Пастух и Ткачиха

– Хорошо, мой юный друг. Можете на меня рассчитывать. Я дам вам рекомендацию для консульства. Я дам вам три рекомендации для моих парижских партнеров по бизнесу. И я порекомендую вас своей жене, на случай если корабль сделает остановку в Сингапуре. Хорошо, что вы не белый. Иначе я бы почти волновался…

– Огромное спасибо. А теперь, если вы не против, давайте напишем письмо в Синг-Хва Ориентал.

Когда Нью-Ланг вышел из ворот после закрытия, его поджидала оборванная фигура в наброшенной на плечи крестьянской накидке из пальмовых листьев – прошел дождь.

– Ванг Бо-Ченг, – радостно воскликнул Нью-Ланг. – Хорошо, что ты ко мне зашел.

Рабочий улыбнулся.

– Ну, время у меня есть. Пока идет забастовка, мы не работаем.

Он говорил на шепелявом шанхайском диалекте.

Они пошли в Хонкью – в шесть часов начиналась вечерняя школа.

– Как дела с чтением? – поинтересовался Нью-Ланг. – Насколько я тебя знаю, ты опять достиг такого прогресса, что я хлопну от удивления по доске.

У Бо-Ченга вырвалась приглушенная «е», имевшая множество значений. На этот раз – застенчивую самозащиту в сочетании с самоуверенным оптимизмом.

– С твоими способностями, – продолжил Нью-Ланг, – ты бы уже десять раз выучил латинский алфавит. Конечно, наши иероглифы…

Бо-Ченг вытащил из кармана брошюру под названием «Восстание Тайпин».

– Что? Ты уже?

– Нет, – ухмыльнулся Бо-Ченг, сияя от радости из-за двойного смысла, – но скоро.

Нью-Ланг рассмеялся.

– Когда я приезжаю в деревню, – продолжал рабочий, – мать всегда спрашивает: «Когда ты будешь читать мне вслух книги?» То-то она, благочестивая буддистка, удивится, когда я ей наконец почитаю.

По шанхайской традиции и деревенским обычаям он критиковал свою мать, но в голосе слышались нотки нежного уважения.

– Она по-прежнему делает прекрасные вышивки?

– Да, недавно опять вышила детское платье, но как ей заплатили? Курам на смех. А теперь она каждый вечер молится звездам и жалуется Дше-Ню, покровительнице все ткачих и швей. Разумеется, это ей очень поможет, – он сплюнул.

– Нужно убираться из Китая, – сказал Нью-Ланг, вздрогнув. – Просто убираться из этой страны призраков.

Бо-Ченг с любопытством смотрел ему в рот и казалось, пометил слово, которое еще не мог записать, двумя резкими морщинами у себя на лбу. Как же блестяще выражается его учитель!

– Страна призраков, – повторил он. – Золотые слова. Эх! У нашего соседа в деревне есть маленький сын, и он уже кашляет. Они назвали малыша Ссе-Эр, вторая смерть, – думают, так они угодят смерти, и она пощадит их ребенка. Разумеется, еще они остригли ему волосы, оставив лишь одну небольшую прядь, чтобы заплести косичку. Понимаешь? Эх! Это по-прежнему считается верным средством, чтобы злые духи проявили благосклонность к ребенку.

Нью-Ланг внимательно слушал. Ему нравилось, когда ученики рассказывали истории из деревни.

– Недавно к маме явилась ночью моя двоюродная бабушка. Мама принялась кланяться и дрожать от ужаса. Что случилось, если старуха проделала сквозь тьму долгий путь из соседней деревни? Одним словом: той взбрело в голову, что нужно получить от всех родственников, дальних и ближних, обещание положить ей в могилу бумажные куклы ее четырех детей.

Разумеется, на следующий день мама наносит ей ответный визит. Она берет с собой моего маленького брата – того, который однажды сказал, что хочет стать плотником. На обратной дороге она попадает под дождь, и братик простужается. На следующее утро он с температурой, в бессознательном состоянии. Вместо того, чтобы о нем позаботиться, мама бросает его и, хотя на улице светит солнце, берет зонт и горящую свечу и задыхаясь отправляется в дорогу. Потому что раз мальчик без сознания, значит, его душа осталась в доме двоюродной бабушки, и ее нужно забрать. Через два часа мама возвращается, едва дыша от быстрого бега, но с раскрытым зонтом и горящей свечой, и что-то громко говорит. Потому что воображает, будто держит на руках душу моего брата, привлекая ее свечой и защищая зонтом. А когда она приходит домой, малыш там уже очнулся и играет деревяшками, и она кланяется до земли всемогущему Будде.

Они прошли великолепный Бридж-Парк. Перед воротами висела надпись на английском языке: «Собакам и китайцам вход запрещен».

Повисла пауза. Худая, но жилистая фигура Бо-Ченга замерла. На его скуластом лице закипела тяжелая работа.

– Думаешь, Китай – страна призраков? Эх! Весь Китай? Однажды я видел здесь, в Шанхае, как мужчина поставил на могилу предков чашку с рисом. И вдруг заметил, как два белых дьявола, двое англичан, наблюдают за ним и смеются: «Ты что, китаеза, думаешь, твои предки явятся есть рис?» А он не растерялся и ответил: «Только когда ваши почтенные предки явятся понюхать цветы».

– Я понимаю, к чему ты клонишь, – начал Нью-Ланг, но Бо-Ченг в потоке повествования внезапно наткнулся на новую мысль.

– Позавчера я переправлялся через Ванг-Пу в деревню, и тут заходит испанский священник. В последний момент появляются еще два иностранца и садятся с ним рядом. Он встает, лодка трогается и качается, он по-прежнему стоит, его ноги путаются в длинной юбке, мне становится его жалко. «Вы не хотите сесть?» – спрашиваю я. – «Нет». – «Почему?» «Я не сяду рядом с евреем, – тихо говорит он по-китайски. – Он распял Иисуса Христа». «Когда?» – изумленно спрашиваю я. И он отвечает: «Две тысячи лет назад».

Ты хочешь уехать из Китая? Почему? Потому что наш народ по-прежнему верит в призраков, заплетает косы и женит своих сыновей и дочерей, не спрашивая их мнения? Ма-ма фу-фу, мне плевать. У иностранных господ призраки еще злее. А самые злые призраки – они сами.

В прошлом году к нам в хижину пришел белый, это огромная честь. Тогда у матери жила четырнадцатилетняя племянница, ее звали Юэ-Няо – красивая и очень прилежная. Он хотел продать ее в Сингапур как Муй-Цай. Предложил нам пятнадцать долларов, только подумай! – Он ухмыльнулся, невольно польщенный.

Нью-Ланг вспомнил, как в свой последний визит мадам Фонтене рассказывала, что хочет купить домой Муй-Цай, рабыню, которая стоит всего триста долларов, и после бесконечных проблем со свободными мальчиками и служанками это настоящее облегчение.

– Меня дома не было, – пояснил Бо-Ченг. – Он убеждал маму: «Малышка попадет в благородное семейство, для нее это большая удача!» Тогда мама распахнула дверь и закричала на всю деревню: «Если удача, белый ты дьявол, тогда иди и продай собственную дочь!»

Да, у нас в стране есть призраки, – заключил Бо-Ченг, тяжело дыша. – Но мы их прогоним. Мы, Байцзясин. Мы, китайцы. И уверен, быстрее, чем некоторые другие народы.

Они дошли до серого двухэтажного дома на углу улицы Кунг-Пинг. Нью-Лангу казалось, что стены стали стеклянными, и он видел огромное помещение на двести человек, видел сцену, а на ней – страдания, издевательства, гордость и надежду…

«Я не уеду в Париж, – подумал Нью-Ланг. – Еще долго не уеду. Сначала я создам свой театр. Здесь, в Китае. Нет места на земле дороже Китая».

Они поспешили вверх по ступеням легким шагом, свойственным их расе, оборванный рабочий и кавалер в шелках – учитель Бо-Ченга и одновременно его ученик, ученик Нью-Ланга и одновременно его учитель.

Глава 4

Они сидели напротив друг друга и пили чай – одна с размеренной грацией, а вторая с лучезарной живостью, Ми-Цзинг и Цзай-Юнь, Прекрасная Музыка и Сияющее Облако. Шанхайские сплетники называли их «непохожие сестры Танг».

Цзай-Юнь недавно читала в союзе студенток доклад о героинях китайский истории и горячо вдохновила слушательниц, прежде всего красочным описанием средневековой амазонки Мулань и республиканской мученицы Цыси. В женском журнале напечатали ее фотографию, темно-золотое девичье лицо с крошечным носиком и большими глазами – их внешние уголки были настолько приподняты, что брови и ресницы напоминали парящие птичьи крылья.

Но за счет славы она прожить не могла. Танги были ей крайне недовольны, и она бы давно умерла от голода, если бы о ней не заботилась Ми-Цзинг.

Она изучала немецкий и английский. У нее был поразительный талант к языкам, но со странным изъяном. Ни на каком языке она не могла отказаться от особенностей китайского стиля. Она переписывалась с Агнес Смедли, Хелен Штёкер, Рикардой Хух, но все равно переводила свои мысли с китайского с забавной буквальностью – неважно, письменно или устно. Она общалась с американками из Шанхайской Христианской Ассоциации Молодых Женщин и со скромной самоуверенностью рассказывала им о своей обширной переписке: «Я получаю в день пачку писем, а иногда много-много». И с такой же скромной самоуверенностью предупреждала иностранных гостей, когда приглашала их в свою бедную квартиру: «У меня только один плоский стол и три кресла».

– Как ты живешь, – встревоженно сказала Ми-Цзинг, с беспокойством оглядываясь по сторонам. – Будь благоразумна, младшая сестра, давай снимем тебе комнату во французском квартале. Подобное место – не для тебя.

– Хочешь потратить на меня еще больше денег! – хихикнула Цзай-Юнь.

– Денег? Я твоя должница, сколько себя помню. Мне было четыре года, но слова матери до сих пор звучат у меня в ушах: «Я не могу прислать тебе служанку, девятая сестра. Мы ждем гостей». При твоем рождении она нарушила конфуцианскую заповедь о человечности, и теперь я должна заглаживать вину – до конца своих дней. Наверное, невежливо с моей стороны так говорить о матери. Но это только между нами.

– Ты уже тратишь на меня достаточно, – возразила Цзай-Юнь. – А теперь твой муж поссорился с отцом, и возможно, придется сбавить обороты.

– Ошибаешься, – улыбнулась Ми-Цзинг с оттенком презрения. – Предприимчивый шанхаец никогда не откажется от сына, который говорит по-английски, как англичанин, и по-французски, как француз.

– Ты постоянно ругаешь шанхайцев, старшая сестра.

– И меня поражает, что их компания порой доставляет тебе удовольствие – такой девушке, как ты! Они постоянно подражают иностранцам и пытаются под них подстроиться! Если мужчину зовут Синь-Ми, он называет себя Сидни, если девушку зовут Ми-Линг, ее называют Мэри. Это недостойная компания!

– Это всего лишь поверхность, – рассмеялась Цзай-Юнь.

– А еще они принимают христианство и воображают себя лучше нас, называя нас язычниками. Нет, сестренка, меня не впечатляет твое христианство с верой в Бога, рай и ад. Что это за человек, если за каждое доброе дело он ожидает награды от высших сил? Мы, конфуцианцы, делаем добро ради добра.

– Молодому поколению, – пламенно ответила Цзай-Юнь, – не нужны ни Христос, ни Конфуций. Им нужно думать своей головой.

– Когда мой маленький Тьен-То начнет учиться, я дам ему студенческое имя Синь-Лу, Новый Путь.

– Прекрасная идея! Тебе нужно рассказать мужу.

– Нет, – спокойно ответила Ми-Цзинг. – Не хочу, чтобы он подумал, будто я пытаюсь ему угодить.

– Что он о тебе знает? Что он может узнать, если ты постоянно пребываешь в молчании?

– Я не какая-нибудь новомодная шанхайская кукла, которая готова на все, лишь бы понравиться мужчине, – подчеркнула Ми-Цзинг.

– Значит, с его отцом дела не так плохи? – рассеянно спросила Цзай-Юнь.

– Они по возможности избегают общества друг друга. Но мы по-прежнему живем в одном доме, в королевских условиях, и Нью-Ланг может тратить весь заработок от Фонтене на свои идеи: он расширил вечернюю школу, а теперь основал любительский театр.

– Знаю. Позавчера мы обсуждали это вчетвером. Нью-Ланг, Ли Минг-Фунг, я и…

– Кто такой Ли Минг-Фунг?

– Продавец из ювелирной лавки Дшин-Лунг, он уже давно учит в вечерней школе английский. Ты его никогда не видела? Подвижный парень с пламенным взглядом. Нью-Ланг раскрыл в нем талант. Мы будем играть в одной пьесе.

– И ты, сестренка, будешь выступать перед всеми?

– Но, Ми-Цзинг! Женщинам уже пять лет как позволено играть в театре.

– Да, и в конце концов, ты борешься за права женщин и несомненно очень талантлива. Но я, – она выдавила нервный смешок, – я бы умерла со стыда.

– А я чувствую себя в два или три раза более живой. Только представь: нам не нужно делать конкретных движений, как актерам в официальном театре, не нужно кричать или прыгать, мы можем играть реальных людей и вести себя, как в реальной жизни. Нью-Ланг так чудесно все объясняет, словно он опытный режиссер.

– Да. Он изучает все это уже несколько недель. У него на столе лежит стопка журналов со статьями про пекинский театр и движение за театральные реформы, и иностранные книги – а в одной из них фотографии мужчин и женщин, корчащих немыслимые рожи, – усмехнулась Цзай-Юнь.

– Устаревшая книга, но все равно очень полезная.

– Да, и кто был четвертым на вашей встрече?

– Кто? Разумеется, рыбка Ванг-Пу.

– Рыбка Ванг-Пу? А, Фу Кай-Мэнь.

– Ну да. Разве я придумала ему неподходящее прозвище? Разве он не похож на маленькую рыбку? Маленькую, тонкую, юркую – и хладнокровную, возмутительно хладнокровную.

– Он просто шанхаец. Хочет выглядеть современно.

– Если человек воодушевлен, он мгновенно охладит пыл. Во всяком случае, у меня. Кажется, меня он считает особенно взбалмошной и смехотворной. Ми-джо фа-цзе, ничего не поделаешь.

Ми-Цзинг встала.

– Не переутомляйся, сестренка, – мягко предупредила она.

Цзай-Юнь была на голову ниже ростом.

– Старшая сестра, ты так чудесно осветила мою холодную хижину, – она говорила то старомодно, то современно, в зависимости от желания. – Мое тело останется здесь, но душа последует за тобой. Счастья тебе, десять тысяч раз, десять тысяч раз.

Глава 5

Новый любительский театр назвали Мэй-Хуа, «Цветок сливы», и он начал свою историю с современной китайской одноактной пьесы «Ночь в кафе». Автор – молодой профессор литературы – придерживался левых взглядов, как и большинство одаренных людей в стране. Когда полиция Шанхая подобралась к нему слишком близко, он решил уехать за границу, и ему беспрепятственно разрешили покинуть Китай. О подобной «диктатуре, смягченной небрежностью» было известно всем, и Нью-Ланг на это рассчитывал, когда взялся за постановку. Потому что маленькая одноактная пьеса достаточно незаметна, чтобы ускользнуть даже из плотной сети…

Идея была проста. Нужно показать человека из народа, Байцзясин, который пробуждает в разочарованном, подавленном интеллектуале новые силы. Нью-Ланг, еще вдохновленный решающим разговором с Ванг Бо-Ченгом, пылко погрузился в аналогичный опыт автора и занялся постановкой драматической миниатюры с таким старанием и энтузиазмом, что она покатилась навстречу зрителям круглой, сияющей жемчужиной.

В ночном кафе почти нет посетителей. Цзай-Юнь в роли официантки Ай-Фе, с вульгарным макияжем и в дешевом персиковом шелке, ходит вокруг пустых столиков с насмешливым видом.

Заходит Ли Минг-Фунг, который значится в списке просто как «гость», и заказывает шнапс. По плохой осанке, рассеянному выражению лица и струящейся, но небрежной одежде любой зритель сразу узнает неудачника-интеллектуала, который пытается заглушить разочарование. Официантка ставит на стол спиртное.

– Господин ученый? – спрашивает она. – Не желает ли господин смягчить свое сердце и прочитать мне письмо, которое получила сегодня моя мать?

– Попозже, сестренка, – отвечает гость. – Моя душа устала и желает вкусить не сравнимого ни с чем упоения.

Девушка понимает, что незнакомец ищет не просто опьянения. Она использует различные метафоры, давая ему понять, что ее работа – подавать еду и напитки. Прочих услуг от нее ожидать не следует.

Используя неменьшее количество метафор, мужчина объясняет, что раньше тоже верил в честность и чистоту, амбиции и честь. Но с опытом понял, что в них нет смысла. Должность, которой он добивался, досталась неквалифицированному конкуренту благодаря семейным связям. Такова жизнь. Надо наконец научиться беззаботно наслаждаться и бессовестно зарабатывать.

Их диалог сплетается в паутину красивых, тщательно подобранных слов, лунного света, шелеста ветра, аромата цветов и игры теней вокруг двух основных вопросов: социальных страданий и полового акта.

Со временем он извиняется за нелюбезный отказ и читает ей письмо. Это уведомление об увольнении, адресованное ее матери. Бедная старушка трижды в неделю подрабатывала в кафе уборщицей. Начальник Ай-Фе уволил ее без церемоний, указав, что она может поблагодарить за неприятность свою дочь.

Ай-Фе спешит в кабинет. Гость остается один и пишет на столешнице стихотворение, громко скандируя:

Я напрасно искал забытья от невзгодСреди ив, под луной, в цветущей дали.О Шанхай, ты яркий и сочный плодНо с твердым и странным ядром внутри.

Официантка возвращается. Она переоделась, и теперь на ней простое темно-синее ситцевое платье вместо яркого персикового шелка. Гость, поглощенный своими мыслями, этого не замечает. Он догадывается, что ее сдержанность с клиентами настроила против нее начальника. Он хочет попытаться замолвить словечко за мать и защитить дочь с помощью фривольной лжи. Так уж устроен мир.

Она с улыбкой благодарит его за добрые намерения. Она не хочет оставаться со старым сводником (она вежливо называет его «старым богом луны»), она хочет подыскать себе и матери другую работу. Желательно, на заводе, где будет больше поддержки со стороны коллег. И она просит гостя искать не забытья, а ясности. Так уж устроен мир, и поэтому он должен измениться.

Их диалог принимает неожиданный оборот. Речь девушки теряет поверхностную утонченность, характерную для общения с клиентами, и становится освежающе грубой и просторечной. Речь мужчины теряет напускную мрачность, открывая истинно трепетную душу. Жаждавший наслаждения циник становится понимающим человеком, а предмет его низменного вожделения – деликатной утешительницей. Официантка и гость покидают кафе как соратники.

Режиссура Нью-Ланга придала спектаклю про полупустое ночное кафе насмешливо‑меланхоличную атмосферу, и из-за этого внезапно сверкнула уверенность. Зрители – в основном, торговцы, студенты и студентки – смотрели, затаив дыхание. Их бурные аплодисменты не только выражали благодарность, но и ясно демонстрировали политические убеждения.

Но величайшим успехом Нью-Ланга стали слова известного пожилого критика Чэнь Бо, чей острый язык вызывал в литературном мире Китая ужас и восхищение. Когда один известный писатель похвастался, что освещает в своем новом журнале абсолютно любые темы, «будь они огромны, словно Вселенная, или тривиальны, как муха», Чэнь Бо лаконично сказал: «Он поймал муху, но от него ускользнула Вселенная». И этот Чэнь Бо подошел к Нью-Лангу и столь же лаконично заявил:

– Теперь у нас наконец появился китайский театр.

Подошел еще один пожилой человек и любезно представился молодому режиссеру. Это был профессор Ву Сянь-Ли, знаменитый исследователь Гете, который учился в Германии, а теперь стал директором средней школы Ми-Лу. Он поздравил Нью-Ланга и похвалил постановку – как он выразился, из короткой одноактной пьесы получились своего рода «Бог и баядерка» наоборот. Потом он рассказал про постановку «Ночлежки»[1] Горького в Мюнхене.

– Очень подошло бы такому режиссеру, как вы. Если захотите попробовать – большой зал школы Ми-Лу в вашем распоряжении.

Нью-Ланг с благодарностью поклонился. На его узком лице отобразилось испытующее выражение мягкого упрямства.

Глава 6

Ванг Бо-Ченг и его коллеги-грузчики добились пятипроцентного повышения зарплаты и возобновили работу. Нью-Ланг иногда видел, как он идет по широкой шумной улице Эдуарда VII, тащит на спине тюки разноцветного шелка и напевает древнюю жалобную песню китайского носильщика. Глубокое презрение, с которым он реагировал на случайные столкновения с белыми колониальными денди, служило для Нью-Ланга постоянным источником воодушевления. Как истинный китайский пролетарий, Бо-Ченг считал каждого человека хорошим, а значит высшим, либо плохим, а значит низшим. Железные кулаки его не волновали, даже если он – на данный момент – не мог им противостоять.

Он стал серьезнее и молчаливее. По-прежнему задавал пламенные и проницательные вопросы на занятиях в вечерней школе, но теперь они отражали определенную закономерность в мышлении. Иногда он опаздывал на занятия или уходил до их окончания. Нью-Ланг избегал общения с ним. Он догадывался, с какими людьми встречается Бо-Ченг.

Теперь его задачей стал поиск актеров для «Ночлежки» Горького – там было полно ролей. Фу Кай-Мэнь оказался разумным и надежным организатором, Нью-Ланг – пламенно вдохновленным режиссером. Но актеры из них были так себе.

Цзай-Юнь искала среди сокурсников. Еще она открыла выдающийся талант, Ма Шу-Пинга, выпускника филологического факультета и сына известного археолога. Он казался замкнутым и непопулярным парнем, но его пламенное красноречие пленяло даже тех, кто не выносил его в повседневной жизни. К ним присоединились и другие парни и девушки. За несколько бессонных ночей Нью-Ланг, не понимавший русского языка, перевел английский вариант текста на китайский. В промежутках он неутомимо руководил спектаклем «Ночь в кафе», который ставился на сцене каждую неделю, и погружался в идеи русской трагедии. Ли Минг-Фунг и Ма Шу-Пинг даже посетили торговую компанию «Фонтене», когда им вдруг стало трудно понимать собственные роли и они почувствовали потребность в бесконечных идеях Нью-Ланга. Фонтене не стал им препятствовать, но и вопросов задавать не стал. Сама мысль, что китайцы – китайцы! – могут создать современный театр, была выше его понимания.

Нью-Ланг, сидя за пишущей машинкой и механически набирая деловые письма, провел вдумчивую параллель между горьковским уважением к человеку и учением Сунь Ятсена о равном суверенитете всех индивидов вне зависимости от способностей.

– Почему этот француз так легко позволил нам войти в рабочее время? – удивлялся Ма Шу-Пинг на обратном пути.

– Он питает особую благосклонность к Нью-Лангу, – рассмеялся Ли Минг-Фунг. – Эти белые черти твердо убеждены, что мы – желтые обезьяны, а потом вдруг открывают в ком-то из нас несколько человеческих качеств и удостаивают особой привязанностью.

– И он питает особую благосклонность именно к шелковому наследнику, – проворчал Шу-Пинг. – Все вокруг в него влюблены. И Чэнь Бо, и У Сянь-Ли. Что они в нем находят, в этом сонном истукане? По сути он – клерк.

– Я тоже клерк, – напомнил Минг-Фунг.

– Прежде всего, ты – мелкий буржуа с повышенной чувствительностью, – заявил Шу-Пинг.

Зал школы Ми-Лу вмещал около четырехсот человек. Прославившаяся в одночасье любительская труппа Нью-Ланга «Ми Чуа» обрела здесь еще два триумфа. Основные идеи горьковской «Ночлежки» – ценность человека и духовность даже в самых глубоких страданиях – пришлись китайскому зрителю по душе. Шу-Пинг в роли Сатина оказался самым сильным исполнителем – заносчивый всезнайка, жующий сложные иностранные слова с вызывающим видом, надменным и беспомощным. Минг-Фунг изображал героя, который борется со смертью, а бухгалтер фирмы «Дшин-Лунг» Чао Юнг-Цжанг с белой бородой на нежном юношеском лице подарил страннику Луке красоту добродетели. Роль Василисы исполнила тетя Шу-Пинга Ма Дшин-Лан, редактор женского журнала, богатая вдова зрелой красоты, а Линь Шу-Сянь, однокурсница и невеста Шу-Пинга, взяла роль Наташи. Ванг Бо-Ченг сидел в третьем ряду с пылающим взглядом: это был его первый визит в театр. Он привел незнакомца, очень молчаливого человека, который попрощался сразу после окончания спектакля. Но Бо-Ченг остался, он захотел как можно больше узнать о Горьком, и Нью-Ланг рассказывал и рассказывал. А потом люди говорили о политике и обсуждали нападения маленьких островных дьяволов – так они называли японцев. Не следует ли теперь поставить пьесу, более или менее завуалированно призывающую к защите национальной независимости? Но было принято решение подождать, полиция Гоминьдана крайне негативно относилась к любой антияпонской пропаганде.

Особенно горячо зрители жаждали критики семьи и общества. Китайцы двадцатого века были по-своему героями Ибсена – не меньше, чем европейцы века девятнадцатого. Нью-Ланг открыл для себя новую китайскую драму, и через несколько лет ее автор получил известность на обоих берегах Тихого океана. Она называлась «Гроза», и это была современная семейная трагедия. Подобно «Призракам» Ибсена, она показывала, что вся красота человеческих отношений – родительская, детская, супружеская любовь – увядает и вырождается, пропитавшись ядом социальной несправедливости.

Нью-Ланг нагрузил себя таким количеством работы, что это казалось технически невозможным. Он несколько недель руководил повторными показами «Ночлежки». Бессонными ночами переводил на китайский чеховскую драму «Дядя Ваня». Разучивал с труппой «Грозу». Ему нередко приходилось разбираться с ссорами и ревностью среди актеров. Небольшие столкновения происходили постоянно, особенно вокруг Шу-Пинга. О его тяжелом характере знали все. Прекрасная тетя Ма Дшин-Лан любила рассказывать, как семилетним ребенком он прибежал к ней в слезах: «Цзю-Цзе оскорбил меня – я сказал, что он черепашье яйцо, а он ответил: ты тоже!»