Восхождение к власти: Падение «ангелов»

Данте делает осторожный шаг вперёд, глубоко вдыхая и чувствуя, как сладкий ладан наполняет его лёгкие, как дышать становится легче. Каблук бьётся о гранитные плиты под ногами, и стук разносится на всю церковь, сотрясая твёрдое и густое молчание. Он смотрит по сторонам и его взгляд цепляет чреда свечек, слабо горящих, и чьи блики отражаются на зеркальной поверхности пола. Дух внутри Данте наполнился странным и неизъяснимым трепетом и подъёмом, чудесное тепло наполнило его душу. Он смотрит на царские врата и на иконостас вокруг них, ощущая, как дух при виде картин вечного праздника победы Жизни, водворяется в чертоги радости.

В груди Сериль же всё сжалось, сдавило, к горлу же подступил ком и сбил дыхание, глаза сами прослезились, и душа стала радоваться и ликовать от присутствия в этом месте.

– Я… я… не знаю, что происходит, – слабо шепчет девушка, чтобы не нарушить вечнопраздничной тишины. – Во мне словно огонь горит.

– Я тоже это чувствую, дорогая… тоже это чувствую.

Все чувства стали быстро сходить на нет, когда они услышали шаги позади и Сериль быстро стёрла слёзы, собравшись с духом и придя в себя.

– Кто тут у нас не в одежде по петербургским стандартам? – прозвучал вопрос и, выйдя из-за угла, высокий мужчина, в чёрном подряснике, встал напротив молодой пары. Данте и Сериль увидели его добродушное лицо, с белой густой бородой и белоснежным волосом на голове. Глубокий взгляд очей цвета сапфира пронзил душу двух человек своей выразительностью и глубиной, неизреченной теплотой и любовью к пришедшим.

– Мы вас не понимаем, – сказал Данте.

Неожиданно для Данте и Сериль зазвучала речь на новоимперском, отягощённая грубым акцентом и не такой быстротой, но всё же понятная:

– Ах, вы из Рейха, как я понял?

– Да, – удивлённо твердит Сериль, – мы оттуда.

– Я – отец Георгий, настоятель этого храма, – священник на секунду отстранился, обойдя их и подойдя к тумбочке, стоящей у входа и взял что-то оттуда из коробочки, протянув это девушке. – Вот держите, покройте платом голову.

– Хорошо, – пальцы Сериль легли на тонкую эфемерную ткань, на голове спустя мгновение оказался цвета снега платок, скрывший чёрный волос.

– Что же вас привело сюда? – настоятель осмотрелся. – Это ведь церковь Иоанна Кронштадтского.

– Мы просто приехали посмотреть на город. Отец Георгий, а откуда вы знаете наш язык?

– Как-то я ходил вместе с отцом Цавлом по греческим землям, а он был вестником вашего Канцлера из числа монахов православных, живущих на землях балканских.

– Вы были в Греции?

– Да. Я привык те земли так называть. У вас их по-иному кличут, но я тот край называю так, – с лёгкой улыбкой говорит священник.

– И как же выживала ваша вера в тёмные времена кризиса? – с интересом спросил Данте. – Наша церковь практически умерла… я до сих пор не могу забыть, как отец Патрик служил мессы в разрушенном храме, как он заботился о немногих верующих, – речь парня слегка задрожала. – А вы как выживали?

– Среди язычников и еретиков трудно пришлось… особенно в Греции. Там древние культисты возродили поклонение пантеону богов, который существовал в античности. И это оказалось самым тяжёлым, – священник тяжело выдохнул, – нас вновь загнали в катакомбы, снова устроили гонения, и сотни лет нам пришлось прятаться и скрываться в тенях.

– Вы говорили, что были с отцом Цавлом, – раздался звонкий чуть низкий голос Сериль. – А он у нас чтится в лике великих проповедников святой веры. Говорят, что он даже смог вести спор с самим Ареопагом Афин, чем и склонил их решение в пользу Рейха.

– Да… я был там.

В глазах отца Георгия, а память наполнилась картинами недалёкого прошлого, отдающего болью и торжеством одновременно, а сухой полушёпот стал начал вереницы воспоминаний:

– Я был там, при нём в Ареопаге.

Георгий вспомнил, как десятью этажами вверх устремлялся огромнейший амфитеатр, самый большой не только в Афинах и всей Аттике, во всей старой разваленной Греции. Блестящие плиты облепили это сооружение от низа до верха, и он сияет на солнце подобно прекрасному бриллианту, а внутри он освещён сотнями декоративных ламп, выполненных в стиле факелов и свечей. Здание, построенное в стиле позднего модерна, сияет и изнутри, и снаружи, ожидая наполнения долгожданными гостями, которых прибывает всё больше и больше.

Люди, красивые и атлетически сложенные, облачённые в лёгкие шелковистые одежды белого цвета, множество мужчин и женщин текут маленькой речкой со всего города к этому месту, чтобы услышать проповедь человека, взорвавшего их размеренное общество. Они – почётные служители пантеона богов, свято верующие в магию и мистику, разделяющие нетленные идеи безостановочного прогресса, чтущие свою веру и тут им предлагают нечто новое, совершенное иное.

Сотни человек прекрасного вида, статные и выбранные в народное собрание города – Ареопаг, чтобы нести волю всего народа, наполняют помещение, рассаживаются по местам и ждут, что вот-вот начнётся проповедь странного служителя «Истинного Бога», как он себя называет.

Жители Афин – народ, воздвигнувший из пыли древности старую веру, вспомянутую могучими жрецами во время всеобщего кризиса и теперь, в сей чёрный час, когда с востока наступает буря, взывающая к Аллаху, а с запада движутся армии под стягами золотого креста перед ними молвит человек и слова его взбудоражили праздные умы афинян, что без тревоги смотрят на то, как наступает рассвет нового мира, после долгой и жестокой ночи.

Множество, неисчислимое количество ярусов, на которых гнездятся удобные кресла, обшитые жёлтыми тканями, поднимается ввысь, создавая воронку, на дне которой небольшая сцена с трибуной и микрофоном, за которыми стоит высокий мужчина. Его тело под чёрным плащом с капюшоном, который покрыл лик тенью, и накрыл рясу мужчину, на груди которой сияет золотой крест. Он утончёнными пальцами касается капюшона и отбрасывает его назад, являя людям Ареопага своё худое лицо, обросшее чёрной щетиной, смотря на народ Афин взглядом полным воли и неисчерпаемой решительности. А Георгий просто стоит рядом с ним, дабы внимать речам великого человека.

Вот все расселись и не меньше тысячи мест заняты и на единственного человека, без страха, сюда пришедшего, уставилось не меньше десяти сотен очей, в которых играет безумное пламя, они смотрят на него, как на сумасшедшего и всё же, мужчина, именующий себя «Послом Христа», смог взбудоражить местное население и власти в достаточной мере для того, чтобы они позвали его выступить перед высшими властями и начальствами Афин. Недели проповедей в капищах и на улицах, обличения магов и жрецов, обвинения в растлении и предречение скорой гибели мира, заставили обратить внимание на этого человека.

– Ну что же, человек, именующий себя Цавлом, «Послом Истинного Бога», – обратился с высоты мужчина голосом придушенным, и хриплым, – расскажи нам о том, чем народ будоражишь. Давай, открой нам глаза, как ты верно говоришь… давай послушаем тебя. Ареопаг свободного афинского народа слушает тебя!

Мужчина сделал уверенный шаг к микрофону и его губы оказались практически у решётки устройства. Ещё раз осмотрев собравшихся взглядом, исполненном силы, изо всех колонок полилась вдохновенная речь:

– Жители Афин! Много я ходил среди вас, много проповедовал на площадях величественного и славного города и видел – вы следуете заветам предкам и много воздаёте своим богам и молитесь им много, но мало кто из вас воздаёт хвалу в «Храме Бога Непознанного», но такой стоит. И Того, Кого не «не познали» вы, но забыли, Того, Кому воздавали хвалу предки ваши, я проповедую вам.

– И кто же Он, Тот о Ком ты говоришь? – с подавленным страхом прозвучало вопрос от женщины с третьего яруса и поправляющей волосы. – Кто Тот, у кого нет дома рукотворного? Почему мы не видим результатов дел Его?

– Не видите, ибо слепы вы и ослеплены князем мира сего и начальствами его! – яро вспылил человек, взявшись двумя руками за бока трибуны. – Он, пребывая в славе Господина неба и земли, не нуждается в жилье рукотворном и не имеет требования в служении рук человеческих! Он не имеет в чём-либо нужды, и, ибо Он и есть дыхание и жизнь! Дела Его – земля и весь необъятный мир!

– Но кто же потомки Его? – раздаётся смущённый вопрос от одного из мужчин. – Северные техно-племена обезумевших варваров ведут свой род от Ареса – бога войны, мы же – афиняне, рождённые от Афины и мудрости её. А у твоего Бога есть народ свой!?

– Боги ваши есть духи злобы и ненависти и не могут они ничего в потомках поставить. Скажите, вот боги ваши дают ещё народы или это жрецы дремучей древности воскликнули, что кто-то от кого-то стал народом? Не может быть от духа ярости злой, коих вы называете богами, потомства, ибо коль разные боги, то должны быть и существа людские предельно разные! Но посмотрите друг на друга и скажите, насколько по телам и душам отличны вы и северные техно-варвары!? Не все ли вы – едина плоть и кровь, единый род? Не может быть такого при богах разных, ибо каждый бы лепил из своей глины и вдохнул свой дух, но мы – человеки, похожи друг на друга и отличны в характерах и причём каждый, а не от рода к роду.

– А как же твой Бог!? – яростно вопрошает басовитым голосом высокая женщина.

– От одной крови в начале мира Он произвёл весь род человеческий для обитания по всему лику земному, и нет точного времени для конца мира, нет пределов точных для обитательства и говорю вам, пока не было Илии, пока стоит церковь Его, есть время для покаяния и плодов покаяния, любви и доброты!

– И зачем нам это!? Почему Бог твой не явится нам здесь и сейчас, и скажем мы – «вот Бог твой и поверим в него»? – раздаётся вопрос от двух человек в один голос.

– Сделано это для того, чтобы Бога мы искали и приходили к Нему только из любви по любви. Вот явит Он себя в славе Своей и не возлюбите Его вы, но устрашитесь настолько, что станете похожи на фарисеев – и знать будете, и яро молиться и закон Его исполнять, но не будет в вас любви, но Он есть любовь и не вытерпите вы долго состояния такого, ибо пожжёт вас огонь страха в любовь не переходящего вашего. Он сделал это для того, чтобы мы ощутили Его, сами пришли к Нему, ибо только верой, трудом, постом, любовью, молитвой и решительностью можно держать себя в максимальной чистоте и прийти к Нему! Поверьте, Он совсем недалеко, Он стучится в сердце каждого и всех!

– Так кто же его народ? – звучит вкрадчивый мужской вопрос.

– Все те, Кто поверил в Него! Поверил в Его искупительную жертву на кресте, поверил в бесконечную любовь и принял крещение, те кто сам любит Его и ближнего своего, – ответив, Цавл коснулся тёплого креста, воссиявшего под светом ламп ослепительным златом. – Люд, любящий благостно и крестящийся с любовью – вот народ Его.

– А почему ты думаешь, что твой Бог – истинен? – раздаётся ехидный вопрос от одного из молодых парней. – Разве наши боги не имеют права быть и существовать? Вы только посмотрите, в каком великолепии они сделаны – древо, бронза, сребро и злато! Разве этого мало для того, чтобы доказать величие наших богов!

– Ваши боги есть суть жадность и корысть, похоть и гнев, пьянство и чревоугодие, да всякий грех, которому предали образ. Мы не должны помышлять, что Божество подобно золоту или сребру, каменю или древу, ибо невозможно выразить всей славы Господа одним изваянием!

– А ваши иконы!? Не суть ли они идольства!? – возмущение в вопросе женщины не знало предела.

– Нет, не в коем случае, ибо икона есть окно в то Царство. Вы привязали своих богов к священным рощам и статуям, считая, что именно сии места есть обиталище духов поднебесных, клича их богами. Но спросите себя – способна ли тварная вещь выдержать присутствие Бога? А если и выдерживает, то Бог ли в ней живёт? Не Бог, но существо младшее, слабое и дурманящее ваши чувства!

– Зачем, зачем нам служить твоему Богу? – тонкий голос девушки раздался по всей зале. – Разве если время беспредельно, мы не сможем воздать ему хвалу в дальнейшем?

– Итак, оставит Он времена неведения, когда на поле не станет пшеницы для жатвы и выйдет жать, а ныне Он призывает прийти к Нему и покаяться! И в тот день, когда не станет человеков для спасения, настанет суд праведный и страшный, в День гнева он помянет всех тех, кто поверил в Его Святое Воскресение!

– Зачем ты пришёл!? Кто тобой руководит!? – кто-то возопил, и глас сего человека был истошен.

– Меня ведёт по дорогам смертной тени и городам, великим и зловещим Его могучая рука. Но пришёл я вам не только для того, чтобы возвестить вам, жители Афин о Боге Истинном, но сказать – грядёт после меня не посол слова Его, но карающий вольный клинок. Тот, кто послан Им, не будет речей долгих говорить, ибо перо пишущее его – меч, а слово – жаркое пламя тварное. И послал меня Он из-за любви к вам, ибо если не примите слова Его, Благой Вести от Него, то будет род ваш срублен подобно древу бесплодному и брошен в огонь.

– Цавл, муж восточный, красиво ты говоришь, но скажи, где свобода, если нам угрожают смертию!? – ехидно твердит один из мужчин. – Почему Твой милосердный Бог угрожает тем, кому он дал свободу, за свободу от Него отречься умереть, если Сам предоставил свободу!?

– По своему произволению идёт тут муж! Да и что вы кличете свободой. Как говорил Сарагон Мальтийский в тот день, когда отрёкся от ереси магии – «О, дети нового мира, и что же вы называете свободой? Отсутствие ответственности? Потакание каждому приступу низменных похотей? Осквернение тела «наркотическим зельем»? Спускание в оргии или браки со всем, что есть на многострадальной Земле? О нет, дети культов «Приволья», это не свобода, а тоталитарная диктатура требований половой и пищевой систем, многократно усиленных от наркотической ломки. И люди, болеющие и пленённые такой не-свободой способны воздвигнуть только диктат нового Содома».

– А как же свобода? – кто-то из девушек в смущении молвит.

– Бог сотворил каждого свободным, это так, но свобода эта есть выбор – быть свободным от греха и выбрать сторону Жизни или стать рабом греха и прийти под сень смерти вечной и огня, уготованного великому предателю и ангелам его. Тот, кто служит господину зла, не может служить Господину Любви. А свобода наша есть возможность волею силы и великим усилием любви прийти к Нему.

Ареопаг молчит и думает – знатные и доблестные мужи со всех Афин рассуждают о том, стоит ли им принять слова Цавла на веру или нет, но внезапно двери амфитеатра распахнулись и финальную точку в споре поставил посланник Фемистокла.

– Вот и вся история, – завершил отец Георгий. – Донесение посланника и речи Цавла заставили Ареопаг принять решение о вхождении Афин, а затем и всей Греции, в состав Рейха.

– Понятно, – протянул Данте и заглянул в лицо человеку, который проходил мимо них, и оно показалось ему страшно знакомым – полноватое, с тяжёлым взглядом и глазами, которые он раньше видел. Мужчина одет в тёмно-синий пиджак, такого же цвета штаны и чёрные туфли.

– Какая интересная история, – речь Сериль дёрнулась, когда рука мужа выскользнула из женской ладони. – Данте, ты куда?

– Мне нужно выйти, – хладно сказал мужчина и поспешил за тем, кто только что, свершив троекратное крестное знамение, покинул церковь.

Девушка осталась одна и вот-вот растеряется, не зная, что делать, как только её внимание к себе приковал священник:

– Я сейчас буду служить панихиду по умершим, – отец Георгий показал вправо, на большой золотой поминальный стол, усеянный свечами, принесёнными в жертву за упокой близких, – если хотите, можете постоять рядом и послушать.

Тем временем Данте зацепил человека за рукав, когда тот только собирался спускаться по ступеням вниз.

– Какая встреча! – на родном языке воскликнул Данте, едва не сорвавшись со ступеней.

– Мы знакомы? – хладно и низким басовитым голосом, на новоимперском спросил мужчина, не поведя даже бровью. – У меня вроде нет знакомых с юга Европы.

– Вспомни север Балкан, вспомни, что было у городка Раддон.

– А, – тяжёлое выражение лица Комарова изменилось с безразличия на странную тень боли. – Не ожидал вас встретить, господин Данте. Я думаю, вы хотите спросить, почему я вас оставил?

– Именно, – чуть вспылил Данте. – Прости, но мы там чуть не умерли. Комаров, я не понимаю, что это была за выходка?!

– Не умерли же, – тяжело сказал Комаров. – У меня был приказ, и я его выполнял.

– Знаешь, мы бы могли тогда победить… если бы ты только не отступил, мы бы победили.

– Мы не победили бы… не смогли, – с басом и отягощённо говорит мужчина. – Данте, пойми, если бы мы не отошли, враг смог бы занять город Раддон и тогда бы весь фронт ждала бы страшная участь.

– О чём ты говоришь? – Данте стал идти за Комаровым, который спустился со ступеней и устремился в сторону разбитого у стен церкви цветника. – Мы могли бы уничтожить его штаб.

– Сразу видно, что ты сражался часто против банд и клановых войск и редко имел дело против армий цивилизованных государств… да и это бы ничего не изменило.

– То есть? – возмутился Данте, входя на маленькую небольшую дорожку, вымощенную камнем, и его лёгкие сию секунду наполнились приятным сладким ароматом цветов.

Вокруг двух мужчин высажен прекрасный цветочный сад – розы и пионы, тигровые лилии и астры рассыпались множеством ярких пестрящих точек и сладостью запаха заполняют всё вокруг. Данте ощутил некое умиротворение тут, его дух вновь успокоился, и он стал говорить спокойней, тише:

– Комаров, что же тогда случилось?

– Мы говорим о Директории Коммун, и потеря одного штаба, пункта командования, не остановила бы их, – речь русского отдаёт грубостью для южных языков, а в словах ощущается странное бремя. – Они следуя приказам, которые рождаются из нечестивого голосования, предпочли бы погибнуть.

– То есть, – растерялся Данте. – А как же штаб?

– У них нет командования, нет штабов так, как их понимаем мы… пойми, директориалы выполняют волю народную, а вот те, кто её формирует и направляют – иной вопрос. Пойми, если бы мы уничтожили штаб их элитного отряда, это не остановило бы наступления на город Раддон. Они, как саранча, – продолжали бы переть красно-серой тучей.

– И как… они напали на Раддон? – спокойно вопрошает Данте. – Ты сражался с ними у Раддона?

– Да.

– Я не видел отчётов о столкновении с ними у Раддона, – возмутился Данте. – Да и разведка ничего не сообщала.

– Ваша разведка и не должна была всё увидеть, не для неё был бой в пятнадцати километрах от городка.

– Комаров… скажи, что там было?

– Они вели лёгкую артиллерию и штурмовой батальон. Лучше было встретить их в чистом поле и дать бой там, нежели подпустить к городу. Пойми Данте, не всё вашей разведке нужно знать.

– Не ты же один там бился?

– Нас прибыло две разведроты… моё отделение – одно из многочисленных на полях сражений. Мы устроили засаду для батальона и заставили его бежать.

– Что-то недоговариваешь.

– Ты, – голос Комарова стал крепче, – как военный меня поймёшь. Если бы они закрепились в Раддоне, то коммунисты продолжили движение на юг. У вас бы не было мотива и довода к окончанию войны, ибо саранча почувствовала бы вкус побед. А для нас любая победа Директории… не нужна, чем она слабее, тем лучше.

– То есть то, что ты нас бросил…

– Да, это помогло одержать победу. Разгром их батальона это один из финальных аккордов этой войны.

Ответив, Комаров склонился над одной тигровой лилией, пребывая в молчании, раскинувшей огненно-пёстрые лепестки, покрытые тёмными точками. Данте молчит, обдумывая, сказанное собеседником.

– Прекрасный цветок не правда ли? – неожиданно сменил тему Комаров. – Я видел, ты пришёл сюда с женой?

– Да… Сериль. А где твоя семья, Комаров? – поинтересовался Данте, сложив руки на груди. – Ты что-то говорил о них?

Лицо русского сделалось ещё мрачнее, будто бы на него пала смертная тень, а в глазах промелькнула странная боль, отблеск былого несчастья и горя. «И снова это выражение лица, словно его сейчас отправили в ад», – подумал Данте, поёрзав от душевного холодка при виде выражения лика Комарова.

– Знаешь, что тут было до прихода нашего государя? – тембр дрожащий раздался на весь сад. – Знаешь, чем был Петербург?

– Нет.

– Страшно сказать… в составе Ингерманландии он превратился в сущую помойку. Толпы нищих и бомжей, бандитизм и вечный террор преступников, а посреди всего правительство сепаратистов, которому не было дела до людей.

– Я спросил тебя о твоей семье, Комаров, – возмутился Данте.

– С победой Конфедерации, и Москва стала такой же. Когда Федеративная Россия пала под ударами Российской Конфедерации что тут началось, – казалось, что русский не слышит капитана, а его взгляд устремился в цветник, но кажется, что там он видит не пёстрые изумительные растения, а мучительный огонь. – Моя семья тогда жила у Кремля… и как раз оттуда ревнители нового либерального закона начали охоту за теми, кто воевал на стороне федеральных сил.

– То есть…

– Они не гнушались и охотой за семьями солдат… нет диктатуры хуже, чем диктатура либерала, – пустой взгляд Комарова поднялся и Данте там узрел бездну, а собеседник на грубом новоимперском продолжил говорить и в каждом слове Валерон ощущал страшную хворь и убийственную печаль. – У меня когда-то была жена и два сына, и им очень не повезло попасть под руки опричников свободы. Они стали жертвами спесивых идиотов, которые желали упиться крови «диктаторских подонков». Я до сих пор не могу понять, почему с ними так поступили… не могу, – Комаров приложил ладонь к очам и прижал её, став тихо шептать. – Но знаю я – они в лучшем мире.

– Прости, я не должен был спрашивать, – внутри Данте что-то сжалось и капитану сделалось не по себе, отчего он сделал шаг назад.

Комаров пришёл в себя и убрал ладонь от глаз, сглотнув ком боли, и пошёл прочь из палисадника, промелькнув тенью возле Валерона, лишь загадочно сказав напоследок:

– Знаешь, Данте, я чувствую, что мы ещё встретимся, – и, вымолвив, он ускорил шаг, оставив Данте одного посреди моря цветов, которое только что поблекло.

В церкви ирей отслужил панихиду по умершим и часть людей разошлись и Сериль осталась одна, так как её муж вне храма закончил разговор с Комаровым. Внезапно её взгляд переместился на большую икону, что возвышается возле подсвечника у распятия для усопших и душа снова наполняется чудным смиренным спокойствием и молитвенной пламенностью. Сериль – последовательница догм Империал Экклессиас, но здесь ощущает, что наследники католической ревнителей хранят и несут не всю истину… её частицу. Она смотрит на икону и её душа наполняется каким-то странным чувством. Золото окаймляет прекрасный лик, изящество и невозможно выразить земным словом всё великолепие образа. Дева, облачённая в золото рукотворное, и пламенное злато неувядаемой славы держит на руках Ребёнка.

– Что это за икона? – спросила Сериль, услышав, как сзади раздаётся мерный шаг.

– Албазинская икона Божьей Матери, – ответил отец Георгий, перекрестившись и поклонившись перед образом.

Империал Экклессиас, следуя старокатолическим догмам, не молится перед иконами, но Сериль чувствует пламенное желание, неизреченную тягу высказать сокровенное, то, что требует душа. Только она не знает, как это сделать и поэтому её моление максимально коротко, без праздного многословия:

– Царица Небесная, спаси моего мужа.

Приятный вечер

Вечером этого дня. Санкт-Петербург.

Полотно небосвода пестрит закатными цветами уходящего дня. Кистью Главного Вселенского Ювелира на небе вырисовываются огненные, ярко-пламенные линии, окаймляющие уходящее за горизонт светило. Золото переходит в огромные пространства нежно-розового оттенка, манящего прекрасными небесными далями. За ним всё становится темнее и темнее и так до другого края горизонта, где уже вот-вот зажгутся звёзды на сине-прохладном ночном небе.

Весь город готовится встретить ночь и предаться либо сну, либо праздным ночным гуляниям. По городу ходит множество людей – мужчины в классических и полуклассических костюмах, а женщины в платьях старого покроя, да то и дело попадаются шляпы-цилиндры. Исторический дух нарушает только молодая пара людей, одетая в тоже самое, в чём и гуляла сегодня в Кронштадте. Только здешнее облачение полиции отличается от того, что они видели на острове, и они больше напоминают самых настоящих солдат почётной гвардии. Это высокие сапоги, поверх которых щитки, чёрный камзол, расшитый медно-серебряными нитями, перчатки и странное ружьё у каждого покоится за плечом. Данте присмотрелся к оружию и увидел, что это длинный ствол, покоящийся на деревянном ложе и обтянутый медными скобами. Система замка отдалённо напоминает кремниевую, но это не она, ибо Данте знает, что патроны этого оружия куда смертоноснее, чем у многих снайперских винтовок.

– Как же тут красиво, – вымолвила девушка, но её речь была понятна только рядом стоящему человеку.