Урок Покаяния

Кая сжала тетрадь так, что побелели пальцы. Делиться находкой с Мэтью не хотелось. Слишком болтлив, слишком наблюдателен.

– Не твоё дело.

Он прищурился.

– Может, и не моё. Но если ты заметила что-то, что связывает Лену с Моникой… лучше сказать сразу.

– А если это связывает тебя? – бросила Кая.

Мэттью усмехнулся, но в улыбке сквозила хищность.

–Я бы сказал, ты слишком любишь читать чужие тетради.

Он развернулся и ушёл, оставив за собой запах дешёвого одеколона и ощущение тяжёлого воздуха.Кая снова посмотрела на тетрадь. Может, он прав, и Лена что-то скрывает. Может, это её признание.

А может, хуже…

На последней странице, уже бледной от времени, неровно было написано: «Он сказал, что мы все играем роли. Но что будет, когда игра кончится?».

Кая прикрыла глаза. Сквозь неё прошла холодная волна.Эта строчка зазвучала в голове чужим голосом. Слишком близким. Телефон в её руке щёлкнул, сохраняя снимок.

– На всякий случай, – прошептала она.

Звонок разнёсся по коридору. Класс наполнился гулом шагов. Кая сунула тетрадь обратно на подоконник, будто ничего и не было.

Глава 8. Элайас.

Время тянулось со скоростью улитки. Всё вокруг стало вязким и утомительным – как жевательная резинка, которую жуёшь слишком долго, пока вкус не исчезает, а во рту остаётся только пресная липкость. Кая выскользнула из класса – лишь бы не пересечься со Стайлзом и подозрительно сосредоточенной над своими записями Ковал. Лена же молчала весь урок – и это было странно. Обычно она не могла удержать слова при себе, а сегодня просто глушила голод молчанием. Организм, конечно, не обманешь: рано или поздно он начнёт пожирать сам себя.Жаль ли Кае Лену? Наверное, ровно настолько, насколько остальных. Здесь каждый болен своей болезнью. Просто у кого-то, как у Лены, был выбор, а у кого-то – его не осталось.

Воздух в школе стал вязким, душным. Стены будто подались ближе. Запах пыли, мелa и чего-то кислого стоял в коридоре, словно давил на виски. Кая поймала себя на мысли, что если останется здесь ещё час, задохнётся. Ей нужен был воздух – живой, холодный, с привкусом ветра. Она вспомнила обещание профессору Нудило – прийти на сеанс, попробовать играть «по его правилам». Но ноги сами понесли в другую сторону. Не в кабинет, а во двор. Объяснится потом. Сейчас она не могла – не хотела – открываться этому человеку.

День был серым, влажным. Ветер гнал мокрые листья вдоль дорожек, цепляя их за подошвы. Небо провисло низко, будто собиралось упасть прямо на крыши. Кая шла туда, где заканчивался асфальт и начиналась земля. Ей было всё равно – отпустят, накажут, запишут очередное нарушение. Главное – уйти от чужих глаз, от липкой тени Моники, что теперь будто висела над каждым.

Она часто думала о побеге, но её паспорт и документы напоминали: она недееспособна. Монтгомери постарался, упёк её подальше, где она не сможет натворить глупостей. По крайней мере, теперь не ему за это отвечать. Захочет – пусть удушится. Все сбережения достанутся ему. И это удобнее, чем бегать за «малолеткой». Квинси слишком хорошо знал, как выглядят затянувшиеся проблемы: они обрастают шёпотом соседей, кривыми взглядами коллег и ненужными вопросами. Кая была именно такой проблемой – неудобной. Слишком мало контроля, слишком непредсказуема. И, что хуже всего, она напоминала ему о его собственной несостоятельности.

После гибели матери девочка словно выгорела изнутри. Ни слёз, ни радости, ни даже настоящей злости. Она говорила, двигалась – но не жила. Эта пустота пугала больше всего: от неё веяло холодом, который пробирал до костей. Но для Квинси её пустота не была жалостью или болью. Для него это значило одно – бесполезность. Человек без чувств не станет строить будущее, не оправдает вложений, не вернёт ничего. А значит, его задача проста: убрать лишнее из своей жизни, решить проблему, пока она не разрослась…

Тропинка за спортплощадкой манила тишиной. Там всегда меньше людей, меньше суеты. Дальше – лес. Шум ветра в ветвях глушил мир, будто кто-то убавил громкость. Кая шла быстро. Под ногами хлюпала сырая земля, ботинки облепляла грязь. Ветки цеплялись за рукава, шуршали по ткани, будто шептали что-то. Пансионат остался позади, и лес стал глухим, влажным, живым. Она уже собиралась повернуть назад, когда услышала глухой звук – стук топора по дереву.

Осторожно раздвинув ветви, она увидела мужчину. Тёмная ряса, закатанные рукава, плотные мышцы на предплечьях. Каждый взмах топора – и полено разлеталось в стороны, будто само сдавалось под его рукой. Он казался слишком живым. Сильным. Земным. Опасным.

Мужчина опустил топор и провёл ладонью по лицу, стирая пот. Только тогда Кая заметила длинный шрам на его шее – бледный, почти белый, как будто ему пытались перерезать горло. Внутри что-то щёлкнуло. Линия шрама повторяла движение её собственного. Они были похожи, эти шрамы, как если бы прошлое обоих нанесло их телам одинаковый знак. На мгновение она почувствовала странную связь: оба выжили, оба отмечены одинаковым знаком.

– Заблудилась? – голос был низкий, густой, немного хриплый.

– Можно и так сказать, – ответила Кая ровно, без колебаний.

Он кивнул в сторону монастырской стены.

– Здесь редко бывают гости.

– А вы… всегда тут? – сухо спросила она.

– Всегда.

– Один?

– С Богом.

Кая сделала шаг ближе.

– Можно войти?

– Помолись прежде чем войти.

Кая усмехнулась, нервно дернула плечом.

–Боюсь, он меня не услышит,– проговорила она, глядя прямо в его темные синие глаза. В их глубине не было ни осуждения, ни понимания – лишь спокойствие. Чем-то он показался ей знакомым.

Мужчина медленно наклонил голову, словно примеряясь к её словам.

– Тогда войди молча. Иногда тишина говорит громче всяких молитв.

Он отошел в сторону, пропуская её. Кая, не раздумывая, шагнула вперед, оставив позади серый лес и вступив под своды монастырской обители.

Внутри было еще темнее и прохладнее, чем снаружи. Слабый запах ладана смешивался с запахом сырой земли и старого дерева. Кая огляделась. Длинный коридор, уходящий в полумрак, освещался лишь редкими лучами солнца, пробивающимися сквозь узкие окна. Тишина здесь была почти осязаемой, обволакивающей…

Кая шагала по темному коридору и ловила себя на странном ощущении. Она никогда не верила в Бога – слишком много боли, слишком мало справедливости. После смерти матери и отца любое упоминание о вере казалось ей дешёвой попыткой прикрыть пустоту красивыми словами. Она и сама раньше много говорила, смотря на силуэт в деревянной раме. Он возвышался над ней, словно целый мир. Смотрел своими пустыми, но в то же время глубокими, глазами. Он делал дыру сквозь ее сердце, душу, веру. А она пыталась высвободиться от цепей зла, которые каждым днем теснили грудь, как петля, сжимающаяся медленно и беспощадно. Каждый вечер эти цепи будто натягивались чуть туже – от голода, от ударов, от пустоты, которая росла внутри, заполняя собой и слова, и взгляды, и запахи. Она научилась дышать сквозь эту боль как сквозь плотную вату: звучит, но не ощущается.

Силуэт в деревянной раме стоял перед ней как старый судья – высокий, незримо властный. Раньше она разговаривала с ним часами: выговаривала страхи, шила из них груз, который было легче тащить, если его назвать вслух. Теперь же слова иссякли; даже обвинения к нему звучали пусто, как отзвуки в давно закрытом амфитеатре.

Он делал дыру – не раз и навсегда, а тонкую, почти незаметную трещину, по которой уходили последние ниточки чего-то похожего на доверие.

Она тянула руки в стороны, будто пытаясь сечь воздух ножом, вытаскивать себя из этого плотного мира. Пытаясь освободиться от цепей, которые каждым днём теснили ей дыхание, она обнаруживала, что движения становятся автоматом: шаг – взгляд – вздох – уход. Чувства отключились не сразу; это был не взрыв, а постепенный процесс: сначала исчезли слёзы, затем – ярость, потом – желание спорить. Оставалось только ровное, железное «так и надо».

И всё же коридор монастыря как будто позволил этой «так и надо» на мгновение дрогнуть. Не потому что здесь божество готово её выслушать – в это она не верила и не собиралась верить. Просто тишина была другой: не давящая, а ровная, стоп-кадр, где звук её собственных шагов вдруг резал меньше. Но здесь, в коридоре, «так и надо» вдруг дрогнуло. Не из-за Бога. Из-за тишины. Настоящей, густой, безвесомой.

– Ломать нечего, – произнесла Кая. – Перед тобой кукла.

Она провела ладонью по холодному камню стены. Шершавость вернула ей ощущение реальности. Может, вот так чувствуют те, кто верит? Не восторг, не свет – просто чьё-то присутствие рядом.

Позади мягко скрипнула дверь. Монах стоял у входа, опершись на притолоку. Его взгляд был тем же – спокойным, как стоячая вода.

– Здесь холодно, – сказал он негромко. – Не каждый выдерживает.

– Мне всё равно, – ответила Кая, почти автоматически.

Он пожал плечами, будто принимая её слова без спора, и двинулся к ней. Его шаги не звучали тяжело, но пространство словно откликалось на каждое движение. Когда он остановился рядом, Кая поймала себя на том, что впервые за долгое время чувствует чужое присутствие так ясно – будто сама её пустота обозначилась резче на фоне его тишины.

– Ты сказала, что кукла, – произнёс монах, глядя прямо перед собой. – Куклы не ищут выхода.

Кая напряглась. Почему он лезет к ней с разговором? Ей не нужны его слова.

– Я и не искала. Мне просто нужно было уединение.

– И ты нашла его здесь.

Она хмыкнула, пытаясь скрыть лёгкое дрожание в груди. Эти слова не звучали как проповедь. Скорее – как констатация факта, от которой становилось неловко.

– Считаешь, что выход здесь? – спросила его девушка.

Мужчина знал ответ. Он нашёл его уже давно – так твёрдо, что внутри не осталось ни сомнений, ни колебаний. Его ответ был прост: «да». Но ей он этого не сказал. Девчонка должна прийти к этому сама, шаг за шагом, через сопротивление и отрицание. Лишь тогда её «да» станет настоящим.

Он помнил сотни историй. Люди, потерявшие надежду, приходили сюда, измученные, сломленные, уверенные, что последним убежищем для них станет смерть. Они смотрели в пропасть и думали: «выхода нет». Но как же они ошибались… Здесь, на этом пути, они находили то, чего искали всю жизнь – покой. И всегда цена была высокой. Всегда путь был трудным. Но ни один из тех, кто дошёл, не пожалел.

Монах наклонил голову, и на его губах мелькнула едва заметная тень улыбки.

– Не выход и не дверь, – ответил он тихо. – Просто место, где можно перестать ломаться на куски от звука собственных шагов.

Кая отвела взгляд к узкому окну. Луч света ложился полосой на пол – ровная, холодная линия, где пыль танцевала не спеша. Её реакция была мгновенно нарочито равнодушной: плечи чуть дернулись, уголки губ не дрогнули. Внутри, однако, что-то пропищало – не надежда, не вера, а просто животное облегчение: меньше шума. Меньше притирания соли к свежей ране.

– Я не верю ни в двери, ни в выходы, – пробормотала она, словно оправдываясь перед самой собой.

Монах кивнул, будто это было вполне объяснимое и достаточное стремление. Он не назвал Бога, не подарил готовых ответов. Вместо этого предложил простую вещь – место, где тишина делает боль чуть меньше.

– Я скажу тебе кое-что, – произнес мужчина. – Ошибались те, кто думал также как и ты. Потому что покой не приходит в результате бегства; он приходит как следствие встречи. Встречи с собой, с тем, что не хочет быть увиденным и всё же требует внимания. Покой – не отсутствие бурь, а умение стоять в буре так, чтобы шторм перестал диктовать музыку твоему сердцу. Он просыпается тогда, когда человек перестаёт торопиться с ответами – и начинает слушать.

Кая не сразу пошла дальше и не сразу повернулась назад. Её пальцы инстинктивно нашли холодную поверхность скамьи, она откинула капюшон и впервые за долгое время позволила себе просто опереться спиной о камень. Она вслушалась в каждое слово, что произнес монах. Он говорил четко, уверенно и без колебания, чтобы подумать. Ему голос звучал так, будто он уже сотый раз произносил эти слова кому-то. Но кому? Самому себе? Потому что вряд ли кто-то в ближайшее время приходил сюда кроме нее.

– Скажите еще что-нибудь.

Она сама удивилась собственным словам. Будто кто-то другой сказал их её голосом. Просить – было не в её привычке.

Монах медленно повернулся к ней. В его лице не дрогнуло ни одной мышцы, но взгляд стал мягче. Синие глаза, обычно холодные, на миг потеплели.

– Что ты хочешь услышать? – спросил он негромко.

Монах сделал шаг ближе. Его силуэт заслонил полоску света из окна, и в полумраке пространство словно сжалось. Он не касался её, не тянулся рукой – но его близость ощущалась почти физически.

– Ваше имя?

Он замер на секунду, словно проверяя, готова ли она услышать ответ. Потом выпрямился, держа руки за спиной, и произнёс так спокойно, будто имя было просто частью его. Он никогда не скрывал своего имени, но почему-то в это мгновенье ему не хотелось говорить его девчонке.

– Элайас, – наконец произнёс он тихо, словно слово само вырвалось наружу, а не было выбрано.

–Элайас… – повторила она, словно проверяя, что звук слова не обманчив, что он действительно существует в этом мире.

Он слегка кивнул, не отводя взгляда, и в его синих глазах на мгновение мелькнула лёгкая улыбка – едва заметная, но такая настоящая, что Кая почувствовала, как сердце неожиданно сжалось и затем ослабло.

–А тебя?

Кая замялась, впервые ощутив странное ощущение неуверенности, будто кто-то тихо держит её за плечо, хотя рядом никто не прикасался. Она посмотрела в его глаза – глубокие, спокойные, без намёка на осуждение, и тихо, почти шёпотом, произнесла:

– Кая.

Эти два слова прозвучали неожиданно тяжело и одновременно освобождающе, словно выдох, который она держала в себе слишком долго. Она не знала, почему произнесла своё имя – просто захотелось признать себя существующей, настоящей

– Кая… – повторил он тихо, почти для себя. – Хорошее имя.

Холод в голове помог Кае взять контроль. Она внезапно поняла, что разговор затянулся. Поднявшись на ноги, она уверенно посмотрела на Элайаса.