Девушки с палаткой

По прошествии времени, в связи с длительным отсутствием девушек поиски всё же приняли серьёзный оборот под давлением общественности, а не родственников – тут уже многим стало понятно, что дело это непростое. Учитывая показания соседей и характеристику одинокого родителя-алкоголика его же первым и забрали. Отец запутал всё следствие: на одном допросе он кричал, что не имеет к этому ни малейшего отношения, а на следующем рыдал, сокрушался и твердил, что в пропаже девочек виноват он.

Фотографии Татьяны и Марьяны силами волонтёров были развешаны по всему городу и даже за его пределами, но только обе как в воду канули. Не объявился ни один свидетель из числа адекватных, а не из мнительных жителей с воспалённым воображением, которым всякое мерещится – обращались такие, кто будто видел похожих девочек в различных местах. И только по прошествии двух месяцев в службу спасения позвонила пара, проезжавшая мимо лесного массива, находящегося на достаточно приличном расстоянии от места проживания сестёр, и сообщила, что на обочине они подобрали израненную разыскиваемую в оборванной одежде. Та находилась в состоянии сильного возбуждения и всё показывала в сторону леса, дескать, там, в глубине, в непроходимой части леса осталась её сестра.

Вечером Олеся принесла в четырнадцатую палату два наполненных шприца. Пациентка покорно повернулась и позволила сделать себе укол, не устраивая бессмысленных протестов. По подушке были разбросаны её спутанные каштановые волосы, видимо до сих пор не вычесанные как следует.

– Вы мою сестру и вправду видели? – проговорила в стену Татьяна, придерживая здоровой рукой спиртовую салфетку.

– Видела. У меня подруга работает в реанимации, Сашка Кузнецова – я заходила к ним.

Лопухина вставила вторую иглу обратно в колпачок, вернула внимание к пациентке – та морщилась от неприятных ощущений в месте укола на ягодице, массировала его круговыми движениями.

– А вы не могли бы… – забубнила в подушку Татьяна, – ну, когда у вас будет время, спрашивать у подруги о её состоянии?

Медсестра присела на свободную кровать, что стояла у противоположной стены.

– Могла бы.

Свободные минуты у Лопухиной выпадали не часто, разве что в ночное время, однако, посредничество между двумя участницами известного всему городу происшествия, лица которых были развешаны на каждом столбе, давало возможность быть в курсе подробностей нашумевшего и загадочного дела. Олесе представился уникальный шанс, что никому ещё из журналистов не выпадал – те и мечтать о таком не могли.

Больная развернулась к медсестре, пробурчала с извиняющимся видом: «Спасибо!», только постовая не спешила уходить, она смотрела на пациентку своими ясными голубыми глазами, внимательно её изучая, глядя на её исцарапанную кожу, на многочисленные гематомы и синяки. На первый взгляд пациентка казалась вполне обычной, каких здесь целое отделение, но Олеся чувствовала интуитивно, взглядом эксперта: что-то здесь не то.

– Вас с сестрой втянули в секту? – ошарашила она больную.

В ответ Татьяна сверкнула яркими белками своих глаз, контрастирующими с загорелым лицом и отвела презрительно в сторону взгляд. Вид у неё стал обиженным, будто ей снова наступили на больной мозоль. Она проговорила себе под нос:

– Думайте, что хотите. Всё равно не поверите.

Олеся недоумевая пожала плечами. Интерес у неё только возрос, поэтому она продолжила выяснять обстоятельства случившегося:

– Ну почему мне тебе не верить? Сейчас на каждом шагу через интернет вовлекают молодёжь во всякие сомнительные движения… поэтому мне пришло в голову…

– Это не секта, – с уверенностью перебила её Татьяна.

– Так что же тогда? Маньяк?

– Хуже!

Собеседница растерялась в предположениях. Она перебирала в голове многочисленные варианты и единственное, чем смогла дополнить:

– Отец?

– Да что вы все привязались к этому отцу?! – взорвалась Маркус.

Внезапный эмоциональный всплеск был чересчур коротким – он тут же преобразовался в молчание. Потерпевшая выражала протест этими молчаниями, но было видно, что ей не терпится выговориться, просто она чего-то или кого-то побаивается.

– На самом деле… – заговорила Маркус, – он мне не отец. Это сестре отец, а мне он отчим. Отчим тут ни при чём! Да! Он дурак и алкан! Руки распускает… Любит учить нас жизни: напьётся и гоняет… Ремнём грозится выдрать. А когда трезвый, он паинька: начинает вину замаливать, шоколадки нам покупает… Мы с сестрой ему всё простили. – Пациентка нервозно приняла полусидящее положение. Губы у неё надулись, здоровую руку она по-хозяйски подсунула под другую, загипсованную. – Следователь, когда пришёл в самый первый раз… Я попросила, чтобы отчима отпустили, а он начал меня убеждать в обратном, уговаривать, чтобы я его не покрывала… Я психанула и сказала, что больше вообще ничего не скажу!

– Вот поэтому и не отпускают. Ты же не говоришь кто вас так покалечил на самом деле.

Лопухина притихла, наблюдая, как девушка нервно обкусывает губы.

– Не говорю, потому что никто не поверит.

Маркус взялась за кожу около ногтей, где работы её зубам было в избытке, учитывая насколько треснутой и огрубевшей она была.

– А если я́ поверю?

Татьяна резко прервала своё занятие.

– Вы? – Она взглянула на медсестру скептически. – Сомневаюсь.

– Я отличаю по лицу когда врут. У нас в стационаре говорят, что мне врать бессмысленно – я враньё чувствую за километры.

Девушка сначала поколебалась, а затем приподняла подбородок и демонстративно выставила круглое своё лицо, чтобы собеседница могла его хорошо видеть.

– Ну тогда смотрите – буду я сейчас врать?

Она глубоко вдохнула и понесла полную околесицу:

– Это всё тварь в лесу, ведьма, понимаете? Нечисть, злой дух, старая карга! Это она на нас набросилась! Знаете, какая она страшная? – Маркус выпучила глаза. – Да она земли практически не касалась! А на ногах у неё какие-то скобы из металла – я такого никогда не видела. И они нисколько не мешали ей быстро передвигаться. За руку схватит – сразу ожог. Вот смотрите! – Татьяна, засуетившись, выставила вперёд запястье. – И голос… У неё такой противный голос, как испорченная звукозапись. Она смотрела мне прямо в глаза и говорила жутким нечеловеческим басом: «Таня-а-а… что ты здесь де-елае-ешь?» А потом погналась за сестрой, схватила её пятернёй с длинными ногтями за волосы, кричит: «Марья-ана-а… почему ты убега-а-ешь от меня-я? Я заберу тебя с собо-о-ой». Она и имена наши откуда-то знает! Всё про нас знает! И про отца тоже! Она – настоящий ужас! Просто нечто!

У Олеси отвисла челюсть, она смотрела растерянно, не зная, как теперь выпутываться.

– Вы же сами сказали, что отличаете! – Татьяна заметила, что та находится в замешательстве. – Врала я сейчас? – Она настойчиво моргала карими, немного вылупленными глазищами. С таким выражением лица она походила на ребёнка детсадовского возраста, сообщившего взрослым, что Баба-яга – не вымысел и существует в нашей реальности.

В дверь нерешительно постучали. Не дождавшись ответа, слегка приоткрыли. В образовавшемся проёме показался длинный нос, а затем загипсованная рука больного Пилипенко. Как оказалось, постовая медсестра срочно потребовалась в одиннадцатую палату. Медсестра уставилась в растерянности на больного, долго соображая – она не сразу смогла понять: кто понадобился и куда?

– Мы с тобой после договорим, – неуверенно произнесла она, обращаясь к девушке и скрылась вслед за Пилипенко, прихватив использованные шприцы.

Таня откинулась на подушку. Потолочный свет был слишком ярким и резал глаза. Тогда она вытянула подушку из-под себя и закинула на лицо, накрыв ею лоб и веки.

Когда отделение отходило ко сну, Лопухина снова к ней заглянула. Девушка крепко спала с приоткрытым ртом, издавая посапывающие звуки. Лоб и глаза были закрыты подушкой. Медсестра погасила свет, после чего направилась по коридору в сторону остеклённого поста. Состоявшийся разговор с девочкой не давал ей покоя весь остаток смены.

Утром, когда больница снова превратилась в уменьшенную модель мегаполиса, Лопухина перед уходом заметила ковыляющую в туалет Татьяну. Волосы девушки, наспех приглаженные кое-как в отсутствии расчёски, небрежно топорщились, одета она была в больничный халат с зелёными ромашками на фоне фиолетовой травы. Олеся понаблюдала, как та в черепашьем темпе преодолевает расстояние в несколько шагов до двери санузла.

С момента возвращения домой желание докопаться до истины у Лопухиной лишь обострилось. Она не могла найти себе места, перестав контактировать с очевидцами событий. Всё, что она услышала за отработанную смену о случившемся с девочками, заставило переживать, и не меньше волновало то, сколько ещё всего может произойти впереди в её отсутствие, особенно с тяжелобольной Мярьяной. Да и вторая, которая не была тяжелобольной, настораживала своим сомнительным поведением: с истериками, с обетом молчания, с рассказами о разъярённых духах, что скорее указывало на один из симптомов шизофрении. Либо, согласно ещё одной версии, девочки могли травить себя галлюциногенами, содержащимися в таблетках, траве, ядовитых грибах или в чём-то ещё. А ведьму они и вправду могли наблюдать – как результат своего помутневшего одурманенного рассудка. Ею вполне мог быть реальный человек, например, кто-то из компании, только облик его в наркотическом угаре мог исказиться до неузнаваемости. Как же было досадно, что вторую участницу событий нельзя пока ещё расспросить – Олеся с удовольствием её бы послушала. Многое бы сразу объяснилось, так как абсолютно одинаковых галлюцинаций у разных людей не бывает.

Заступив на очередные сутки, Лопухина следовала по коридору отделения и наблюдала, как от двери до двери с ведром, либо охапкой постельного белья носится Наина. Неиссякаемой энергии этой женщины можно было позавидовать, насколько активно она вела больничное хозяйство в отличие от своих более молодых коллег. Лопухина уже с первой минуты нетерпеливо нацелилась на общение со всезнающей санитаркой, однако, сделала вид, будто разговор решила завести случайно. Олеся остановилась в проёме двери опустевшей палаты, заправляя волосы под колпак.

– Ну что, Наина Филипповна, какие дела в четырнадцатой?

Санитарка мимолётно бросила на неё строгий взгляд, свойственный её командирской натуре, сама же в это время твёрдой рукой переворачивала жиденькую подушку, снимая с неё видавшую виды бледную наволочку. Проворно натянув чистую и расправив постель, Наина прихватила снятый комплект, затем двинулась по коридору, непринуждённо отчитываясь на ходу:

– Да истерика у неё была ночью… Кричала, вскакивала. Посуду разбила, порезалась – я осколки из-под кровати, как пришла, выметала. Гляжу на неё: лежит, отвернулась, делает вид, будто спит… Вышла с совком, глянула в щёлочку: она уже на кровати сидит, вся взбудораженная, ногти кусает. И что творится с девкой, кто её так обидел…

– Вот вам и ответ, – заключила Олеся. – Я о травмах. Надо ещё выяснить: её обидели или она сама… по ночам в истериках себя калечит.

Из соседнего крыла стационара, где проходил ремонт, донеслись дребезжащие звуки перфоратора, к нему практически одновременно присоединился другой, и, кажется, третий, отдалённый, протарахтевший на низких оборотах где-то в глубине крыла. Разговор между женщинами как-то само собою оборвался. Медсестра и санитарка разошлись по своим делам в разные стороны. Под влиянием рассказа Наины Лопухина равнодушно прошла мимо четырнадцатой и не вспоминала о сёстрах до врачебного обхода, после которого должна была отнести Маркус новые назначения приглашённых из других отделений врачей. Девушка лежала одинаково отрешённо как во время обхода, со слов врачей, так и сейчас, когда вошла медсестра. На теле у Татьяны добавились новые полоски пластырей – на здоровой ещё недавно руке. Видимо, порезала она её упав с кровати на осколки.

– Скоро на тебе живого места не останется, – начала Олеся, высыпая таблетки прямо на тумбочку и пряча пузырёк из стекла в карман. – Бунтуешь?

Больная сопроводила её действия взглядом, полным разочарования, и когда та застыла в ожидании ответа, самодовольно произнесла:

– Я же вам говорила – не поверите! – На последнем слове она сделала акцент, проговаривая его по слогам.

Медсестра нависла прямо над ней, всем своим видом давая понять, что пора бы им всё же начать откровенный диалог. Олеся считала, что, кроме неё самой, из этой малолетки, склонной к острым ощущениям, никто правду не выбьет.

– Кто тебе нанёс раны, с которыми тебя привезли?

Маркус надула щёки и фыркнула. Лопухина уже решила, что на откровенный разговор можно не надеяться, однако, бунтовщица вдруг выпалила:

– Вам я готова всё рассказать! – Секунду она подумала, затем спохватилась и выставила ультиматум: – Но! Если кому сболтнёте… я опровергну свои слова!

Неужели, подумала Олеся, глядя на девушку с иронией и, присев на свободную кровать, приготовилась к очередным её вывертам, ни на какую её честность почти не рассчитывая.

– Ну и? Слушаю тебя внимательно.

Татьяна натянула повыше одеяло, как всегда по-деловому скрестила на груди руки.

– Это сделала Марьяна, моя сводная сестра. Я говорю правду – это она меня била, она издевалась надо мной. Но она не хотела этого делать… Ею управляла старая грымза, о которой я говорила. – Пациентка смотрела в упор, не моргая, не оставляя сомнений, что говорит она сейчас чистейшую правду или в таковую безоговорочно верит. – Та старуха её заставила меня привязать и глумиться надо мной. Только я вас предупредила, – пригрозила она пальцем, – кому расскажете, я всё буду отрицать.

– М-да, девочки-и… – Лопухина разочарованно встала и приготовилась на выход. – Чем вы только не занимаетесь, в какие опасные игры вы только не играете… А результат налицо. Значит Марьяну до полусмерти по приказу старухи изуродовала ты?

Девушка вытаращила глаза и замерла в полном недоумении.

– Да я её пальцем не трогала! – возмутилась она.

– А кто тогда?

– Я же говорю – ведьма!

Медсестра, засунув руки в карманы, сделала несколько шагов обратно к соседней кровати. На её лице у неё было одно сплошное замешательство, можно сказать, как у следователя, которого вконец запутал обвиняемый.

– Значит, получается, тебя избила Марьяна, Марьяну – ведьма. Так?

– Именно! – заорала Маркус.

– Ладно. – Олеся снова нависла над больной. – Кто с вами был третий? Скажи честно.

– Карга! – ни минуты не задумываясь, прокричала Маркус.

– Ясно.

Медсестра развернулась на каблуках по кругу и демонстративно пошла к двери. Татьяна не стала её задерживать. Наблюдая исподлобья, как та выходит, она подумала: уж не вернуться ли ей снова к обету молчания?

В часы посещений перед постовым «аквариумом», как шутливо называли его медсёстры, возник худой долговязый мужчина с выгнутой вперёд шеей и подбородком, чем смахивал на болотную птицу. Одет он был в мятую клетчатую рубашку, застёгнутую на все пуговицы по самое горло, с большими нагрудными карманами – из левого торчал сложенный вчетверо документ. Мужчина выглядел весьма обеспокоенно.

– Извините, – заговорил он виновато скрипучим голосом, – в какой палате лежит Маркус Татьяна?

Олеся уставилась на него оценивающе: в этой старомодной клетчатой рубашке он выглядел, словно червяк, выбравшийся на поверхность, и ему не нужно было представляться – отчим и отец, звезда городских сплетен, незаслуженно заключённый – только он мог так нелепо выглядеть, только он мог смотреть по сторонам взглядом побитой собаки.

– Мар-кус, – повторил он более чётко.

– Я поняла вас, – сказала Лопухина и вышла к нему из-за стойки.

Перед ней стоял явно хронический алкоголик, находящийся в стадии ремиссии, и, хотя она понимала без особого труда, что в больницу прибыл один из главных персонажей этой запутанной истории, но удивлялась – зачем, раз отношения в семье столь плохи. В руке он трогательно держал сияющий новизной полупрозрачный пакет, в котором лежали фрукты, и ещё пестрело что-то объёмное.

– Это вы ей несёте? – покосилась Олеся на его ношу. – В вестибюле висят списки разрешённых и запрещённых передач для больных… Показывайте, что там у вас.

Мужчина распахнул перед ней пакет. За фруктами виднелась палка копчёной колбасы.

– Колбасу забирайте – ей сейчас нельзя никакие копчёности. А там что?

Отчим с хрустом вытянул блестящую упаковку.

– Чипсы – она их любит, – пояснил он виновато.

– Чипсы тоже забирайте. А что лежит на дне?

– Чупа Чупс.

Мужчина полез рукой в глубину пакета, чтобы продемонстрировать эксклюзив, который он принёс.

– Забирайте! – Олеся не стала дожидаться, пока он его выловит со дна. Тут она передумала: – Хотя нет, оставьте. Можете отдать ей бананы, йогурт и этот ваш… Чупа Чупс.

Мужчина закрыл пакет, войдя в стадию боевой готовности – сейчас он предстанет перед побитой неизвестно кем падчерицей. Олеся сопроводила его до четырнадцатой, чего она не делала никогда в отношении родственников других больных. Когда он исчез за дверью, её начал распирать интерес. Хотелось найти причину… Кинуть во флакон дозу безобидного средства, типа витаминки, лишь бы появился повод войти в палату. Но ей не хотелось вызвать подозрение и у Татьяны, уже освоившейся и знавшей – когда и что ей выдают, и у её родителя.

Через определённое время отчим вышел из палаты расстроенный, со слезящимися глазами. Вежливо произнёс, проходя мимо поста, «до свидания!» и покинул отделение. Лопухина после того, как он скрылся за углом, тут же позабыла про завал работы и поспешила в четырнадцатую.

Маркус, когда медсестра вошла, сидела на кровати с очищенным бананом в руке, с удовольствием его поедала.

– Ко мне отшым прыходыл, – сообщила она первым делом с набитым ртом, не будучи в курсе, что Олеся с ним уже не только успела переговорить, но и проверить его гостинцы. Откуда было девочке знать, что все мысли медсестры только и заняты появлением этого типа.

– Выпустили? – Лопухина спросила будто для поддержания беседы, лишь бы не показывать своего настоящего интереса.

– Ну да… Он же не виновен. – Татьяна отбросила кожуру на пустую тарелку, взялась за Чупа Чупс и начала его распечатывать, воткнув между пальцев загипсованной руки. Настроение у неё было приподнятым, что говорило о положительном влиянии визита отчима.

– Он уже полтора месяца как не пьёт, исправляется, – самодовольно сказала она. – Хоть какая-то польза от нашего побега. Наказание не прошло даром.

Услышав от Маркус очередное заявление, интригующего характера, медсестра решила остаться и медленно опустилась на соседнюю кровать.

– Про что ты?

Потерпевшая с торчащей у неё изо рта белой пластиковой палкой издала громкий выдох и откинулась на подушку.

– Из всех, с кем я общалась, только вы малость верите моим словам, – сказала она. – По вашему лицу это видно: сомнения, поиск истины… А все остальные – противные, занудные, зацикленные сухари! Нашли козла отпущения, отчима, и стоят на своём. – Карамель громко загромыхала в зубах. – Говорят мне: «Он вас запугал? Не бойся, мы его посадим. Он вам больше не причинит вреда. Ты только заяву на него накатай».

Резкий порыв ветра задёргал приоткрытую оконную раму. Олеся подошла к окну, наглухо закрыла его и окинула взглядом ненастную обстановку на улице. За короткое время успели набежать тучи, небо почернело, ветер подбрасывал всё, что попадалось ему на пути, взвинчивал клубы пыли вперемешку с опавшими сухими листьями. Вероятно, снова надвигались ливневые дожди.

– Ну а как же было на самом деле? – вернулась к разговору Олеся, снова присев на край соседней кровати.

Пациентка перевела взгляд с потолка на медсестру и перестала громыхать карамелью. Вытащив её изо рта за конец трубочки рукой, залепленной пластырями, она облизала губы, произнесла с виноватым видом, опустив глаза:

– Это отчиму надо на нас с Марьянкой заяву катать… Мы его подставили, понимаете? – Карие радужки вновь уставились на Олесю. – Мы организовали побег специально с таким расчётом – мы умышленно не взяли телефонов, одежду не стали брать, постель оставили не заправленной – в общем обставили так, чтобы все подумали… будто бы он нас укокошил.

Открылась настежь дверь. В палату боком вошла Наина, подтаскивая за собой наполненное водой ведро и швабру. Диалогу суждено было прерваться. Олеся сразу молча вышла, чтобы у санитарки не возникало ненужных предположений, дескать, постовая медсестра вместо выполнения своих обязанностей часто засиживается в палате под номером «14».

Вечером, перед отходом отделения ко сну Олеся занималась всякой бумажной, рукописной, канцелярской деятельностью: что-то подклеивала, нарезала, что-то записывала, подписывала, вкладывала, а заодно прислушивалась к шутливой беседе женщин-коллег с выздоравливающим Смирновым. Признание Маркус не давало покоя. Что-то в нём не стыковалось. Несмотря на несуразные объяснения потерпевшей: то какое-то существо на них набросилось, то одна другую искалечила, а сама при этом попала в реанимацию, то, как теперь оказалось, дочь с падчерицей третировали отца, чувствовалось: жертва, попавшая в переплёт событий не врёт и не повторяет кем-то выдуманный текст. Тогда что же?

За всё время пребывания в стационаре Маркус ни с кем не вошла в контакт, а с ней, с Олесей, разговаривала охотно, откровенничала, делала признания, хоть и странные бредовые.

У поста раздался дружный смех, забравший на себя внимание. Пациент Смирнов, общительный мужчина в рассвете лет, облокотился о стойку поста, словно о стойку в баре – он пытался своим остроумием вызвать интерес у обаятельных работниц травматологии. По всей видимости в мужской палате его красноречие не производило должного эффекта перед сонной лежачей аудиторией, а здесь он быстро оказался в центре внимания со своими забавными случаями.

Отложив на время карандаш, Олеся начала с улыбкой наблюдать за собравшимися. Смирнов опять удачно пошутил, чему наградой стал всеобщий взрыв смеха. Боковым зрением Лопухина уловила, что к весёлой компании приближается, не торопясь, ещё кто-то – с белым гипсом. Олеся ушла в раздумья, но улыбка у неё на лице так и осталась, какой была у присутствующих. Казалось, что она сейчас принимает участие в обсуждении Смирновских воспоминаний о полученной им травме, к какой он тоже относился с юмором, но на самом же деле она анализировала произошедшее с юными сёстрами, витала в собственных мыслях, не выдавая ничем оторванность от коллектива.

…Зловещая старуха с железками вместо ног и с простуженным голосом бродит по лесу, стращает девочек – в результате обе они в больнице. Олеся задумчиво почесала карандашом переносицу. Вряд ли девочки признаются – что накануне принимали. Типичные галлюцинаторные видения от принятия психотропных веществ – ничего удивительного тут нет. Надо выяснить – наверняка с ними был кто-то ещё, судя по характеру повреждений. Может это был кто-то третий, а может их собралась целая компания, приехавшая на пикник. Затем молодые люди забавы ради выпили сильнодействующее средство и под его одуряющим воздействием передрались, а результат налицо. Олеся перевела внимание на подошедшего. Оказалось, что в сторонке, подперев спиною стену, стояла Маркус, которая совсем не участвовала в обсуждении, даже не улыбалась как остальные. Безделье и одинокое пребывание в палате, вероятно, вынудило её прибиться к группе людей. Татьяна слушала о чём они говорят, хоть и без особого интереса. У Олеси закралось подозрение, будто Маркус ждала, когда все разойдутся, чтобы поговорить с ней, с Олесей. Однако, заметив на себе взгляд медсестры, Татьяна развернулась и поковыляла к себе, обратно в четырнадцатую.

Когда больные разбрелись по палатам, и свет постепенно начал везде затухать, Маркус появилась снова: она прошла мимо поста, затем обратно. По прошествии часа Олеся заметила её вновь: Татьяна опять шла к туалету. Когда та возвращалась обратно, медсестра не выдержала.

– Не спится? – спросила она. Та в ответ отозвалась невнятно, но остановилась возле поста. – Шоколадку хочешь? – Олеся отломила несколько квадратов и протянула, сама при этом уже смаковала во рту отломленную часть. Ей стало жаль девчонку, которая до сих пор ходила в больничной одежде, ела из больничной посуды и довольствовалась тремя бананами с одной карамелькой на палке, что принёс ей отчим.

Угощению Татьяна обрадовалась, сделав одобрительный кивок. Медсестра предложила присесть, другими словами, дала понять, что ничего не имеет против её компании.

– Мы с сестрой вечерами любим пить чай вприкуску с шоколадкой, – мечтательно сказала Татьяна, откусив уголок. В глазах у неё появилась ностальгия. – Не знаете, как она сейчас?

Медсестра неуверенно отреагировала пожиманием плеч.

– Пока без изменений. Ты не волнуйся, я первая узнаю, когда она придёт в сознание. У меня свой человечек работает в реанимации, так что… сразу известит.

Маркус немного оттаяла, после чего, выкрутив шею, залюбовалась красочным календарём, висящим у неё над плечом.