Дом, которого нет

– Хотите, молока принесу? Вам теперь не о чем волноваться!

– Скажешь тоже! – продолжала нагнетать Алевтина. – Не о чем волноваться… – заворчала она. – Куры нестись перестали! И курей-то осталось… две тощие, да петух безголосый, того и гляди сдохнет. – Махнула она рукой и поплелась, ссутулившись, к столу.

– Ты сама-то хоть ела? – проявила вдруг заботу прабабка, обернувшись на Лидию. – Тощенькая какая! – оглядела она её, оценивая. – На, заверну тебе в дорогу пирогов.

Алевтина приоткрыла полотенце, старинное, с вышивкой, под которым друг на друге лежали пироги. Из одного разрезанного надвое пирога торчала картофельная начинка. Хозяйка расстелила на столе белую косынку и отложила на неё пирогов, после чего завязала, поясняя:

– Пироги печём теперь по праздникам. А разве у нас не праздник? Кого там наши взяли, Берлин? А, Еньк?

– Какой Берлин? – Еня уставилась на неё, как на умалишённую. – Буробит сама не знает что, – заворчала она.

– Что вы, не надо! – запротестовала Лидия, вспомнив про военное время и соответственно нужду, в которой те сейчас жили.

– Бери, бери! – не желала слушать возражений Алевтина. – Не гребуй, хорошие пироги.

Молодая бабушка моментами пристыжала мать, но перед Лидией проявляла застенчивость. Это Стас выставлял её бесстрашной Жанной д'Арк, но, глядя на неё, Лидия сделала вывод, что тот самый руководящий характер у той ещё не проявил себя, вероятно, он сформируется с годами, когда та пройдёт немало испытаний на прочность, когда переживёт военные и послевоенные годы. Сейчас баба Еня казалась напуганной и растерянной девицей, жадно внимающей каждое слово, сказанное гостьей.

Пора было возвращаться обратно в будущее, к Стасу, который там, наверняка, извёлся от неопределённости. Лидия побросала в сумку все целлофановые пакеты, скрутила её в небольшой моток. Ягоды теперь хранились у бабок в чугунке с крышкой, что хозяйки немедля зарыли в снег во дворе, а остальные продукты спустили в подвальную яму, что была под полом в сенях. Дядя Рома тем временем ходил по дому и размахивал подаренной бирюлькой, долбил ею о стены, чем разбудил сестру.

– Можно взглянуть на маму? – наконец решилась Лидия перед уходом.

Сложно было сказать, поверили здесь её словам или нет, в то, что она является дочерью младенца, лежащего в люльке, и всё же Евгения выполнила просьбу гостьи: достала пятимесячного ребёнка, поднесла его к Лидии. Пока младенца несли, в Лидии нарастало волнение. И вот она стала свидетелем ещё одного чуда: увидела свою собственную мать, завёрнутую в пелёнку.

– Совсем на себя не похожа, – улыбнулась Лидия, – у неё на правой ножке должны быть два пальца сросшихся, третий с четвёртым. – Лидия вскинула взгляд в ожидании подтверждения со стороны Евгении и Алевтины. Те переглянулись. Евгения, придерживая ребёнка в руке, распеленала его и продемонстрировала ножку с сросшимися пальцами, что взволновало гостью вдвойне.

– С ума сойти, это она, – шевелила губами Лидия. – Это же точно моя мама! Я не верю… Просто сон какой-то! Неужели мне не снится? – Она прижала к щекам свои ладони и покачала головой – восторг и переживание её переполняли.

Машинально она проверила карманы – пульты лежали на местах. Сразу вспомнился Стас: такой обеспокоенный, наверняка не отходил от окна, весь изнервничался, пока она здесь ходит и удивляется. Лидия вспомнила про его боли в спине, при которых надо соблюдать постельный режим.

– Мне пора возвращаться, там муж волнуется. – Хозяйки замерли в ожидании. – Вы мои следы заметите, чтобы соседи не видели. И следы моего мужа, если где со вчера остались.

– Так это он давеча шастал? – округлила маленькие глазки Алевтина. – По двору ходил… Туда, на дорогу, выходил… – поводила она рукой с выставленным пальцем. – Мы сперва решили, что это Микола бродил тут посреди ночи, Игнатовых внук. Контуженый он, дурачок. Любит, окаянный, за девками подглядывать в окна.

Уходила Лидия одна, без провожатых, потому как жительницы старого дома побоялись выходить вместе с ней и того, что могут стать свидетелями чего-то поистине запредельного: небесного луча или молнии, и того, что под ногами вдруг земля содрогнётся и разверзнется… Они предпочли держаться подальше, украдкой наблюдать из окна за тем, что дальше произойдёт с ночной гостьей.

Сначала Лидия искала собственные следы – она уже позабыла, где находится место прибытия, учитывая однообразно заснеженную территорию. Когда отыскала, пробралась до того момента, где следы прерываются и приготовилась к старту, достав из кармана нужный пульт. До последней секунды она наблюдала за окном, в котором белело два лица и сжимала в ладони деталь, к которой совсем недавно относилась с презрением, а теперь она стала для неё очень важной деталью в жизни.

Лица исчезли. Лидия оглянулась: на неё смотрел Стас – из большого, сияющего отражением, пластикового окна. Завидев её, он чуть ли не подпрыгнул на радостях, замахал рукой, будто встречал её в аэропорту после длительной командировки. А может действительно прошло слишком много времени, ненароком подумала она, глядя на его ликование. Что, если время в прошлом и настоящем течёт по-разному? Ей показалось, что Стас будто успел подлечиться, и спина у него не была такой согнутой от боли, чем перед её уходом, когда та едва разгибалась.

– Радость моя, я тебя заждался! – воскликнул он, когда она вошла в дом. – Ищи мне скорее корвалол – я себе места не находил!

Лидия бросила взгляд на часы – показывало 23:50, проверила число – всё сходится. Так параноиком можно стать, балуясь в игры со временем, подметила она. Кто знает, где она окажется? Может случиться всякое, особенно, если учесть, что всё новое и неизученное всегда чревато разными сбоями, недоработками, отклонениями. Ей теперь постоянно по завершении визита в прошлое придётся сверять часы, заглядывать в календари, спрашивать у Стаса: который год? До сегодняшнего дня не приходилось беспокоиться по этому поводу, потому что время существовало одно – последовательное и реальное.

До утра бы Стас не дотерпел – им обоим пришлось громоздиться на диване с тарелками и чаем, чтобы тот мог выслушать отчёт, лёжа и снова держась за спину, которая, как выяснилось, ещё сильнее обострилась из-за волнений.

– Что касается твоих следов… – рассказывала Лидия с набитым ртом, – то они их списали на одного контуженого односельчанина по имени Микола, внука каких-то Игнатовых – не знаю их. Как видишь, мышление у моих бабок вполне логическое. А мы с тобой нафантазировали: диверсант, анчутка… Там люди более приземлённые, чем мы здесь – они не витают, как мы, в фантазиях, не искушённые разнообразием версий.

– Хм! – озадачился Стас. – Я хоть точно сорок второй загрузил? Может это семидесятые, раз такие следы им не в диковину?.. Ты у них спросила: который у них год?

– Стас, не говори ерунды! Значит их за ночь присыпало снегом, стали нечёткими. Да и как ты себе представляешь такую картину: вышли бабки поутру и начали следы читать сквозь лупу? Делать им больше нечего.

Муж почесал репу, после чего выдал новую идею:

– Послушай, давай завтра сгоняем в город: купим самые обыкновенные валенки! У матери, у твоей, одежду вышедшую из моды возьмём, ту, что она не носит – у неё все шкафы забиты всяким старьём. Ватник в сарае у нас имеется – будем ходить в сороковые без пафоса! Вдруг к ним в избу кто-нибудь, да нагрянет, а тут ты стоишь, сияешь – гостья из будущего. К тому же это позволит посещать их в дневное время. Не будить же бабок регулярно в полночь и за полночь.

– В этом, конечно, есть резон, – согласилась Лидия. – Вот только люди… Вдруг засекут, если ходить, как ты говоришь, среди бела дня? К примеру, соседи справа – место с этой стороны совсем открытое, весь двор на виду. Это я говорю о самом процессе возникновения из пустоты.

Кураев погрузился в размышления или поиск новых идей, чего она всегда побаивалась, учитывая, что каждая новая его идея была похлеще предыдущей. Но не теперь. С этого дня Лидия наоборот готова была стимулировать появление любых его мыслей, что касались перемещения. Больше всего её интересовал процесс материальной помощи родственникам и доставка продуктов, несмотря на тот факт, что тех давно не существовало, что лежали они на кладбище. Но у Лидии в душе что-то перевернулось – она будто почувствовала, что они не умерли, а будто возвратились из состояния, пусть это странно звучит, временной смерти и снова стали существовать как все живущие вокруг люди. Ей было невыносимо жалко этих несчастных, они ей виделись бедными, оставленными на произвол судьбы женщинами военного времени. А не перекроить ли мне эту судьбу – витало в её подсознании.

– На этот счёт нам надо откорректировать место запуска и место прибытия, – изобретатель родил-таки идею. – Возле сараев я там увидел укромный уголок, думаю, он как раз попадает на нашу спальню. Следующий раз запускаться надо поближе… М-м-м. Для начала от стены, а уже там от этого места замерить рулеткой, а здесь замерим от стены до забора… И будешь ты покидать старушек, не выходя на улицу, прямо из избы! – гордо огласил он итог.

– Надо бы отнести им яиц, – резко сменила тему Лидия. – В пирожках совсем нет яиц… Одна мука, вода и соль. Они говорят: кур почти не осталось, а какие остались, те не несутся.

Стас изучающе покрутил в руках оставшийся кусок пирога.

– Но сам факт… – сказал он, – что мы с тобой едим пироги, которым восемьдесят лет! В голове не укладывается: я ем пирожок, которому восемьдесят лет!

– По правде говоря, ему один день от силы. Не преувеличивай. Это тебе не вино, найденное при раскопках в Китае, которому, как оказалось, девять тысяч лет – не совсем конечно вино, а засохшая субстанция, в которую оно превратилось, пролежав столько тысячелетий. Какое-то древнее вино, я читала, археологи откопали и не побоялись даже опробовать – оно напоминало желе. Вот рисковые люди…

– Ну мы же с тобой не боимся попивать чай с восьмидесятилетними пирожками?

Лидия бросила на мужа критикующий взгляд, но он, не взирая на это, продолжил:

– А ты, однако, подала мне идею: выпрошу у фермеров вина для бабулек. А у Короткевича есть настоящий патефон, правда, он сорок девятого года выпуска.

– Я улавливаю ход твоих мыслей. – Лидия дожевала последний кусок. – Что там дальше: сигареты, наркотики?

Кураев, постанывая, перевернулся на бок и натянул одеяло до самой шеи.

– Ничего ты не улавливаешь, – пробурчал он. – Бабки что – не люди? Разве они не могут коротать зимние вечера с бокалом вина под музыку?

– Могут! – вспылила Лидия. – Только в первую очередь надо думать о предметах первой необходимости: детском питании, пелёнках, лекарствах – сумка и без того получается увесистая, а я поволоку туда ещё и патефон! Без патефона им, видите ли, никак не скоротать вечера!

– Лид, ну что ты опять завелась?

– Всё, я иду спать. День выдался не из лёгких.

Она погасила свет в гостиной, где оставила Стаса, ворочающегося на диване, включила в спальне, приговаривая себе под нос:

– Правда, ещё неизвестно какими будут следующие дни… Может для работы времени не останется.

Щёлкнул выключатель. Прошуршала постель. Всё утихло, но потом начал дребезжать холодильник, что стало для Лидии поводом к размышлению о непрекращающихся тех или иных шумах современной жизни и звенящей ночной тиши деревенского дома в сорок втором. Она представила: как же страшно в той избе по ночам, должно быть как в склепе – без дребезжания холодильника, без светящихся электронных часов и мелких красных лампочек на разной технике, без музыки, доносящейся от соседей и гула магистрали… Разве что мышь возится под полом. Бр-р, мыши, мерзость какая!

– Лид! – Голос мужа вернул в 2022, такой же бодрый, как часом ранее.

– Ну? – Она нарочно громко зевнула, чтобы он слишком долго не разглагольствовал.

– А ты будешь им говорить – кто и когда умрёт?

– Ты что спятил?! – Лидия резко привстала на локте. – Не вздумай им сказать! Даже не смей! Как человеку можно такое заявить – когда он умрёт? Ещё не хватало, чтобы ты приходил туда и кукукал там – кому сколько жить осталось!

– Да что ж мне и слова сказать нельзя! – Стас заворочался, недовольный и обиженный, либо прикидывающийся таковым. – Последние два дня ты сама не своя… Любое слово скажу – ты с пол оборота заводишься.

– Любое слово?! – Она привстала ещё выше. – А не родить ли тебе от кого-нибудь другого – любое слово?! А сообщишь ли ты бабкам, когда им на тот свет отправляться – любое слово?! Самым коронным «любым словом» знаешь что у тебя было?

– Я так понимаю список ещё не иссяк? – заворчал муж. – Когда ж я столько наговорил?.. Ну послушаем, послушаем…

– Цитирую: «Должен поставить тебя в известность, что сегодня я заведу свою шарманку и отправлюсь навестить твоих прабабок. Ты пока посиди тут на снежку, а я сейчас мотанусь и мигом обратно». Чего от тебя ещё ждать новенького? Какими порадуешь «любыми словами»?

– Господь всемогущий! – вполголоса завопил Кураев, снова переворачиваясь, затем обратился к жене: – Уж не думал, что ты так серьёзно всё воспримешь. Лидунь, ну что ты меня, дурака, настолько всерьёз воспринимаешь? Ну балаболю я всякое, по большей части пустое… Я по жизни балабол, будто ты первый день меня знаешь.

– Я тебя к бабкам на пушечный выстрел не подпущу, – продолжала Лидия с суровостью в голосе и уже не из постели, а стоя, подбоченившись, в дверном проёме. – Балаболит он… Добалаболишься, и я вообще не рожусь – не от кого будет, вымрут все от инфаркта. Балаболит он.

За наружной стеной дома послышался громкий звук – Лидия вздрогнула, потому как была на взводе. Оба замерли и напрягли слух, но дальше ничего не происходило. Она продолжала стоять в проёме в той же насторожившейся позе с лицом, повёрнутым к окну спальни и ждала новых звуков. Окно было не зашторено – Лидия вглядывалась в него.

– Полагаю, снег обвалился, – прошептал Кураев. – Это снег, Лидуш, никого там нет.

– Сама не своя… – Она бесшумно двинулась по дому, выглядывая поочерёдно из окон. – Я теперь живу с ощущением, будто мы не одни на нашем участке. Я чувствую присутствие других людей, будто время перемешалось «два в одном». Их окно смотрит прямо в наше. – Остановилась она у кухонного окна, облокотилась о подоконник. Окно располагалось примерно напротив воображаемого фантома старого дома, невидимого ни для кого в современном мире. Вглядываясь в привычный снежный пейзаж у забора, Лидия, хотя и не видела его, но будто чувствовала.

– Ну и что? Люди, чьё присутствие тебя беспокоит – близкие твои люди, не чужие. – Напрасно муж попытался её утешать, потому что в ответ ему полетело:

– Близкие люди, чьи кости в данный момент тлеют на нашем Витязевском кладбище! И в это же время они пекут пирожки! Одновременно, полёживая в могиле. Это всё ненормально, ты осознаёшь? Не естественно, дикость какая-то!

– Я, Лидуня, тоже размышлял над этим, – признался Кураев, только спокойно, без лишних эмоций. – Мы пока ещё слишком ограниченны, не развиты, чтоб дать объяснение многим вещам. Всё познаётся с опытом. С одной стороны, я могу раскурочить этот прибор к чертям собачьим, и всё сразу встанет на свои места: умершим – покой, живым – печь пироги, но с другой стороны, мы никогда не выясним… – он сделал паузу, подбирая слова, – а что там внутри, что за занавесом? Из каких тайн состоит Вселенная, о чём важном мы до сих пор не имеем понятия? Ещё недавно у нас не было банального радио, а теперь посмотри сколько удобств нам даёт многочисленная техника: тут тебе еда охлаждается, тут разогревается, тут тебе песни исполняют… Собрал весь мир, положил в карман, в маленькое устройство, и полетел на другой конец света… В былые времена это показалось бы такой же дикостью, неестественным, как ты говоришь. А завтра всё меняется, происходит очередной прогресс в том или ином деле, и ты уже идёшь в гости к пра-пра-пра-бабке на юбилей, и её пироги будут не сравнимы ни с какими нашими. Так чего же здесь, по-твоему, странного?

Лидия оторвалась от подоконника, побрела сквозь сумрак к холодильнику, впустила свет, открыв дверцу, достала сок, стала отвинчивать крышку.

– Два часа ночи, – произнесла она. – Завтра обсудим, давай уже спать.

Изобретатель захрапел минут через десять, а она, инициатор ухода ко сну, погрязла в воспоминаниях. В темноте она водила глазами по стенам, но видела совершенно другие картины и образы: просёлочную дорогу с молодыми травами по обе стороны, идущую в горку, пастбище на лугу вдалеке, а рядом идёт она – не молодая глазастая, а средних лет баба Еня. Ты это помнишь, бап? Как мы с тобой ходили покупать поросёнка в соседнее село, помнишь? Та глазастая, разумеется, не помнит ничего, потому что нечего ей помнить, не дожила она ещё до этих дней, когда они будут идти вдвоём в соседнюю деревню, чтобы купить поросёнка.

Над весенними цветами жужжали шмели, бабка несла, зажатый в локте, приготовленный пустой мешок, шестилетняя Лида бежала рядом, останавливалась, срывала по пути одуванчики, догоняла.

– Поросят продаёте? – остановилась баба Еня у первого же дома. – Нет? А хто продаёт? Туды, дальше?

Миновали ещё дома – попутно Лида проводила заинтересованным взглядом здание местной школы из блеклого рыжего кирпича, представила, как в ней учатся деревенские в морозные зимние дни под треск дров, горящих в печи, как дым идёт из трубы. Повстречалась жительница. Бабка задала ей тот же вопрос, и снова они с Лидой отправились дальше, в сторону, что указала жительница. Лиду она оставила ждать на улице, когда дошли до нужного двора.

На обратной дороге Лида поглядывала, как за бабкиной спиной дёргается мешок, в котором повизгивает поросёнок. «Опять заюжал, – шла и ворчала баба Еня. – Уж больно прыткий попался». То путешествие в соседнее село запомнилось Лиде на всю жизнь как одно из значимых событий. Её нисколько не утомила дорога. Весь оставшийся день она провисела над закутком в сарае, наблюдая за маленьким хрюшей – незабываемый день, только хранился он в воспоминаниях, которые всплывали крайне редко, остались, так сказать, в глубоком прошлом. Лет через сорок пять она смогла бы в него окунуться с помощью мужниного изобретения. Она бы шла позади, наблюдала бы за ними, за своей бабкой, ведущей за руку маленькую Лиду, наслаждалась бы тем солнечным днём вместе с ними. Но для этого надо дожить до слишком глубокой старости. Придётся озадачить Стаса, чтобы доработал свой прибор, чтобы тот мог отбрасывать не только на восемьдесят лет назад, но и на меньшие промежутки времени.