Я зову тебя

– Не сделал?! – просипела бабушка, задыхаясь.

И уже вновь обретшим силу голосом:

– Да он убийца!

Ольга, уже пожалев, что не сдержалась, быстро доставала успокоительное и капала в стакан с водой.

– Выпей, прошу тебя, – умоляюще сказала она, протягивая стакан, но бабушка оттолкнула ее руку.

– Да если бы не твой муженек… дед еще, может, был бы жив! – воскликнула она. – Черт тогда дернул твоего Глеба предложить перестроить Грише баню! Денег ведь дал, материалы возил – попариться ему, видите ли, захотелось нормально!

Ольга ошеломленно смотрела на бабушку.

– Как я могу простить, – продолжала бабушка, – когда он столько лет жизни вместе с твоим дедом у меня отнял! Может, я и сейчас умираю только потому, что нет сил держаться в одиночку, а был бы Гриша рядом, может, и выдюжили бы как-нибудь вместе!…

– Но ведь когда дед упал с лестницы, Глеба даже на даче не было, – сказала Ольга, будто обращаясь к самой себе.

– Не притащила бы ты его в нашу семью, жив был бы дед!

– Да дед же так радовался тому, что для него нашлось наконец-то дело. Он же так тосковал, выйдя на пенсию, а с этой баней у него прямо смысл жизни снова появился, да и ты, помнишь, как довольна была, ведь если бы не эта баня, которую они строили два года, дед, может, еще быстрее угас бы… А то, что он упал, когда крышу чинил, так ведь не убережешься, если час пришел…

– Не оправдывай! Нет ему оправданий!

Кое-как Ольге удалось уговорить бабушку принять успокоительное, после которого та наконец уснула. Ольге вдруг вспомнилось, с какой уверенностью всегда Глеб говорил, что бабушка никогда не будет относиться к нему хорошо. И на дачу после смерти деда он ни разу не приехал. Выходит, знал? Значит, она ему сказала? И он все эти десять лет жил с этим?! Ольга не могла дождаться утра, чтобы спросить у бабушки, а как же тогда тот случай с мамой, когда они с дедом сделали все, чтобы выпутать ее из истории с одной из ее учениц, которая выбросилась из окна? Ей все девочки класса написали ужасное письмо с отказом принимать ее за свою до скончания веков, причем в предельно резкой и грубой форме, на которую только способны подростки. Девочка, к счастью, выжила, хотя и осталась хромой на всю жизнь, но мама до конца дней не смогла простить себе, что не предотвратила этого, несмотря на то, что видела, что творится неладное. Бабушка же всегда повторяла, что мама ни в чем не виновата, что каждый сам строит свою судьбу и уж если что-то предначертано, то, выходит, так тому и быть. Значит, сама не верила в это, а маму убеждала просто для того, чтобы та могла жить дальше? Или, может, на ее взгляд, преждевременная смерть уже довольно пожилого человека не шла ни в какое сравнение с хромотой молодой девушки?

Утром бабушке стало плохо, и она больше так и не пришла в сознание настолько, чтобы Ольга смогла поговорить с ней. Умирала, а так и не простила. Ну как, как она могла?! Ведь такую жизнь прожила, чего только ни повидала, а принять человека, самого близкого, который остался у Ольги после ее смерти, так и не смогла!

Ольга подошла к окну и смотрела, как гнутся деревья под порывами ветра, слушала его завывания и хотелось выть вместе с ним, вывернуться наизнанку, чтобы выдуло всю боль, горечь, сожаления, выкричать всю муку, скопившуюся в душе. Возьми меня, возьми меня с собой!!!…

Сколько она ни пыталась звонить Глебу, разговоры получались скомканные и торопливые, его постоянно кто-то дергал, он отвлекался, раздражался, старался быстрее закончить разговор и так и не сказал ничего определенного по поводу того, когда собирается вернуться.

На сорок дней поднялся такой ураган, что на поминки пришли только старушки, которые жили в одном доме с бабушкой. Проводив их, Ольга снова набрала номер Глеба – он не отвечал. Ольга с яростью отбросила телефон, но тот упал на мягкий диван, так что даже этот жест не принес облегчения. За окном с треском сломался старый тополь, с шумом рухнул на чей-то автомобиль, стекла в рамах дрожали так, что казалось, в следующую секунду они лопнут под напором воющей стихии. И все же Ольга не смогла заставить себя остаться в квартире у бабушки.

На улице не было видно ни одного человека, да и вообще не было видно ничего: не успела Ольга выйти, как в глаза бросило песком, и она, зажмурившись, наугад сделала несколько шагов. Хотелось рваться и выть вместе с ветром, кричать, топать ногами, рассыпаться тысячью острых осколков и зло кидаться на все живое, мягкое, теплое. Каждый раз, когда Ольга отрывала ногу от земли, чтобы сделать очередной шаг, ветер подхватывал ее, будто чувствуя ослабевающую связь с опорой под ногами, так что казалось, что он не даст ей больше ступить на землю, и вдруг она действительно поняла, что больше не касается дороги – ветер вобрал ее в свою тугую воронку, сдавив со всех сторон, заставив задохнуться на мгновение. Но она вместо того, чтобы испугаться, вдруг почувствовала прилив яростной радости, выпустила из себя свою собственную бурю, слилась ею с беснующейся вокруг стихией, растворилась в ней, взвилась вверх и в стороны до боли напрягши все, что оставалось еще от тела и разума, и уже сама была этим неистово орущим серым смерчем, носящимся над городом, разбивающимся об острые углы домов, врезающийся в узкие проходы между зданиями, бьющий стекла в окнах, колющий, режущий, убивающий. Серые тучи собрались над городом, притянутые бешеной воронкой, гремел гром, сверкали молнии, но казалось и этого было мало – разверзнись земля!!!

Сколько же боли в мире, утрат, сожалений, как часто приходится терять близких, которые уходят от нас, отдаляются, погибают, через сколько страданий приходится пройти, чтобы сохранить в себе хотя бы частицу хорошего, которого так щедро было дано от рождения, и все равно цепляешься за эту жизнь, бережешь ее, любишь, любишь тех, кто любит тебя, а иногда и тех, кто не любит, и снова, и снова готов все отдать ради еще одного мгновения счастья. Да, несмотря ни на что…

В один из моментов внутри вдруг стало так пусто, что стараясь заполнить эту пустоту, воронка втянула в себя одну из огромных, упругих от переполнявшей их влаги туч. Тут же отяжелела, замедлилась, почти остановилась. И в тот момент, когда Ольга пожалела, что смерчи не умеют плакать, пролилась на землю тяжелой водой, вымывая из усталого неба песок и мусор, и лилась, очищая и осветляя все вокруг, лилась потоком до тех пор, пока не пошла на убыль и не стала просто дождем, который утешая все вокруг, убаюкивая, все слабел, слабел, пока и вовсе не прекратился…

Очнулась на скамейке у рощицы недалеко от своего дома. Светало. Деревянное сидение было влажным, пахло ранним утром, мокрой травой, с веток, нависавших над скамейкой, падали тяжелые капли. Ольга чувствовала себя усталой, измотанной, но на душе было легко. Думать ни о чем не хотелось. Она встала и пошла к дому.

Не успела открыть дверь, как из комнаты выбежал Глеб, отодвинул стоявшую у порога дорожную сумку, давая ей пройти.

– Ты где была? – накинулся на нее, одновременно помогая снять мокрый плащ. – Я всех друзей обзвонил, родственников, твой телефон не отвечает! Все нормально? Ты в порядке?

Заставил переодеться в сухое, усадил на диван, укрыл пледом, побежал на кухню варить чай.

Ольга начала понемногу отогреваться. Возвращаться обратно в свою жизнь, обнаруживая в ней свою любовь к бабушкиным тапочкам, видневшимся из-под кресла, к ее очкам, которые делали ее похожей на престарелого деятеля шоу-бизнеса, к пуховому платку, который снова пах бабушкой, а не лекарствами. Вдруг подумала, что если бы бабушка сейчас была рядом, то и она не отказалась бы от чашки чая, приготовленной Глебом.

Ольга, почувствовав, что ей нужно сказать ему что-нибудь – неважно что, лишь бы услышать его ответ и снова ощутить его присутствие, встала и пошла на кухню, где с энергичностью, которую он применял ко всему, за что бы ни брался, хозяйничал муж.

Велисавель

Ее любовь – ядовитое растение, маскирующееся под прекрасный цветок. Имя его – Велисаве́ль. Он опутывает, нашептывает, обласкивает, принимает в свои обманчиво нежные объятья, поддерживает со всех сторон. Находит все слабые места и делает все, чтобы тот, кто оказался в его власти, больше никогда не вспоминал о них. Его сладкий запах заменяет чистый воздух, его соки питают, его любовь всегда на стороне того, кто оказывается ее жертвой. Велисавель внушает мысль, что все это – навсегда, да и как может быть иначе? Такое прекрасное чувство и должно существовать вечно, ведь умирает только что-то несовершенное, ломающее само себя, а как может сломаться и испортиться нечто столь идеальное?

Влюбленный в Велисавель млеет, оседает на его стеблях, доверяется его лепесткам, его сладким колыбельным, которые только и поют, что о любви к нему. Мир внутри этого маленького кокона начинает казаться истинной реальностью, и он так ласков, так нежен, так бесконечно предан, что не возникает ни малейшего желания променять его на что-то другое.

Однако в какой-то момент силы Велисавель начинают иссякать. Ноша, которую он принял на себя, начинает тяготить. Он устает создавать и поддерживать ощущение неизбывной любви. И начинает выталкивать из своих объятий того, кто так удобно расположился в них.

Боль и страдания, непонимание, желание все вернуть. Невозможность принять мысль, что вдруг кончилось то, что казалось бесконечным, на всю жизнь. Но Велисавель уже так устал от всего, он так изнурен необходимостью вливать все новые и новые силы в того, кто ничего не дает взамен, что, хотя ему тоже тяжело отрывать от себя того, кто пробыл с ним так долго, он все же страстно стремится к этой свободе. Чтобы вздохнуть с облегчением, чтобы снова просто жить. Прощай. Прощай.

Проходит время. Велисавель снова набирается сил, наливается соками, распускается пышным цветом. И на его запах приходит новый искатель беззаветной любви.

В этот раз все случилось точно так же. Они обвили друг друга, сплелись, дышали друг другом. Велисавель с готовностью принял на себя тяжесть нового нежелания взять на себя часть общей ноши. Терпел, молчал, иссыхал. А когда начал выталкивать из себя остатки былой любви, та не захотела уходить. Они слишком долго пробыли вместе, они так срослись, так глубоко проникли друг в друга, что невозможно стало разделиться. Да и как мог уйти тот, кто уже не мог существовать без поддержки Велисавель? Кто упорно продолжал считать своей жизнью созданный когда-то для него миф? Кто забыл о своих недостатках и теперь решительно не хотел признавать, что они все-таки есть? Кто просто хотел возвращения той жизни, которой на самом деле никогда не существовало? Иссушенный, одурманенный, ослабленный влюбленный, больше не умеющий жить без каждодневной порции отравы, создающей для него лучшую реальность.

Яд Велисавель обратился против него самого. Не осталось сил ни избавиться от влюбленного, который вцепился в него с той же силой, с какой сам Велисавель держал его когда-то, ни быть с ним. Он продолжал делать попытки, и все-таки в какой-то момент понял, что попал в собственную ловушку.

Наступила пора охлаждения. Их тепло угасало, тела и чувства ослабевали. Мысли замерзали, ощущения притуплялись. Это ли конец всем светлым надеждам? Прожить остаток жизни в холодном полусне и умереть рядом с тем, с кем они даже не могли согреть друг друга?

…Велисавель не знал, сколько пробыл в забытьи, но вдруг очнулся от ощущения тихо падающего снега. Было так чисто, так светло вокруг, так свежо. Велисавель было так легко, он был свободен. Он словно родился заново в тот самый момент, когда думал, что окончательно погиб.

Холод выморозил весь яд, очистил душу, и от этого изменилось все – и внутри, и снаружи. Замерзли и рассыпались связи, которые не выдержали такой стужи. Велисавель сам стал другим. Больше никакого пышного цветения, одурманивающего аромата, колыбельных напевов. Никаких уверений в том, чего нет. Никакой непосильной ноши, которую не унесешь далеко в одиночку.

В тот день она была в белом. Цвет мудрой силы, цвет новых начал. Ее любовь – чистый, искренний свет. Прозрачный, почти неосязаемый. Увидит только тот, кто может увидеть, а иных и не надо.

Нечем держать, нечего удерживать – можно только быть. Жить и любить, брать и отдавать – всего поровну. Не навсегда. И в этом главная ценность.

Конец света

Марине не раз снился этот сон – она стояла прямо напротив широкого, ничем не занавешенного окна на их высоком шестнадцатом этаже и видела, как с горизонта, издалека, но очень быстро, на дом надвигается что-то очень сильное, сокрушительное, смертельное.

Это было не существо – стихия, и она особо никак не проявлялась, только воздух подрагивал и плавился, как от жары, хотя вряд ли это нечто было горячим. Но оно словно давило уже издалека и с каждой секундой давление все больше усиливалось. Это было неизбежным, непреодолимым, неумолимым – оставалось только стоять и, холодея от первобытного ужаса, смотреть, как оно приближается. Вот это и был конец света. Но только на этот раз это был не сон.

Теперь все было по-настоящему, и по сравнению со сном Марине было еще ужаснее оттого, что с ней был ее семилетний сын. Она прижала его к себе, не давая смотреть в окно, и надеялась только на то, что конец будет быстрым, так что Ярослав даже не успеет ничего понять.

Но Ярослав беспокоился, чувствовал ее страх, пытался вырваться, обернуться назад, к окну, откуда, как он чувствовал, исходила угроза. И в тот момент, когда Марина все-таки не удержала его, то неумолимое, что надвигалось на них, настигло их, поглотило заживо.

И сразу все стихло, замерло, остался только белый свет. Марине не было ни больно, ни холодно, ни жарко, тело не уставало от одного и того же положения, не хотелось ни есть, ни пить. Оно словно оказалось заковано в белый свет, и остались только мысли, чувства, бьющиеся в этой неподвижности, безгласности.

Боже мой, как же Ярик? – тут же охватило мучительное, неизбывное беспокойство Марину. Он же один, совсем один сейчас, ему страшно, жутко, непонятно, а я ни сказать ему ничего не могу, ни успокоить, ни прижать к себе. Бедный, бедный мой мальчик, крошка моя, чудесный мой ребенок…

Хотелось злиться и плакать, кричать, молить кого-то, чтобы выпустили ее хоть на минутку из этого заточения, чтобы успокоить сына, утешить его.

Потом накатывал гнев – да что за смерть-то вообще такая?! Если уж смерть, то смерть – душа прощается с телом, отправляется куда-то еще, а это что такое? Кто придумал такое издевательство, чтобы мать находилась рядом с сыном, но не могла ни слова ему, испуганному, сказать? Что за пытка такая этот немыслимый конец света!

После этого снова хотелось просить, умолять кого-то, чтобы позволили ей обратиться к сыну, поддержать его – ну он же ребенок, в конце концов, ну ему-то за что такое?..

Через какое-то время накатывало словно бы безразличие, но очень уж показное, напускное. Ах так, значит, ну и ладно, все эти ужасы на вашей совести, так и знайте. Посмотрите только, как вы обращаетесь с невинными, ничем не заслужившими такого обращения душами…

Но и после этого ничего не происходило, и что бы Марина не переживала, с какими бы мыслями не обращалась к чему-то высшему, белый свет оставался все так же недвижим и безучастен.

Марина понимала, что надо бы успокоиться, расслабиться хоть немного. Ужасная ситуация, слов нет, но, похоже, эмоциями, мольбами, угрозами, как и в жизни это было, не поможешь. Лучше бы дышать глубже, хотя бы только образно выражаясь, потому что дышать ей сейчас не нужно было, усмирить свои мечущиеся мысли, фонтанирующие эмоции, хоть чуть-чуть попытаться отвлечься. Поговорить мысленно с Ярославом из своего теперешнего положения – может, поможет, как и раньше, при жизни?

Марина начинала обращаться к сыну, направляла к нему свою нежность, заботу, ласку, защиту: ты мой чудесный мальчик, я с тобой, хороший мой, я всегда с тобой. Не бойся ничего, переживем мы как-нибудь и это тож…

Но сбивалась – не могла оставаться спокойной, снова хотелось плакать, взывать к кому-то, гневаться на кого-то. Ну как, как такое можно было допустить? Ну что они сделали такого, что с ними это случилось и никакого выхода из этого не видится? Это и значит ад? Вечность в небытии, в пустоте, страхе, безысходности?

И все-таки должен быть какой-то выход. Надо все-таки хоть немного успокоиться. Хотя и кажется, что какой толк в спокойствии, если уж гневные крики не помогают, но надо попробовать принять все как есть.

Зачем-то мы здесь и именно в такой ситуации, в таком положении. И хотя кажется, что выхода нет, но он есть, конечно же.

Марине вспомнилось вдруг, как когда Ярику было три года, он заболел сильно. А заболел из-за Славы – в начале мая они вдвоем с Яриком поехали к бабушке, и на обратном пути, вечером, Слава окно в машине не закрыл. Вроде так тепло уже было, но Ярик уже вечером начал кашлять, а ночью температура поднялась. А ведь говорила Славе, побереги ребенка, обманчивое тепло, и они только-только от зимних болезней отошли… И так злилась на него, так злилась! А как было не злиться? Ведь предупреждала, да и не хотела одних их отпускать, но так уж Слава уверял, что все хорошо будет, что он все понял, и вообще он знает тоже, как с детьми обращаться…

Ярославу становилось все хуже, а Марина злилась все больше, даже мама не выдержала, сказала, ну что ты к Славе прицепилась, лучше о ребенке подумай. Но Марине казалось, что Слава не достоин прощения. И только когда температура за тридцать девять не спала и на четвертый день, Марина вдруг по-настоящему испугалась и стало все равно, что там Слава, лишь бы Ярику стало лучше. Перестала злиться, и Ярослав пошел на поправку.

Кстати, и теперь столько переживала за Ярослава, а про Славу даже не подумала, вспомнила только вскользь. Но что же он? Где он сейчас? О ком сейчас думает?

Может, и правда зря на него столько злилась и обижалась, подумала Марина. Все казалось, что он что-то не так делает. А что я? Разве я права была, что не любила его, как могла бы любить? Все-то мне не так было, не то, все его в непонимании винила, а сама-то его понимала? Что я делала для него?

Все эмоции сдулись вдруг, угасли, сошли на нет. Хотя чувство вины тоже было не тем, чем хотелось бы наполнить этот бездушный белый свет.

Марина вдруг поняла, что больше не чувствует, не осознает своего тела, как раньше. Словно раньше в белом свете была полость в форме ее физического тела, а теперь она размылась и сжалась до размеров ее сознания. Хотя Марину это не испугало – просто отметила этот факт.

Слава, муж мой, Ярослав, сын мой, люблю вас. Наполняюсь этим чувством к вам, потому что это и есть самое важное. Что бы ни было, где бы вы сейчас ни находились, возмущением уже не поможешь, но может, любовь вы мою почувствуете, и пусть вам чуть легче, теплее от этого станет.

Марина словно закрыла глаза, и сама стала белым светом.

И вдруг она почувствовала, что и правда ее больше ничего не держит, не сковывает. Но не так, будто она освободилась от чего-то, а словно она все время этим светом и была, просто не понимала, не давала себе почувствовать это. И никакой он не злой, не холодный, не бездушный, а мягкий и податливый, приятно-прохладный, сам этот белый свет и есть свобода, легкость, простор, всесилие.

И в то же мгновение она ощутила присутствие, единение со Славой и Яриком. И Ярослав таким спокойным был, таким взрослым, как будто все гораздо раньше ее понял и почувствовал. Марина замерла, любуясь спектром, в который складывалась его неосязаемая сущность.

И ведь только на первый взгляд казалось, что окружающий белый свет такой однородный, монотонный – в нем вдруг оказалось столько ярких оттенков, столько цвета. Кажется, такой красоты Марина никогда не видела в земной жизни. О да, если это конец света, то почему его так долго пришлось ждать!

Вдруг все вокруг стало погружаться в сумрак, темнеть, тускнеть, и в следующую секунду… Марина проснулась.

Она лежала в темноте, в своей постели, Слава мерно дышал во сне, лежа рядом с ней.

Марина посмотрела в темноту и поняла, что чувствует сожаление из-за того, что сон оборвался. А может, как раз это называется концом света? Наша земная жизнь? Кончается белый свет, легкость, свобода, и мы оказываемся здесь, да еще и так боимся распрощаться с этим миром…

Она поднялась с постели, прошла по темному коридору, заглянула в комнату к Ярославу. На столе горел ночник, а Ярик, как всегда, свернулся во сне в замысловатую позу, закинув ногу на ногу, скинув с себя одеяло. Резные темные полукружья ресниц отбрасывали тени на матовую кожу.

Всегда буду помнить, каким видела тебя во сне, подумала Марина. И это чувство любви, которое вдруг вновь испытала к Славе. Солнышки мои. Свет мой, ты всегда во мне. И никогда не будет тебе конца.

Осень когда-нибудь кончится

В том году стояла такая серая, такая пасмурная осень. Сначала это даже нравилось – не отвлекало от работы. Ее было много – как всегда, и не приходилось мучиться мыслями, что там солнце, а я сижу в четырех стенах вместо того, чтобы выйти подышать, запастись на зиму витамином D, как будто мне было перед кем отчитываться, что не вышла и не подышала. Хотя, может, именно потому, что не было, я с удвоенной силой отчитывалась в этом перед самой собой.

В начале октября пришел большой заказ на реставрацию старинных фотографий – около пятидесяти или даже больше таких же серых, как погода за окном, снимков. Восстановив всего лишь несколько из них, я стала замечать, что то и дело скатываюсь в какие-то мрачные мысли, предчувствия, зачем-то ищу ответы на вопросы, которые даже не стоило бы себе задавать. В ход пошли удвоенные дозы шоколада и кофе, это немного помогло, но эффект длился недолго. Поняла, что если продолжу в том же духе, то вместо депрессии мне скоро придется бороться с лишними килограммами, а это была совсем не та альтернатива, на которую хотелось менять текущую ситуацию.

Переключилась на духи и косметику, на свечи в оранжевых подсвечниках, на цитрусовые – апельсины, мандарины и помело. Так хотелось поговорить с Яном, посидеть с ним где-нибудь в кафешке, посмеяться – рядом с ним, как всегда, все проблемы разом потеряли бы смысл, но где была я, а где Яник? Черт бы его побрал с его Москвой и с его работой – явится в скайп поздно вечером, когда уже идти спать пора, ну где тут пообщаешься нормально?

Работа тем не менее – все пятьдесят с лишним пасмурных фотографий – не терпела отлагательств, за окном все тот же темный пейзаж, так что не поймешь, то ли день, то ли уже почти ночь, и в душе то и дело возникало чувство, которое тут же выкристаллизовывалось депрессивно-вопросительной интонацией – а зачем вообще все это? Что делаешь, что не делаешь – все одно, так кому все это нужно? Ни радости, ни удовольствия, ни вдохновения… Точно, вдохновение, уцепилась я за соломинку, – я всегда знала, где его искать, а искать его обязательно нужно, когда оно пропадает.

Мое вдохновение заключалось в красивых фотографиях – заходишь в любой поисковик и поехали: «красивые фотографии», «апельсины и шоколад», «кофейные чашки», «красный», «необычные интерьеры». И всегда рано или поздно цепляет что-то – форма, цвет, сочетание фактур. В тот раз смотрела фотографии моря и вдруг пришла одна идея, вспомнила свой собственный снимок из недавнего отпуска – давно хотела им заняться, но все руки не доходили. Нашла, открыла в Фотошопе, погрузилась в редактирование.

Все-таки одно дело, когда делаешь для заказчика, – всегда рамки. И совсем другое, когда для собственного удовольствия, – тогда рамки тоже есть, но совсем другие, и ты в них прекрасно вписываешься, не бьешься поминутно о препятствия, возникающие там, где их, на твой взгляд, не должно было бы быть вовсе, а, наоборот, тщательно прорисовываешь собственноручно намеченную границу.

Когда я закончила, даже рассмеялась, так смешно над собой стало – на сказки, значит, потянуло! Ну-ну, что ж, сказки так сказки, тем более что красиво ведь получилось, никто не поспорит, да и посмеялась к тому же, а что может быть лучшим лекарством от осенней хандры, чем смех и удовольствия.

А утром я проснулась и увидела перед собой солнце и золотой берег, нарисованный накануне в Фотошопе. Все было именно так, как мне представлялось, даже искры над водой, и светлая витая скамейка, как и было задумано, стояла на мелком чистом песке. И да, все же права я была в своих ощущениях, на этой скамейке все-таки должен был кто-то сидеть, иначе пустоватой получалась картинка. Но сидеть он должен был именно так, как сидел сейчас молодой человек в белых шортах и рубашке – очевидно, курортный вариант – почти спиной ко мне, так что я лишь чувствовала, как ему блаженно и покойно, хотя не видела кто он. Не видела, но знала – Яник!

Никогда к нему таких чувств не испытывала, а тут прямо потянуло к нему. Прошла по шелковистому песку к скамейке, встала позади него, положила ладони ему на виски. Он наклонил голову назад, не открывая глаз, пребывая все в том же блаженном состоянии – вроде должен был бы тоже удивиться моему присутствию и тому, какое удовольствие ему вдруг доставила моя ласка, но не удивился. Взял мою руку своей, поцеловал, насколько возможно продлевая этот миг. А какой теплый морской ветер, какое солнце, как чудно пахнет на моем берегу!