не настоящий коммунист. Он плохо обошелся с несколькими товарищами, и по совпадению все они оказались евреями.

– Вашему народу выпало немало страданий.

– Вашему не меньше.

– Вы обещали сходить со мной в еврейский театр, – напомнил Нью-Ланг. – Завтра подойдет?

– Отлично! – ответила Ханна.

Она дошла с Нью-Лангом до входа в отель. Старый переулок блестел под свежевыпавшим снегом.

– Прогуляемся? – предложил Нью-Ланг.

– По этому скользкому снегу? – с ужасом воскликнула Ханна. – У меня плоскостопие!

Она увидела удивленный и насмешливый взгляд Нью-Ланга и добавила:

– Знаете, как сказал Джон Китс? Самое непоэтичное существо на свете – поэт.

Глава 3

Представителя китайского Коминтерна внезапно отозвали в Яньань, и его место занял Хань Цзю-Пао.

– Я же тебе недавно говорил, – сказал он Нью-Лангу, – для нас теперь не существует долгосрочного планирования в эмиграции.

– Хочешь сказать, любого могут внезапно вызвать в Китай?

– Именно.

Часы на Пушкинской площади показывали восемь. Ему требовалось еще десять минут, чтобы добраться до отеля Ханны. И вдруг он почувствовал, что она напряженно ждет его, и то, что он опоздает, показалось ему невыносимым. Он набрал ей из ближайшего автомата:

– Здравствуйте, Ханна. Я опоздаю на десять минут.

– Две китайские сказки в качестве штрафа, – рассмеялась Ханна. И подумала: это первый мужчина, который не испытывает удовольствия, заставляя женщину ждать.

– Вы писали свою книгу? – спросила она, когда он зашел.

– Нет, – ответил Нью-Ланг, – беседовал с товарищем.

По его тону стало понятно, что разговор был частью конспиративной работы, и Ханна поспешила сменить тему:

– Но книга продвигается?

– С тех пор, как мы сходили в московский театр, прекрасно продвигается.

– Итак, две сказки в качестве штрафа! – как всегда деловито сказала Ханна.

– Ученый, – без раздумий начал Нью-Ланг, – просыпается в полночь и видит, как в дверь заходит отряд крошечных рыцарей в зеленых и пурпурных одеждах. Они охотятся на его столе, едят, музицируют и разговаривают. Их голоса очень слабые, но ученый слышит их совершенно отчетливо. Наконец, разгоряченный вином, их предводитель начинает издеваться над его бедностью. Тогда рассерженный ученый гневно проводит кистью по столу, рыцари исчезают, и во все стороны разбегаются зеленые и красные муравьи.

– Ученый, – задумчиво сказала Ханна, – находится в самом центре фантазий вашего народа.

– Да, – подтвердил Нью-Ланг, – а каждый амбициозный отец хочет заполучить ученого в зятья.

– Точно как у нас, евреев, – радостно сказала Ханна.

– Вторая сказка, – добросовестно продолжил Нью-Ланг, – про Шен-И и его жену Хэнь-Э. Шен-И, божественный лучник, китайский Аполлон Феб, получил пилюлю бессмертия от богини Чин-Му. Он спрятал ее под стропилом своей крыши и отправился сражаться с чудовищем Зубы-Лезвия. Хэнь-Э тем временем беспокойно ходила вокруг. Военные подвиги сделали ее мужа суровым и властным, и она втайне планировала покинуть его дом. Потом она почувствовала восхитительный аромат и увидела серебряное сияние из-под стропил. Она залезла на лестницу, нашла пилюлю бессмертия и ее съела. И сразу почувствовала, что ее тело освободилось от гравитации. Шен-И, вернувшийся домой после триумфального боя, тщетно искал таблетку. Хэнь-Э испугалась и вылетела в окно. Она поднималась все выше и выше, пока не достигла луны, круглого дворца из сияющих ледяных кристаллов. Вокруг порхали белые птицы, а за прозрачными стенами плавали серебристые рыбки. Перед воротами цвело дерево кассии, и ей навстречу радостно припрыгал маленький серебристо-белый кролик.

Брошенный герой пожаловался богам, а Хэнь-Э отстаивала свое право на независимость. И боги решили: Шен-И и Хэнь-Э должны остаться мужем и женой, но больше не должны жить вместе. Его возвели в статус бога Солнца, олицетворения мужского начала Ян. Ее возвели в статус богини Луны, олицетворения женского начала Инь. Когда он навещает супругу, поднимаясь на солнечных лучах, луна полная. Его постоянный спутник – солнечный петух с золотыми перьями, а ее – белый лунный заяц. Полная луна красиво сияет в честь союза Ян и Инь.

– Вы правда развелись? – внезапно спросила Ханна.

– По нашему закону, – пояснил Нью-Ланг, – брак считается расторгнутым, если один из партнеров пропал больше трех лет назад. А я должен был пропасть. Это основное требование моей работы. Если бы я женился по своему выбору, ситуация бы не изменилась.

– Ясно, – медленно сказала Ханна.

– Мой штраф оплачен, – заговорил Нью-Ланг после паузы, – и теперь я добровольно расскажу вам третью историю – о Нью-Ланге и Дше-Ню, пастухе и ткачихе.

Наши крестьяне – неутомимые рассказчики. И это, наверное, самая старая история. По мнению французского китаеведа Марселя Гране, она дошла до нас из доисторических времен так называемой экзогамии, брака сыновей и дочерей из разных деревень, их разделения для труда и постоянных разлук за исключением встреч во время коротких религиозных праздников.

– Понятно, – бесцветно сказала Ханна.

– Китайский крестьянин, – пояснил Нью-Ланг, – не делает особых различий между собой и своими богами. Они – такие же земледельцы, как он и его семья, только черты лица у них немного тоньше, дух крепче, страсти благороднее – такими люди видят себя в несбыточных мечтах. Китайский крестьянин уверенно смотрит в небо и называет Млечный Путь серебряной рекой, считая его продолжением Хоанг-Хо, на берегах которой лежит его деревня. Он фантазирует о таких же деревнях на берегах серебряной реки, только чуть более красивых и воздушных, и в двух таких звездных поселениях год за годом разворачивается мимолетная, но вечная история любви пастуха и ткачихи.

– Продолжайте, – попросила Ханна, протягивая раскрытые ладони, словно история была осязаемым подарком.

Тихими, вдохновленными пальцами Нью-Ланг начертил на ее ладонях созвездия Орла и Лиры.

Белоснежные руки женщины были длинными и узкими. Темно-золотистые руки мужчины – еще длиннее и уже.

– Европейцы видят здесь лиру, а мы, китайцы, – женщину, сидящую за ткацким станком. А здесь, на другом берегу серебряной реки – пастуха, ведущего буйволицу на пастбище.

Нью-Ланг и Дше-Ню любят друг друга, но между их деревнями протекает Млечный Путь, и им приходится работать отдельно. Только раз в году, на седьмой вечер седьмого месяца, небесные птицы строят мост, трепещущий, красочный мост из птичьих крыльев, и эти двое могут заключить друг друга в объятия. На следующее утро им приходится расстаться и каждый возобновляет одинокую работу на своем берегу. Он пасет серебристо-серую буйволицу, она плетет шелковые облака.

Уличные певцы-попрошайки до сих пор рассказывают историю божественной пары, наполовину напевая и наполовину декламируя, а маленький помощник отбивает ритм тонкой бамбуковой погремушкой:

Лунный свет, сваха, ты ярко блистаешь,Инь и Ян ты соединяешь.Дше-Ню и Нью-Ланга ты озаряешь,Что на двух берегах стоят,Только лишь друг на друга глядят.Ты укрой нашу горькую долюВ своем серебристом подоле.

Или поют:

Мы с тобою всего лишь пешкиВо власти старых богов.Краток наш утешенья глотокВ океане звездном безбрежномА потом снова путь наш таков:Мне на запад, тебе на восток.

– На самом деле, – объяснил Нью-Ланг, – вторая песня менее характерна. Феодализм внес неверные интонации. По народной традиции, они не чувствуют себя пешками высших сил. Они расходятся из свободного чувства долга, желая посвятить себя работе, в которой заключен смысл их жизни.

– Понятно, – повторила Ханна.

– Третью песню поют женщины, призывая Дше-Ню, как покровительницу ткачества и шитья:

Дева ткала тонкие облака,И звезды вплетала далекие,И вспышки зарниц высокие,Кристальные росы, ветра шелка…

Внезапно Нью-Ланг остановился. Глаза Ханны горели, ее лоб сиял, густые черные брови, казалось, искрили синевой, а седая прядь сверкала серебром. Что такое, в смятении подумал Нью-Ланг. Изнутри, сквозь броню древнего самообладания, вырвался тяжелый вздох счастья. Оба помолчали.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.