Дом, которого нет

– Нет. Это мне рассказывала твоя бабка, царствие ей небесное. Я любил её послушать, она мне много чего рассказывала. Квартиру, в которой они жили до войны, разбомбили при налёте. Она тогда взяла в охапку твою мать, старшенького, на тот момент двух лет отроду, и прямо из бомбоубежища отправилась сюда, к своей матери: в деревне на тот момент было безопаснее и прокормиться было проще. Хотя… Голодали они тогда сильно, и ещё раньше голодали – в тридцатые. Последние семейные реликвии выменяли на мешок пшена.

– У нашей семьи были реликвии? – встрепенулась Лидия. – Сроду не знала. А что за реликвии? Старинные украшения?

Кураев повернулся к ней и произнёс:

– Ты, конечно, подумала: драгоценности! – воскликнул он. – Что же ещё, как не рубины, изумруды, бриллианты… Ан нет! Дворян в вашем роду не встречалось, насколько мне известно. Это всего лишь ордена с первой мировой. Интересно, почему я знаю столько подробностей о твоей семье, а ты ни сном, ни духом?

Лидия отвернулась к окну. Поздно было кого-то винить в плохой осведомлённости о семейном прошлом спустя стольких лет. Или винить её, Лидию, что задавала слишком мало вопросов о жизни бабушек и дедушек, прабабушек и прадедушек, потому как её, действительно, не сильно эта тема привлекала. Или винить предков, которых уже нет, за недостаток информации, потому что была такая у них в семье черта – всё скрывать, и почему-то никто и никогда не изъявлял желания рассказать пусть маленькую, но всё же историю из семейного архива. Только сейчас она осознала, что действительно её никогда не посвящали в подробности семейной биографии, ни слова о войне, будто не было её вовсе, а бытие предков по умолчанию подразумевалось посредственным: шло своим чередом, скучно, обыденно, без значимых событий и в то же время не хуже, чем у других. Возможно, таким способом взрослые старались оберегать несформировавшийся детский мозг от негативных эмоций, не вспоминали в её присутствии о бедствиях, пережитых семьёй. Кто знает, может в планах у них было заводить подобные беседы со взрослой Лидой, которая к тому времени многое будет понимать. Она не сразу вспомнила как звали прабабку – имя крутилось в голове, редкое такое имя… Кажется Алевтина. Жила она в том, снесённом где-то в шестидесятых, деревянном доме – от избы осталась небольшая впадина, где под полом находилась яма. Лидия свою прабабку не застала и имела плохое представление о том, как она выглядела. Похоронена она была на местном кладбище – Лидия знала где – там раньше стоял остаток от деревянного креста в виде небольшого столбика, который затем убрали, чтобы захоронить Лидиного дядьку, умершего четыре года назад, приходившегося Алевтине внуком. Лидия слышала разговор краем уха, что, когда выкапывали могилу дядьке, наткнулись на останки прабабки, и землекопы эти фрагменты костей сложили в пакет, который затем в дядькиной могиле и захоронили. На фотографиях, что хранились у старшей двоюродной сестры, Алевтины не встречалось, не считая одного кадра, где она сидит вдалеке на скамье, повёрнутая боком. Её муж и сын ушли на фронт в самом начале войны и не вернулись, но осталась единственная дочь – родная Лидина бабка.

– Она тащила на себе тяжёлый узел с вещами, – продолжал Стас свой рассказ о Лидиной бабке, – и двоих детей на руках от самой Ольшанки. Это километров двадцать – двадцать пять. Осень, слякоть, ноябрь, дети капризничают, особенно твоя мать в кульке, но идти им больше некуда – здесь их ждал родительский дом.

– Почему ты хочешь переместиться именно здесь? – спросила Лидия. – Почему не выберешь место с историей? Дался тебе наш старый дом…

Изобретатель достал с верхней полки карту Черноземья и торопливо развернул перед ней.

– Куда ты предлагаешь переместиться? Ткни! Ну давай, давай, ткни!

Она вытянула шею, глаза её засновали по бумаге: по бесформенным пятнам лесных массивов, по извилистой паутине рек и названиям городов, знаменитых и неизвестных.

– Да хоть куда!.. Есть усадьбы, соборы, парки…

– М-да уж… Только парков нам не хватало…

Кураев снова двинулся по дому с заложенными за спину руками.

– А теперь представь: выберу я полянку, перемещусь, а в этой точке восемьдесят лет назад стояло толстенное дерево. Это только в фильмах пришельцы из прошлого-будущего сваливаются, как ком с горы, из коридоров времени… и живы-здоровы дальше себе идут. Спрыгнут куда попало, отряхнутся и бегут себе дальше как ни в чём не бывало. А у нас подобный шаг может закончиться весьма плачевно. В нашем случае я окажусь в самой сердцевине ствола: моё тело, точнее то, что от него останется, втиснется, разопрёт древесину с треском, или та будет с силой сжимать его в древесных своих тисках – расплющит голову, раздробит кости… Я буду напоминать зуб мудрости, болезненно прорывающий ткань десны и сам же от этого разрушающийся. А быть может я окажусь прямо под гремящей гусеницей немецкого танка… да любого танка, чего говорить… который проезжал по этому месту восемьдесят лет назад.

– Ты сам выбрал военное время, – ввернула Лидия.

– Хорошо – не танка! Не танка! Под колёсами грузовика… – он снова эмоционально повысил тон, – везущего в мирное время бидоны с молоком. Под копытами лошади с санями с сеном! В конце концов я могу до смерти напугать местных жителей своим внезапным пришествием, если таковые находились в тот самый момент в зоне прибытия.

– А бабушку мою до смерти пугать можно!

Изобретатель сомнительного устройства остановился в центре мохнатого ковра и неспеша снял очочки – по-другому назвать их язык не повернётся. Он осторожно убрал их в нагрудный карман, всунул руки в карманы брюк, закачался по-деловому на пятках.

– Твоя бабушка вообще-то была не из пугливых, – сообщил он. – Женщину, управляющую трамваем под бомбёжкой, пугливой не назовёшь. Разве не так? Что тебя напугало бы сильнее: появление мужика, странно одетого… или разрывающиеся снаряды, то справа, то слева, а у тебя одна дорога – вперёд по рельсам, – разрезал ребром ладони он воздух, на мгновенье вытащив руку из кармана, – и полный салон людей за спиной!

Жена задумалась над услышанным, прозвучавшим для неё впервые. Было весьма неловко от того, что узнавала она бабкину биографию от человека, не являвшимся этой бабке никем, чужого для неё человека. Лидия пробурчала своё мнение на этот счёт:

– Волшебное появление из пустого воздуха здоровенного бородатого мужика во дворе и взрыв снаряда – для меня идентичны.

– О как!

Кураев сначала застыл, переваривая услышанное, походил, подумал, покрутил в руках предмет, предназначение которого знал только он один и опустился на диван со сцепленными на животе пальцами.

– Ладно, – решил он подвести итог, – я обещаю, что никого не побеспокою. Испытание проведу в два часа ночи, во время глубокого сна у населения. Я только осмотрюсь и вернусь обратно. Всего пара минут, и никто не успеет меня засечь.

– А я уже было подумала, что ты собрался постучать в дверь и сказать: «Здравствуйте! Это Стас, муж вашей правнучки».

Кураев подошёл и приобнял жену за плечи с целью примирения, хотя они и не ссорились. Подобные диалоги с целью поиска истины проходили в их доме регулярно и уже давно считались нормой. Здесь происходили куда более шумные словесные баталии, когда в спорах участвовал старинный институтский друг Стаса – Вишняков. Лидии приходилось возвращать в реальный мир обоих, так как их обоюдное стремление к познанию ещё никем не изученного рождало фантастические проекты и могло занести не на восемьдесят лет назад, а к истокам образования Вселенной. В душе она надеялась, что ближе к ночи Стас умается и ляжет спать, перемещение отсрочится до более подходящего момента, а может он когда-нибудь перестанет заниматься всей этой ерундой и устроится на полезную для семьи работу.

После полуночи Стас копошился возле до блеска протёртого чёрного ящика, того самого, что в этом доме именовали «блоком». Ящик имел размеры двадцать пять на сорок сантиметров и кроме вентиляционных отверстий в боковых стенках ничем не выделялся. Внутреннее содержимое было в ведении одного создателя, но начинка была достаточно тяжёлой – Лидия никогда бы его не подняла в одиночку. Блок подключался к обычной электросети. На случай отключения электроэнергии Кураев организовал страховочный генератор: пока происходит процесс перемещения в прошлое и обратно, блок непременно должен работать. По возвращении всё это можно выключить. К блоку прилагались два пульта дистанционного управления размером с самый толстый канцелярский маркер. Кнопка на каждом располагалась сверху и предназначалась для нажатия большим пальцем. Чтобы их не путать, Кураев пульт отправления в прошлое сделал в белом цвете, а обратный – в чёрном.

Лидия наблюдала за приготовлениями снисходительно, но спать сама не ложилась, хотя всё время зевала. У мужа была в распоряжении целая неделя, все шесть-семь дней он мог творить, что хотел, проводить какие угодно эксперименты, устраивать языческие ритуалы вокруг костра, ведь нет, дождался жену, выбрал день, когда она вернулась из города позже, чем обычно, когда у неё был тяжёлый день и завлёк в провокационный процесс.

Несколько раз Кураев бродил по двору, присматривался, что-то отмерял, записывал. Лидия наблюдала из окна, помешивая кофе, сначала сваренный по его просьбе, потом разлитый в две чашки для обоих, потому что терять ей стало нечего, раз сна сегодня не будет. Стас мелькал на морозе в пуховике, одетом нараспашку, благо прогнозы не оправдались: наружный термометр опустился не критично, лишь до отметки восемнадцати градусов по Цельсию. Возможно, прогнозируемый мороз ожидается под утро.

– Сколько процентов вероятности ты дашь на успех моей попытки? Из ста. – Стас толкал к азарту, хотел подразнить жену, чтобы скрыть нарастающее волнение.

– Только не начинай опять. Я устала от этих разговоров.

– И всё же?

Лидия попыталась осмыслить вопрос, позже выдала со всей серьёзностью:

– Одна целая три сотых.

– И на том спасибо!

Жена ему польстила, потому что на самом деле она была уверена, что вероятности нет никакой, вероятность равна нулю без сотых и десятых: этот дурак постоит на снегу некоторое время, сжимая в руке белую пластмассовую безделушку, пощёлкает ею туда-сюда, помёрзнет и вернётся в дом не солоно хлебавши – расстроенный, разочаровавшийся в жизни, лишённый надежд на будущее.

– Как у тебя всё легко и просто… – Лидия возобновила приевшийся разговор, лёжа на диване. – Хорошо вот так, ни о чём не переживать: сварганил неизвестно что – побежал скорей запускать! Может твои фокусы опасны для жизни! Ну понятно, раз детей нет, можно ворочать всё, что угодно… А жену не боишься вдовой оставить? Меня тебе не жалко?

Стас сразу сделался хмурым, самодовольный вид его куда-то исчез, глаза заблестели – в них появилось желание спрятаться куда-либо от стыда. Он расстроился из-за её слов. Зачем надо было поднимать запретную тему именно сейчас – две запретных темы, они для него, как удар ниже пояса.

– Это моя вина… – сказал он, – насчёт детей. Я знаю.

– Перестань.

– Да-да, моя. С тобой всё в порядке, хоть ты говоришь дело в тебе… Я уверен, что именно во мне. Странно, и почему ты не ушла от меня до сих пор? Может ещё успеешь: сорок два – не предел. Нарожаешь ещё детей от человека – нормального, не шизофреника, без этих глупых затей, экспериментов, вычислений, без этих дурацких опасных для жизни приборов и прочего…

Лидия вскочила с дивана с раскрасневшимся лицом.

– Ну ты точно идиот!

Она скрылась за дверью ванной, шандарахнув ею со всей силы, так, что у края наличника треснула штукатурка. Щёлкнул замок, и наступила тишина. Кураев тяжело задышал, взгляд остановился на ковре – на фрагменте орнамента, похожем на львиную голову и кривоногую банкетку, в точности такую же, что стояла на том ковре чуть поодаль. Он приблизился к ванной комнате.

– Лидуш! – Стас привалился к двери грудью, плечом, щекой; рука тихо постучала костяшками пальцев. – Лидуша! Прости меня, дурака, я повёл себя глупо.

Молчание за дверью продолжилось.

– Лидуш, открой, золотце! Уже без десяти два, мне пора запускаться. – Стас прислонился спиной, теребя свитер на животе. – Помнишь, Гагарина показывали? Он тогда произнёс: «Поехали». Интересно, что сказала ему жена напоследок…

Дверь отворилась. Глаза у Лидии были заплаканными, но тщательно вытертыми полотенцем, что она держала в руке. Она тут же произнесла:

– Жена сказала: запускай свою шарманку, иначе сегодняшнему двадцать четвёртому января не будет конца!

Стас, окрылённый и одновременно взволнованный, приблизился к своему устройству, воткнул вилку в розетку – блок еле слышно загудел, а всё находившееся поблизости едва заметно шевельнулось. Испытатель продолжительное время с интересом безотрывно наблюдал за началом действий, ведомых ему одному. Со стороны показалось бы идиотизмом – стоять и сверлить взглядом, к примеру, утюг после подсоединения того к розетке. Наконец он аккуратно приложил ладонь к поверхности и повернувшись к Лидии прошептал: «Работает». Затем оделся во всё зимнее, не обойдя вниманием каждую застёжку, натянул шапку из енота с развязанными ушами, обул дутые сапоги, подержал задумчиво пульты в обеих руках, будто примерялся: правой рукой – туда, левой – обратно, или наоборот: левой – туда, правой – обратно.

Пара вышла на воздух. Северные ветра уже успели нагнать немалый покров снежной массы на открытую территорию – площадку для запуска первого человека сквозь временну́ю прослойку в ушедшую действительность. Выглянула луна, правда, сегодня она была изогнутой и неровной формы, доказывающей насколько крива сама Земля. Лидия была в пушистых рукавицах, испытатель – без, потому что для него было важно – осязать пульты, чёрный и белый, ему важна была отчётливость выступа кнопок. Главное, не нажать их преждевременно от избыточного волнения и не зарубить всё дело на корню.

Кураев забрался, как на пьедестал, на холмик снега, образовавшийся при расчистке отмостки и повернулся лицом к Лидии, наблюдавшей без особого интереса, разве что интерес её состоял в стремлении побыстрее отделаться и вернуться в дом. Он переминал ногами, выравнивая под собой площадку, сердце у него стучало как у спортсмена перед первым состязанием. Он выдыхал, собирался с духом, переминал леденеющими от мороза пальцами правый пульт управления. «Сейчас, ещё немного… – тем временем думала она, – и мы наконец погасим свет во всех окнах, от которого давно устали глаза. Стас, конечно, вернётся расстроенным, но мы что-нибудь придумаем… Есть знакомая врач – выпишет ему антидепрессанты, возьмёмся его успокаивать, настраивать на новый лад, поможем совместными усилиями избавиться от пустой траты драгоценного по нашим дням времени».

– Приготовился к полёту, Гагарин? – со скрытой иронией сказала жена.

– Ну что… – он виновато улыбался, – поехали? – Правая рука его прижалась к груди; палец надавил на кнопку.

Сначала Лидия впала в оцепенение, пытаясь понять, что произошло: на фоне зимнего пейзажа с нерукотворным орнаментом из сосулек на оконных отливах, с запорошенными холмиками, хранящими под собой до весны кусты спящих растений, с серой изнанкой забора из металла, с чёрной тучей, повисшей над снежными кронами, не было больше человека в зелёном пуховике с маркерами в руках.

– Ч-что? – только и смогла она выдавить.

Сердце у неё застучало так, что готово было взорваться, как тот снаряд, с которым они сравнивали появление бородатого мужика из ниоткуда. Произошедшее сейчас ни с чем нельзя было сравнить – оно вызвало ни с чем не сравнимое потрясение, пускай то было не появление, а исчезновение в никуда. Лидия крадучись приблизилась по свежим следам сорок седьмого размера к месту отправки. На холме следы обрывались – неужели ей снится?

Когда она едва пришла в себя, ей захотелось звонить во все службы спасения, разбудить Вишнякова, чтобы срочно приехал, немедленно приехал, ни секунды не мешкая. Или рвануть самой – неважно куда: к сестре, к матери… Она, опираясь на стену дома, подбрела к машине, нащупала ручку двери, долго её дёргала, после чего догадалась достать ключи из кармана пуховика, открыла, забралась в салон и уставилась перед собой, решая: так что же сейчас делать? Она завела Рено. Лобовое стекло за морозный вечер успело затянуться мохнатым инеем – дворники по нему проскребли, но прозрачней оно не стало. Лидия направила на стекло горячий воздух, включила на максимум. Она обещала дождаться, окоченеть на морозе, пока он не вернётся, намеревалась стоять и ждать, пока он не вернётся. Но она же тогда не знала, что всё настолько серьёзно, что это была не игра слов, не пустая болтовня, думала, что никто не исчезнет и не может исчезнуть, поэтому ждать на морозе никому не придётся.

Дворники продолжали скрежетать по инею под шум кондиционера. Появилась прозрачная полоса в нижней части стекла, что всё равно не давало необходимого обзора для движения. Обогрев займёт ещё достаточно времени. Для того, чтобы процесс ускорить, не мешало бы поработать скребком, тогда стекло оттает быстрее. Помимо этого, оставалось ещё одно препятствие – закрытые и заснеженные ворота. Со стороны улицы нужно всё расчищать лопатой, чтобы они могли полностью раскрыться. С внутренней стороны тоже успело намести. Лидия впала в отчаяние и заглушила двигатель. Вывалилась из машины и на онемевших ногах побрела назад, к месту происшествия. Следы сорок седьмого размера припудрил снежок. Внезапно её сковал новый приступ паники: сейчас всё зависело от блока, от этого его чёртова блока – возвращение Стаса назад. Лидия ринулась в дом, с громким топотом подбежала к прибору, облегчённо выдохнула: блок гудел тихо, умиротворённо – в этом ничем не примечательном коробе прятался мост между мирами, между прошлым и будущем, во что она так долго не могла поверить. Лидия коснулась пушистым ворсом рукавицы поверхности блока. Тут же отдёрнула руку – вспомнила, что муж просил никогда не прикасаться к нему. В поиске выхода из сложившейся ситуации, если вообще таковой имеется, засеменила обратно на улицу, прошла по отмостке, прислонилась спиной к стене, съехала вниз, так как ноги совсем не держали. Просидев так на корточках некоторое время, она натянула ворот свитера на подбородок, а капюшон опустила на глаза, скукожилась. Если муж не вернётся, она окоченеет у этой стены, покрытая слоем снега, что падал и падал, и поставит в тупик тех, кто её впоследствии здесь обнаружит. Веки становились свинцовыми, а ночное затишье с изредка подвывающим ветром действовали на неё усыпляющее.

– Лида! Лид!

Она резко очнулась. Стас стоял перед ней, возбуждённый, всполошенный, заведённый. Муж пытался поднять её за плечи, что-то кричал, радовался. Лида почувствовала, как оторвалась от опоры за спиной и под ногами и повисла в его огромных руках.

– Лидуня, я сделал это, я создал, я гений, слышишь, гений! – Он потащил её за собой на площадку перед крыльцом. – Потанцуй со мной! – Попытка вальсировать не увенчалась успехом, так как оба завалились в сугроб и перепачкались в снегу с головы до ног.

– Сумасшедший… – смеялась она. – Какой же ты сумасшедший!

– И пой!

– Что петь?

– Да что угодно! «О боже какой мужчина» – про меня пой! Ты знаешь кто твой муж? – Стас начал трясти её за плечи. – Твой муж – великий человек! Если бы ты видела какая у них там луна на небе! У нас… ну что это за луна… – отмахнулся он, – бледный серп, и тот почти заволокло. Вот у них действительно – самая настоящая Луна, как с картинки – кратеры разглядеть можно. Ты думаешь вокруг здесь всегда были дома? Ничего подобного! Там впереди сплошное пустое поле, заросли только кое-где. А там… – Стас потащил её за собой, открыл калитку, насколько смог, и они оказались на дороге. – Вон там пятачка не было! Канарейкины там не жили! Там было открытое пространство с бурьяном, со всех сторон окружённое посадками – не то орешника, или тёрна – это потом всё трактора укатали, оставили только кучки кое-где… – Он развернулся лицом к воротам. – Соседи – там есть и там есть! – Показал вправо и влево. – Домики деревянные, древесина ничем не крашенная, почерневшая, не то что сейчас у кого стоят срубы – рыжие да бордовые.

Притащил её обратно во двор. Запыхался, присел на скамью, облокотился рукой о колено, начал показывать дальше.

– Вон там у них заборчик-развалюшка, – показал он на их металлический забор. – Сараи с той стороны нашего дома получаются… Сюда у них смотрит задняя сторона избы с единственным оконцем. Соседние дома примерно одинаковые, не то что сейчас. Как жалко, что я не взял камеру – заснять бы эту всю красоту. Побоялся, что посторонние устройства могут отрицательно повлиять на ход эксперимента.

– Стас, Стас, ты слышишь меня? – Лида ухватила его за болтающиеся уши меховой шапки. Он замолчал. – Ты просто гений, Стас! Ты – сумасшедший, но гений! Ты – великий гений! Прости меня, прости, что до последнего не верила в тебя! Я ошибалась.

Он громко дышал, выплеснув столько энергии и слушал её чуть ли не в слезах от счастья. Сегодняшний день можно было считать особенным не только в связи с успешным проведением эксперимента, но и потому как изменился взгляд Лидии на проделанную им работу. Лёгкий ветерок взвил с плоских поверхностей снежные искры и понёс по своей траектории, снова роняя. При свете окон всё, что их окружало, было видно как днём, но в местах, где падали тени стояла серая тьма. Кураев поднял на свет уставшее лицо, обежал глазами по сторонам, затем произнёс:

– Что-то холодно стало резко… Или я не замечал?

– Всё, хватит на сегодня, пойдём отдыхать! – Лидия повела его внутрь. – Тебя там никто не засёк? Снег жутко скрипучий, предательский…

– Я там, конечно, наследил… – Он позволил ей снять с себя верхнюю одежду. – А сапоги у меня с современными протекторами и надписью на подошвах английскими буквами… китайского производства. Ой, дура-а-ак… – он остановился в испуге.

– Не волнуйся, к утру всё снегом заметёт, – попыталась его обнадёжить Лидия.

– Радость моя, это здесь пурга заметает, а там – сплошное затишье. Во будет людям сюрприз на утро – увидят и скажут: анчутка у них бродил по задворкам.

– Анчутка – это ещё не самый худший вариант, а то ведь могут подумать – диверсант приземлился… из вражеской разведки. Вот мои старушки переполошатся!

Кураев тяжело вздохнул, сидя на стуле в размышлении возле своего остывающего блока. Он приложил к нему ладонь, будто проверял степень затраченной мощности, снова огляделся по сторонам.

– Ну что, вернутся с веником, всё замести?

– Сиди! – испугалась она, прекрасно понимая – второго такого эмоционального потрясения в один день она больше не вынесет.

Он ещё долго лежал и слушал, как умиротворённо посапывает его спящая жена, что походило на медитацию, представлял плещущие волны, шелест деревьев, шум морского прибоя… Погрузиться в сон ему не давали воспоминания о сегодняшнем перемещении, и перед глазами снова навязчиво возникала бревенчатая избёнка, освещаемая полной луной, и ещё скотный двор, да белый простор, что начинался сразу за изгородью. Стоило открыть глаза, как изба исчезала, а вместо неё появлялся светлый проём от окна с очертаниями фикуса и комнатной пальмы, стоящих у них в спальне на подоконнике, что создавало некую иллюзию тропиков. Пальма постепенно блекла, блекли луна с избой, светлый прямоугольный проём таял в облаке сновидений…

На следующий день часы бодрствования семейства Кураевых продолжали не совпадать: Лидия вовсю занималась по дому, тогда как Стас, укрытый с головой одеялом, блуждал в дебрях беспробудного глубокого сна. В доме появился порядок, за исключением бедлама в границах заваленной тахты и компьютерного стола с полками – места, где творил создатель. Здесь уборка прерывалась, и жена старалась обходить стороной эту загадочную часть дома, где каждый валяющийся без дела винтик мог оказаться жизненно важным элементом в процессе переноса материального объекта из одного пространства в другое.

Остатки заплесневевшего рассольника были спущены в канализацию – теперь вместо него на плите стоял свежий суп с фрикадельками, аромат которого уже летал по всему дому. Лидия в процессе уборки отмыла холодильник от многочисленных следов, что оставил её слишком занятый муж, который черпал половником суп прямо внутри холодильной камеры, задевая им полки и стенки, роняя бульон с варёными огурцами на стекло или пачкая им пластиковые поверхности.

– Ещё одну неделю мы будем работать на дистанционке – московское начальство звонило, – оповестила она за обедом.

– Я только этому рад.

– Чего же тут радостного? Наверняка выйдет меньше по зарплате. Как мне надоели эти карантины, изоляции, меня угнетает это продолжительное сидение в четырёх стенах, да ещё зима такая холодная… Я гулять хочу среди людей, ходить в кино, на концерты, ездить в путешествия… Это тебе комфортно годами сидеть в одном и том же углу, не нуждаться в общении с людьми, а мне в такой обстановке светит депрессия. Будем сидеть с тобой вдвоём, как бирюки.