Пастух и Ткачиха

Нью-Ланг умел разрешать конфликты, как никто другой. Бодро улыбаясь, он находил выход, избавляющий обе стороны от позора. Даже у Шу-Пинга не осталось поводов для насмешек, что еще сильнее внутренне ожесточило его против «коммуниста».

– Нью-Ланг, – сказал Кай-Мэнь, – так больше нельзя. Ты себя изматываешь.

– Чем больше я работаю, – ответил Нью-Ланг, – тем меньше вижу своих достопочтенных домочадцев.

– Несмотря на все твое сопротивление, твоя жена снова беременна, – заметил Кай-Мэнь.

– Да, рыбка Ванг-Пу, – ответил Нью-Ланг с меланхоличным смешком. – Но когда я затеваю с ней игру лунных бурь, я всегда думаю: ну вот, ты снова выполнил заповедь своего отца.

«Гроза» стала лучшим представлением труппы Мэй-Хуа. Цзай-Юнь в роли пролетарки Си-Пин, бывшей любовницы промышленника Цзю Бо-Юаня и невольной хранительницы трагических тайн, преобразовала и кристаллизовала порывистую юность в седую грацию и мучительную осторожность. В зрительном зале прорывались сквозь панцирь древнего самообладания стоны и рыдания, возгласы негодования и бурного восхищения. Два представителя Х. А. М. – Христианской Ассоциации Молодежи – предложили Нью-Лангу большой зал своего главного здания для следующей премьеры.

Эта помощь подоспела как раз вовремя. На них наконец обратила внимание полиция. Благодаря азиатской нерасторопности, достаточно поздно. Под защитой могущественной иностранной организации труппа почувствовала себя немного увереннее.

Теперь Нью-Ланг захотел поставить «Дядю Ваню». Кай-Мэнь взял на себя организационные и технические вопросы и старательно их решал, но неохотно, со скупой скромностью рассуждал о литературных и художественных аспектах, хотя понимал в них больше многих. На этот раз он вмешался и спешно предупредил насчет «Дяди Вани». Произведение непростое, недостаточно острое и местами непонятное нерусскому зрителю. Нью-Ланг упорствовал. Он вычитал в драме Чехова идею, которая очень ему понравилась:

«Вы, народ, жалуетесь, что богатые люди счастливы за ваш счет. Вы ошибаетесь. Они из-за вас несчастны».

Еще его привлекла фигура профессорской дочери Сони, некрасивой девушки с трогательно храбрым сердцем. Ему, пропитанному культом красоты древних китайских традиций, казалось странным и притягательным ставить на первый план некрасивую женщину. Цзай-Юнь с энтузиазмом подхватила эту идею и малевала на изящном лице одну уродливую гримасу за другой.

Стоял холодный январский день 1930 года – день шести платьев, как его называют китайцы. Струящиеся темно-синие шелковые верхние одежды Нью-Ланга были отделаны изнутри мехом. Он быстро шел по широкой, внушительной улице Ссе-Чуан к зданию Х. А. М. Одного из актеров, студента философского факультета, арестовали незадолго до премьеры. Пришлось за него вступиться.

Актеры, чувствуя близость волны арестов, были встревожены и подавлены. Шу-Пинг сыграл дядю Ваню с таким волнением, что зрители приняли его за тайного злодея. Цзай-Юнь превратила нежную Соню в сверхэнергичного народного трибуна. Нью-Ланг окончательно и бесповоротно завалил роль доктора. Только Минг-Фунг забыл обо всем и с поразительной достоверностью сыграл больного профессора.

Зал был роскошный, но казался слишком «чужим» и безликим. Прежде Нью-Ланг брал лишь формальную плату за билеты, и их мог позволить себе любой рабочий. Но представители Х. А.М. проявили деловую хватку американских миссионеров и настояли на более высоких ценах с разными категориями. Это тоже испортило впечатление. Пьеса показалась невнятной, контакта со зрителем не получилось. Публика осталась равнодушна от начала и до конца.

Нью-Ланг стоял с Минг-Фунгом у входа.

– Все кончено, – сказал он. – Второго раза в Х. А. М. не случится, а выступать где-то еще никто не рискнет. Труппа Мэй-Хуа заканчивает свое существование окончательным поражением. Через три недели она будет забыта.

– Иди домой, – посоветовал Минг-Фунг, – и проспи свой гнев.

– Я не пойду домой. Я пойду… – он кивнул в сторону центральной улицы.

– Не стыдно тебе? Ты хочешь быть революционером? Декадентский кутила.

– Почему бы и нет? Я потомок декадентских гуляк и аристократичных курильщиков опиума из небесного Ханчжоу. Я внучатый племянник Чанга Минг-Тьена и выгляжу точно так же, как он. Мой умный дядя! По крайней мере, он никогда не брался за то, что ему не под силу.

– Иди домой, – попросил Минг-Фунг.

– Домой? Предстать после этого позора перед старым Китаем?

Он повернулся и пошел по улице цветов и ив.

Глава 7

Шу-Пинг произнес во дворе университета блестящую речь против японских империалистов, и через два дня его арестовали. Его невесту тоже арестовали. Как и красавицу тетушку Дшин-Лан, совершенно несведущую в вопросах политики, но состоявшую в интимных отношениях с левым писателем в бурном 1927 году.

Несмотря на паршивые обстоятельства, Ма Шу-Пинг пребывал в небывалом душевном равновесии. Вместо жалких бытовых конфликтов он претерпевал благородные страдания за мужественный поступок. И оказаться в тюремных стенах – гораздо менее обидно, чем терпеть неодобрение и непопулярность.

Но у него испортилось настроение, когда он узнал, что теперь Нью-Лангу придется уехать за границу.

– Теперь он будет спать с белыми женщинами, – проворчал Шу-Пинг. – Этот коммунист!

Однако Нью-Ланг, который со свойственной ему гибкостью отправился через несколько часов уныния на работу, отказался уезжать, пока не исправит неудачу с «Дядей Ваней». Его арест казался неизбежным, но благодаря происхождению следовало ожидать определенной задержки. Он открыл для себя еще одну китайскую пьесу, простую семейную драму «Тигр идет!».

Трудностей возникло немало. Ни на улице Кунг-Пинг, ни в школе Ми-Лу никто бы не осмелился участвовать в представлении. Многих студентов‑актеров арестовали, а свобода остальных висела на волоске. В спектакле было две женские роли: матери и дочери. Но студентки, оказавшись под угрозой, выступать боялись, а найти актрису-любителя казалось невозможным. Об актрисах официальных театров не могло быть и речи – хоть им и позволили выступать всего пять лет назад, они успели перенять традиционный стиль выступления, где содержание и смысл распадались на ритм и цветовые эффекты, акробатику и символизм. Как и их коллеги-мужчины, они считали представленное Нью-Лангом реалистичное исполнение дилетантским абсурдом.

Лицо Нью-Ланга стало еще уже, а взгляд – еще пристальнее. Он отправился в Х. А. М. и с мягкой настойчивостью убедил их, что ради собственного престижа они должны позволить провести хотя бы один спектакль, чтобы компенсировать предыдущий провал. Он уговорил их на низкие цены за билеты и возместил часть разницы из собственного кармана. Вместо студентов он привлек торговцев, читал им лекции по театральному искусству и реализму, увлекал и развивал их живой, но светский ум вдохновляющими идеями. Цзай-Юнь взяла роль дочери. Роль матери Нью-Ланг передал пухлой продавщице изюма – временно, в качестве крайней меры.

– Итак, – сказал Кай-Мэнь, когда они уселись друг напротив друга с палочками для еды в маленьком ресторанчике на Рут Валлон. – Ты сделал все, но не совсем. Теперь тебе, наконец, нужно подготовиться к поездке. На премьере будешь сидеть в зале, мы просто не пустим тебя за кулисы. Все всё отрепетировали, спектаклем будет руководить Минг-Фунг, он твой самый надежный ученик. Последние месяцы ты носился, как угорелый. Подумай о будущем и прояви, наконец, умеренность.

– Обещаю, – улыбнулся Нью-Ланг. – А теперь позволь тебе кое-что сказать: мы не увидимся еще много лет, а может, и никогда. Всякий раз, когда будешь думать обо мне, вспоминай мой последний дружеский совет: развод – не трагедия, и наш народ правильно рифмует —

Первая жена – как отец велел,Вторая жена – как сам захотел.

Они расстались со спокойными лицами, скрывавшими тяжелое напряжение.

В тот день праздновали китайский Новый год – мягкий и прохладный день ранней весны в Шанхае. По улице Массне двигался огромный золотисто-сиреневый бумажный дракон – с десятью человеческими головами и с двадцатью человеческими ногами. Кай-Мэнь медленно шел за ним.

Перед почтой он встретил Цзай-Юнь – она так спешила, что едва касалась ногами земли. На ней было ярко-синее плюшевое пальто. В руке она держала письмо немецкому писателю Р. Х., одно из своих странных иноязычных откровений:

«Я получила от Вас пачку писем и два тома книг. Спасибо Вам большое. Вы тратите Ваше сердце, Вы тратите Ваше сердце. Пожалуйста, напишите мне, в порядке ли Ваше драгоценное тело? Желаю Вам долгого пути. В моем сердце заключена Ваша долгая жизнь, полная прекрасного смысла.

В нашем театре дела плохи. Мой старший брат так надеялся, а теперь вынужден вкушать лишь горечь. Теперь нам не хватает актеров. Очень многим пришлось познать вкус зарешеченных окон. В моем сердце нет покоя. Но я китайская женщина, и я не сгибаюсь».

Цзай-Юнь была настолько поглощена собственными мыслями, что не узнала Кай-Мэня, пока не подошла к нему вплотную.

– Рыбка Ванг-Пу! – воскликнула она, задыхаясь. – Что нового?

– Сперва отправь письмо, – посоветовал Кай-Мэнь, как всегда предусмотрительно. – Уже без пятнадцати шесть.

– Тигрица идет, – рассмеялась она, когда снова вышла.

– К сожалению, одной тигрицы недостаточно. Я все пороги обил в поисках кого-нибудь, готового исполнить роль матери. Но жены и сестры торговцев ужасно скромные. Никто не хочет выходить на сцену. При одном упоминании об этом начинается суета, будто они вот-вот провалятся под землю. А ведь это крошечная роль, и почти безмолвная, не считая одного предложения.

– Но это предложение, – заметила Цзай-Юнь, – очень пронзительное и важное, буквально поворотный момент. Когда я вижу в этой роли мужчину, происходящее кажется мне настолько фальшивым, будто я лежу в могиле и ем бумажные пирожные.

– У меня тоже глаза болят, – согласился Кай-Мэнь. – Хотя всего пять лет назад это было чем-то самим собой разумеющимся.

Они молча шли рядом.

– А через десять дней у нас премьера, – обеспокоенно сказала девушка.

– И на следующий день Нью-Ланг уезжает в Париж, – добавил ее спутник.

Они свернули на Альби-Лу. Цзай-Юнь хотела навестить сестру.

У них на пути показалась небольшая кофейня, изящная и темная, и они в молчаливом согласии зашли внутрь.

– «Тигр идет!» – такая простая, современная и актуальная пьеса, – восторгалась Цзай-Юнь, взволнованно попивая чай. – Этот спектакль не может и не должен стать провалом, как «Дядя Ваня». Я найду, обязательно найду выход.

Кай-Мэнь поставил чай и пристально на нее посмотрел. У него на лице застыла улыбка.

– Я знаю, ты не воспринимаешь меня всерьез, – прорычала Цзай-Юнь. – Знаю, считаешь меня полоумной дурой. Ми-джо фа-цзе, ничего не поделаешь. Но на этот раз я докажу…

– Давай не будем ссориться, – тихо попросил Кай-Мэнь. – Наша жизнь и без того печальна.

– Не так уж она и печальна, – возразила Цзай-Юнь. – Мы просто спорим, и знаем, из-за чего. Конечно – холодная рыбка Ванг-Пу, которая не желает не из-за чего волноваться…

Кай-Мэнь молча расстегнул свое европейское пальто и вытащил из внутреннего кармана брошюру. Речь в ней шла о крестьянском восстании в провинции Хунань, а автором был Мао Цзэдун. Закладкой служила вырезка из журнала. Она скользнула в руки Цзай-Юнь, и та увидела темно-золотистое девичье лицо: крошечный нос и большие глаза с приподнятыми внешними уголками; ее собственное лицо.

Невидимое сияние невыносимой красоты озарило маленькую мрачную комнату.

– Мне пора, – решила Цзай-Юнь.

Кай-Мэнь послушно встал, вложил фотографию в брошюру и аккуратно спрятал ее в тот же карман пальто. Они учтиво шли рядом друг с другом, едва соприкасаясь плечами.

– Ты сегодня преподаешь? – спросила Цзай-Юнь.

– Да, с восьми до девяти.

– А завтра?

– С шести до семи.

– Тогда в семь я зайду в вечернюю школу и первому расскажу тебе, сработал ли мой план. Нью-Ланг узнает обо всем позже. А теперь я пойду к сестре.

Кай-Мэнь осторожно взял ее за руку, сжал маленькую ладошку своими тонкими пальцами и забыл отпустить. Ресницы и брови Цзай-Юнь, словно тонкие черные птичьи крылья, устремились вверх, будто хотели взмыть к звездам.

И этим они сказали друг другу все.

Глава 8

К счастью, Ми-Цзинг была одна.

– Старшая сестра, – прямо начала Цзай-Юнь, – помоги благому делу. У нас больше нет актрис, все арестованы. Ты должна сыграть в нашем спектакле мать, это маленькая роль, всего одна строчка…

– Мне выступать в театре? Мне?

– В этом нет ничего такого.

– Конфуций говорит…

– Конфуций жил два с половиной тысячелетия назад, а ты живешь сегодня. Из-за этикета угасают твои самые прекрасные качества. Покажи мужу, что за семь лет он так тебя и не узнал. Покажи, какая ты на самом деле: личность, храбрый товарищ.

– Он подумает, я пытаюсь ему угодить.

– Ничего он не подумает. Постановкой руководит Минг-Фунг. Нью-Ланг вообще узнает об этом только перед отъездом. А тебе останется удовлетворение и уверенность в себе…

– Я на четвертом месяце.

– Ты наденешь широкое старушечье платье, а твое божественное лицо покроют таким количеством морщин, что никто тебя не узнает.

– А если все же узнает? Тогда возникнет риск – это может дойти до семьи в Пекине.

– Есть и другой риск, – сказала Цзай-Юнь, верно оценив гордость сестры. – Риск, что тебя заберут в полицию, как Дшин-Лан и Шу-Сянь.

– У меня точно не меньше храбрости, чем у Дшин-Лан и Шу-Сянь. Но я считаю, что это бесстыдство – бесстыдство!

– Лучше бесстыдство, чем бессердечие. Ты понимаешь, какому делу отказываешься помочь? Мир должен всегда оставаться таким, как сейчас? Когда у порядочного человека нет ни минуты покоя из-за всей этой бесконечной несправедливости?

– Мне можешь не рассказывать. Мне было четыре, когда я увидела сквозь Лунные врата муки твоего рождения, увидела, как моя благородная семья оскорбляла и издевалась над твоей бедной матерью. Я понимаю больше, чем ты думаешь.

– И что?

– И я последую за тобой, Цзай-Юнь, – сказала Ми-Цзинг, поглаживая маленькие ручки и подчеркивая значение имени. – Итак, Сияющее Облако, я хочу последовать за тобой.

Десять дней спустя Нью-Ланг зашел в крестьянскую хижину в Пу-Тунге, деревне неподалеку от Шанхая. Бедную комнату украсили синими и зелеными, розовыми и сиреневыми фонариками – в тот день был последний из новогодних праздников. Большой фонарь с бахромой, из расписной бумаги и нежного цветного шелка, вращался при каждом порыве ветра, попеременно показывая то Гуаньинь, богиню милосердия, то Сяолуна, маленького дракона, охранявшего огромную прекрасную жемчужину, то Дилуна, великого дядю-дракона, у которого из пасти выпрыгнул черт с волшебной светящейся кистью, то Юэ-Тай-Тай, богиню луны в сопровождении Юэ-Ту, маленького серебристо-белого лунного кролика.

– Значит, завтра твой корабль отправляется в Ма-се-ле? – спросил Бо-Ченг. На его скуластом, истощенном лице развернулась тяжелая борьба печали и оптимизма.

– Да, завтра мой корабль отправляется в Марсель, – подтвердил Нью-Ланг.

Он тройным поклоном поприветствовал маму Ванг – у нее на коленях лежало темно-синее детское платье, и она вышивала на животе нежного розового дракона. Шелковые нити свисали с двух резных фигурок из слоновой кости: юноша, ведущий буйволицу на пастбище, и девушка за ткацким станком. Это была популярная у крестьян божественная пара трагических влюбленных – пастух Нью-Ланг и небесная ткачиха Дше-Ню, покровительница ткачества и шитья. На потолочной балке были высечены имена предков семейства Ванг. Над плитой, в крохотной нише, висело изображение Цай-шэня, кухонного бога. Мать приклеила ему в руки бумажные золотые монеты и намазала бороду и губы медом, чтобы он докладывал богам об их семье самыми сладкими речами. Казалось, он наблюдал за восьмилетним братом Бо-Ченга, который ловко и уверенно собирал из деревяшек столы и стулья. Напротив, на фарфоровом алтаре, скрывались за оранжевой занавеской два Будды.

– Этот Фонтене, – с философским всепониманием констатировал Бо-Ченг, – хороший иностранец. Эх! В его конторе можно было учиться, беседовать с актерами и все такое. А теперь он помог тебе получить визу.

Нью-Ланг слепо пялился на спину своего небесного тезки из слоновой кости.

– Знаешь, – сказал он, – как было принято у немецких князей в Средние века? Они грабили евреев, оскорбляли, вытирали о них ноги. Но у многих был придворный еврей, которым они восхищались и осыпали милостями. Я, понимаешь ли, придворный китаец Фонтене.

– Но он правда многое для тебя сделал, – ответил Бо-Ченг, который не выносил несправедливости.

– Он сделает для меня все, – парировал Нью-Ланг, – кроме одного: он не признает меня равным себе. – Он на мгновение умолк, а потом обратился к матери: – Я бы хотел пригласить почтенную даму в наш плохой театр на спектакль.

Изможденное лицо рано постаревшей крестьянки просияло:

– Спасибо, спасибо. Слишком много чести. Мне нужно закончить платье сегодня. Может, в следующий раз.

– А ты, Бо-Ченг?

– Я не могу. У меня встреча.

– Скажи своим людям, – тихо, но настойчиво сказал Нью-Ланг, – что я хочу вступить в коммунистическую партию.

– Тсс! Этим ты сможешь заняться в Париже.

Нью-Ланг опустил голову.

– Тунг-тунг осень холосый! Все в порядке! – Бо-Ченг заговорил на ломаном английском, пытаясь подбодрить друга. – Товарищи о тебе высокого мнения.

– Вы говорите обо мне? – польщенно спросил Нью-Ланг.

– Очень часто. Эх! Но осторожно, осторожно. Они никогда не называют тебя по имени. Только Шанг-чай Монг-шен, мечтатель из Шанхая.

– А в Париже?

– Туда уже поехал тот, кто о тебе расскажет. Но мне нельзя ничего тебе говорить. Ни имен, ни адресов. Тебе придется искать в университете, Со-бонг-на или как там ее называют, пока не найдешь его – или он тебя. А может, он отыщет тебя в ресторане твоего дяди.

– А до того момента, – спросил Нью-Ланг, вздрагивая. – Среди чужаков.

Но у Бо-Ченга нашлась еще одна утешительная история.

– Когда чужаки смотрят на тебя свысока, – сказал он, – подумай о том, что случилось со мной на днях. Я стоял в очереди на таможню с тюками шелка, очередь была длинная и становилась все длиннее, а несколько парней протолкнулись вперед. Ма-ма фу-фу, плевать. Но сзади стояли два шофера из американского консульства. «Эти китайцы, – говорит один второму, – не могут даже помешать, тупые бараны». И снова кто-то пролез вперед. Чаша терпения американцев переполняется, поднимается шум и гам с сукиными сынами, проклятьем и идиотами. И тут я слышу, как один китаец говорит другому: «Эти белые! Даже контролировать себя не могут, дикари».

– Я ни разу не уходил от тебя в плохом настроении, Бо-Ченг, – улыбнулся Нью-Ланг.

Он все еще улыбался, когда вошел в здание Х. А. М. Это было незадолго до начала спектакля. Если бы он пришел на полчаса раньше, увидел бы, как вошла его жена.

Ми-Цзинг, переодетая в жену старого крестьянина и накрашенная, сидела в маленькой библиотеке, которая служила сегодня гримеркой. Из беременного живота поднялась слабая тошнота, и вены пронзил укол стыда. Еще пять минут, и она предстанет перед всеми, и все будут на нее смотреть, и из ее глаз вырастут крошечные ручки, как у демонов, разносящих чуму. Принадлежность к безбожной религии разума не помогала. Истерзанные нервы создавали один призрачный образ за другим.

Этикет – гладкая кожа, прикрепленная к телу. Те, кто срывает ее, обнажает плоть и кости, уязвимую несостоятельность и постыдную нищету. При всем своем уме она не могла этого понять, ее младшая сестра, активистка за права женщин, дочь наложницы, Сияющее Облако, парящее между двумя социальными классами, внучка патриция и внучка чистильщика обуви.

Этикет – это хорошо. Он дарит достоинство и безопасность счастливым и несчастным, немым и красноречивым, желанным и отвергнутым. Этикет занимает важное место среди конфуцианских добродетелей. Но великодушие важнее, и ей хотелось проявить великодушие к человеку, который неустанно боролся за более справедливый мировой порядок и при этом был ее мужем – равнодушным мужем поневоле.

Нью-Ланг сидел на заднем ряду. Сегодня он был просто зрителем – приятное чувство после изнурительной работы.

Действие пьесы происходило в деревне недалеко от Ханькоу в бурный 1927 год. Все ненавидят помещика, хитрого ростовщика, который затягивает крестьян в долги, чтобы отобрать последний клочок земли. Он стар и уродлив, но постоянно берет новых наложниц, и вскоре с оскорблениями и стыдом прогоняет их прочь. Его никто не трогает, потому что один местный чиновник его зять, а другой – племянник.

Несколько парней собираются в хижине Ли Чао-Линя, крестьянского сына, который работает на городской красильной фабрике. Он рассказывает об успешных забастовках на своей и других фабриках и советует начать восстание. Его пожилой отец, которого особенно жестоко преследует хозяин, страшно возмущается словами непокорного сына, называет его диким тигром и запрещает появляться в своем доме. Старая мать не осмеливается сказать ни слова.

Минг-Фунг в роли отца как всегда на высоте, подумал Нью-Ланг, и новички тоже молодцы. Но кто играет мать? Явно не толстая торговка изюмом. Это женщина, чудесно. Но начинающая. Прямая, как палка. Впрочем, так даже лучше.

Чао-Линь прощается со своей прекрасной сестрой. Он хочет увезти ее в Ханькоу и устроить служанкой. Но девушка, воспитанная в строгом целомудрии и благочестии, боится большого города.

Во втором акте происходит кульминация. Помещик загоняет старого Ли в угол ростовщическими процентами и проделками своего племянника, сборщика налогов. И предлагает заранее запланированное решение: хочет купить у него красавицу-дочь.

В грубой комической сцене старый лис уверяет хрупкую девушку, что не тронет ее. Ему просто нужна красивая наложница, чтобы произвести впечатление на городских друзей-бизнесменов. Девушка заболевает от ужаса и отвращения. Перед отцом встает тяжелый выбор. «Я должен продать ее», – наконец, говорит он. И тогда мать прорывается сквозь преграды безмолвного смирения единственным предложением: «Да, легче продать своих детей, чем понять их». Пораженный этими словами в самое сердце, старик с развевающейся белой бородой выбегает ночью на проселочную дорогу, чтобы вернуть сына домой.

Этот голос, звонкий, как колокольчик, – подумал Нью-Ланг. Неужели это… Нет, невозможно.

В третьем акте крестьянская молодежь встречает вернувшегося сына громкими аплодисментами: «Тигр идет!» Стихийное восстание изгоняет триумвират могущественных жуликов: помещика, комиссара полиции и вымогателя налогов.

Нью-Ланг неподвижно сидел, наслаждаясь успехом. Его театр жив и будет жить дальше.

Он вздрогнул – перед ним стояли Кай-Мэнь и Минг-Фунг.

– Тебе срочно нужно домой. Ми-Цзинг больна. Выкидыш.

– Она играла мать. Спасла наш спектакль, и попала в такую беду, – не без резкости сказал Минг-Фунг. Он так и не простил Нью-Лангу визита в бордель.

Нью-Ланг сидел в машине. У него перед глазами плясали красные, зеленые и синие круги.

Он пересек летящей походкой двор и упал на колени у кровати жены:

– Ми-Цзинг, ты моя старшая сестра! О, ты мой учитель!

– Не волнуйся, – улыбнулась Ми-Цзинг. – Никакой опасности нет.

– Ты достойна любви, как никто другой. Но пойми: происходящее между нами допускает восхищение и почитание, но не…

– Я все понимаю, – сказала Ми-Цзинг. Она подняла с подушек свою прекрасную голову. – Я всю жизнь молчала, но сегодня могу говорить. Завтра ты собираешься за границу. Ты найдешь другую женщину. Если это окажется иностранная кукла из тех, что меняют любовников, как перчатки, я буду презирать ее и тебя. Но если ты найдешь достойную себя женщину, способную на исключительные поступки, с открытой душой и твердым сердцем, то если я когда-нибудь ее встречу, то стану чтить и любить, как старшую сестру. Я воспитаю твоего сына так, что он поймет и реализует твои идеи. Счастливой дороги. Мира на твоем пути!

Мира на твоем пути! Четыре слога на родном языке шумели в волнах, преследуя его до самого порта Марселя, образуя безмятежный и изящный квадрат вокруг суматошных мыслей. В нем звучала прекрасная музыка, Госпожа Прекрасная Музыка, благовоспитанная конфуцианка, нелюбимая жена, еще более гордая, чем он думал, и при этом гораздо более человечная.

«И Лу Пинь-ань» [Доброго пути].

Часть II

Разбитое счастье

Глава 1

Чанг Нью-Ланг стоял в приемной московского отделения Международной помощи трудящимся. Одет он был по-европейски: красивый коричневый шерстяной свитер и плоская кепка – так называемая кепка Ленина. С празднования двадцатой годовщины Октябрьской революции прошло уже пять недель, но на стенах все еще красовались алые драпировки с золотой вышивкой «1937 год». Два польских еврея прислонились к длинному столу и листали журналы – мужчина и женщина, оба лет тридцати, стройные, длинноносые и черноволосые.