Ночь тебя найдет

Если я окажусь среди первых пятидесяти счастливчиков, которые успеют зарегистрироваться на сайте продавца оружия, я получу бесплатную коробку патронов. А если в коробке окажется один золотой патрон, стану счастливой обладательницей пропуска в гостевую зону на «Шоу Буббы Ганза».

– Мы снова с вами…

Я буквально подпрыгиваю, не готовая к его грубому мурлыканью.

– Вивви Буше. Мне нравится, когда это имя слетает с моего языка. Все равно как глоток виски «Харрисон бразерс» в пятничный вечер, и это не реклама. А может быть, реклама. Я чертовски горжусь тем, что этот виски создан в Техасе, на земле свободы и фактов. А теперь перейдем к фактам из жизни Вивви Буше.

Из его уст слово «факты» звучит как ругательство.

Впрочем, сейчас он излагает именно их.

Я действительно спасла жизнь полицейскому, который ведет дело Лиззи Соломон. Моя сестра действительно вышла за него замуж. Я отказалась от НАСА ради работы в пустыне, хотя до сих пор выполняю для них разовые задания. Когда-то про мою мать написал журнал «Пипл». Ее действительно арестовывали по крайней мере двенадцать раз, но так и не предъявили обвинение в мошенничестве, потому что, как пошутил Бубба Ганз, «трудно засадить в тюрьму гадалку, если вы не встретили любовь, которая вам нагадана».

Бубба Ганз – заклинатель змей, который связывает их хвостами. Как Рэйчел Мэддоу[15], если бы Рэйчел Мэддоу сидела на грибах. Он просто продает патроны, но всем плевать.

Когда Бубба Ганз откашливается, намекая на серьезность своих намерений, мне кажется, он делает это у меня в животе. Внезапно я понимаю, что мне от него не сбежать. Понимаю то, что давно знают его фанаты, – их кумир не ограничится зубоскальством. Есть твит, «ТикТок», мемы, пост на «Фейсбуке», и сотни тысяч рук уже чешутся до них добраться.

– Моя продюсер вращает пальцем, будто крутит лассо, – говорит Бубба Ганз. – Хочет, чтобы я перешел к делу, к тому, чего вы так долго ждали. Не знаю, считать ли это проявлением экстрасенсорных способностей Вивви Буше, но ребенком ей уже случалось раскрыть одну тайну.

Мне десять лет. Голубой хребет. Тихо-тихо сижу в темноте на четвертой сверху ступени, бедро Бридж прижато к моему бедру. Как два томика на книжной полке. Испуганные. Боящиеся пошевелиться. Обратившиеся в слух.

Позади нас дверь на кухню приоткрыта на дюйм – я молча умоляла Бридж ее не закрывать. Она не позволила мне включить на кухне свет и на ощупь нашла замочную скважину. Из подвала на лестницу вполз холодок, забираясь под подол моей тонкой ночной рубашки. Вместе с ним снизу поднялось еле заметное свечение. Благодаря ему я вижу голубых уточек с желтыми клювами на моих пушистых носках для сна.

Бридж босиком, розовый лак на ногтях облупился, будто она попала под град. На мизинце левой ноги лака нет вовсе. Через три пальца, на большом, тугое серебряное кольцо, под ним волдырь, который через два дня воспалится. Я буду смотреть на пластырь, облупившийся лак и желтые шлепанцы в горошек со своего места в самолете, когда мы решим сбежать.

Бридж крепче сжимает мою руку. Воздух насыщен плесенью и микроскопическими частицами угля, которые кружат в воздухе, словно мелкая черная соль. Открывая мамину книгу мертвых, я всегда счищаю с обложки слой пыли.

Бридж резко поворачивается ко мне, прижимаясь влажными губами к моему уху. Шепчет, чтобы я дышала через нос. Отстранившись, она оставляет на ухе холодную слюну, заставляя меня брезгливо поежиться. Я толкаю ее в бок, но делаю, как она велела. Дыхание выравнивается, но сердце начинает биться сильнее. Больше всего на свете мне хочется, чтобы Бридж оставила меня в покое, не заставляла вылезать из теплой постели и подслушивать.

Она прижимается так крепко, что металлический кончик отвертки в ее кармане впивается мне в бок. Она нашла ее под нижней ступенькой в ящике с инструментами, который оставил хозяин дома, мистер Дули. В другом кармане – ключ от подвала.

Подошвы ее ступней и мои носки почернели. Как и моя ночная рубашка сзади и задняя часть спортивных штанов Бридж. Позже, когда мы будем оттирать их в раковине, чтобы мама не узнала, Бридж скажет, что «подвальная черная» – подходящее название для краски.

Мне хочется пописать.

Сверху доносятся голоса. Моя мать. Кто-то еще. Кто-то чужой. Женщина. От дверного проема нас отделяют четыре ступени. Они не могут нас увидеть. Мы не можем увидеть их.

Голос у мамы мягкий. Он успокаивает. Как на прошлой неделе, когда я пришла из школы в слезах. Я предупредила учительницу, что с ней случится авария, и, как я и предсказывала, она въехала задом в пикап заместителя директора. Учительница решила, будто я специально подкрутила тормоза.

– Вашему сыну нравится синий? – спрашивает мама.

– Это был цвет любимой бейсбольной команды Лейтона в пятом классе. «Орлы». Они выигрывали все матчи подряд. – Тонкий голосок дрожит.

– Лейтон хочет, чтобы вы думали о синем цвете, когда будете по нему скучать. Посмотрите на небо. Сходите к озеру. Если увидите в небе орла, Лейтон говорит, это будет он.

– Боже мой, я видела орла несколько недель назад на туристической тропе в Гетлинберге!

– Лейтон говорит, вы хотели спросить меня о чем-то конкретном.

Повисает молчание. Боюсь, они слышат мое дыхание.

– Его пикап нашли в ущелье только через два дня. – Ну наконец-то женщина. В голосе появляется сталь. – Я хочу знать, не солгали ли мне в морге по доброте душевной, сказав, что он умер мгновенно. Было ли ему больно. Мне без конца снится, что он зовет меня.

– Он умер мгновенно. – Ответ моей матери однозначен. – Врезался в первое дерево и, даже не успев перевернуться, вознесся на небеса.

Это неправда. Я слышу, как Лейтон стонет среди деревьев.

Всхлипы женщины сменяются облегченным вздохом. Я ощущаю, как ее чувство вины проносится мимо, просачивается в щель подвальной двери, вырывается в открытое кухонное окно и взмывает к орлам и выше облаков.

Скрип отодвигаемого стула. Бридж хватает меня за руку, тянет за собой. Я знаю, что мама сжимает ее в объятиях – женщину, которую я не могу видеть.

Возможно, в то мгновение, когда я услышала, как мама лжет, я любила ее сильнее, чем когда-либо.

Бридж дергает меня вверх. Тащит через кухонную дверь, пока я спотыкаюсь о тысячу иголок, нога затекла.

– Своей авантюрой мама нас погубит. – Бридж злится. Она уже тащит меня по коридору. – Социальная служба приедет и заберет нас.

Я понимаю, Бридж хочет, чтобы я пришла в ужас оттого, что мама тайно делает в подвале свой маленький экстрасенсорный бизнес. Но когда Бридж разбудила меня, я решила, мы найдем чего похуже. Не знаю, что именно. Похуже.

Что-то не в порядке с этим домом. Слова мамы, сказанные вечером, не дают мне спокойно спать. А теперь Бридж со своей бомбой: социальная служба придет и заберет нас.

Бридж настаивает, чтобы мы сняли с себя все, постирали одежду в ванной и повесили ее в шкаф. Зайдя в мою спальню, она делает вид, будто собирается меня уложить. Она разглаживает на простыне каждую складочку – игра, в которой простыня неизменно побеждает. На месте старой складки образуются три новые. Разглаживание простыни заменяет Бридж стук в стену.

– Мама помогла той тете перестать грустить, – говорю я тихо.

– Да ладно тебе. Синий? Вся Земля синяя.

Я наблюдаю, как Бридж, словно бурундук, обкусывает ноготь большого пальца, покрытый розовым лаком.

– Только семьдесят один процент, – возражаю я, не в силах сдержаться.

– Что?

– Только семьдесят один процент Земли состоит из воды. А небо и океан – они вовсе не синие. Они просто кажутся такими, потому что воздух и вода хуже рассеивают желтый и красный. На самом деле мы видим синий свет Солнца.

– Не знаю, кто из вас двоих больше сводит меня с ума. – В голосе Бридж тихая ярость.

– Мы же не уверены, что мама… берет деньги, – возражаю я. – Вот тогда это было бы незаконно.

– Вив, я тебя умоляю.

Капля падает мне на руку. Мне хочется, чтобы Бридж нашла в себе силы не разреветься.

– Может быть, никто не догадывается, что эти люди сюда приходят, – разумно предполагаю я. – Может быть, люди хотят сохранить это в тайне между мамой и своими покойниками. – В темноте я привстаю, чтобы обнять ее, в последнее время это случается нечасто.

– Хватит одного недовольного, чтобы посадить маму в тюрьму, – говорит Бридж, отрывая мои руки от своей шеи. – И что тогда?

Снаружи автомобиль той женщины начинает пыхтеть. Свет передних фар скользит по стене, на мгновение высвечивая лицо Бридж – тушь растеклась, по щекам катятся черные слезы.

Я отчаянно хочу ей помочь, объяснить, что мама была добра к той тете.

Но Бридж непременно спросит, откуда я знаю, что ее сын прожил достаточно долго после того, как его пикап врезался в сосны и рухнул на лесную подстилку.

Достаточно долго, чтобы Лейтон пожалел о ссоре с матерью перед тем, как выйти из дома. Достаточно долго, чтобы позвать ее.

Достаточно долго.

– Завтра выясним, почему так воняет из вентиляционного отверстия между комнатами, – внезапно говорит Бридж. – Я не остановлюсь, даже если придется сломать стену.

Перед рассветом. Бридж за главную. Я словно сонная муха. Мы лежим на животе, всматриваясь в вентиляционное отверстие. Я принесла из кухни оливковое масло, и Бридж занята тем, что смазывает неподдающиеся винты.

Одной рукой я держу фонарик, другой зажимаю нос. Из отверстия доносится тошнотворный сладковатый запах. От ковра смердит бактериями всех предыдущих арендаторов.

Дешевле ковра наш хозяин не нашел – толщиной в четверть дюйма, грубый, как канат. На коже моих костлявых локтей уже отпечатались сетчатые следы. Я дважды обдирала колени об этот ковер, и ни разу – о подъездную дорожку.

Часы на прикроватном столике Бридж показывают 6:14. После похода в подвал мне удалось поспать всего три часа. И два остается до встречи с миссис Аллен, учительницей естествознания, которая позвонила маме и пожаловалась на тормоза. Эта встреча кажется мне куда важнее какого-то вентиляционного отверстия.

Меня мучают сомнения, говорить ли миссис Аллен, что в тормозах покопался ее муж. Она плохая учительница – ни шагу в сторону от учебника. А если когда-нибудь и смотрела на небо, то для того, чтобы увидеть дождь или Вознесение. Но я не желаю ей смерти.

– Почему мы не можем сделать это вечером? – ною я, когда Бридж снова вставляет отвертку. – Мама велела побрызгать туда освежителем воздуха.

– Думаешь, я не пыталась? Она говорит, во всех старых домах воняет, отверстие проржавело, и, расковыривая штукатурку, я его сломаю. Сказала, чтобы спала на веранде, если меня беспокоит запах.

Голос у Бридж надтреснутый, и чем больше она говорит, тем он выше, как у певицы с ларингитом, которая пытается спеть восходящую гамму.

– Она не хочет, чтобы я портила чужое имущество. Сказала… возможно, мы не задержимся тут надолго. Как всегда.

Последние слова она произносит почти шепотом.

Сейчас я не могу об этом думать – снова переезжать, ради чего.

– Ее будильник зазвонит через пятнадцать минут, – предупреждаю я Бридж.

– Винты уже вращаются.

– А все Вивви, палочка-выручалочка, – говорю я, закручивая крышку на бутылке оливкового масла.

Бридж дергает за решетку, которая выскакивает из стены в облаке пыли и штукатурки. Я вижу несколько тараканов кверху брюхом. Сквозь отверстие пробивается свет моего голубого ночника.

Бридж разворачивает ко мне лицо, теперь оно всего в нескольких дюймах от моего. Я знаю этот взгляд наизусть. Вставь ручку в торговый автомат. Распутай мое ожерелье своими тонкими пальчиками. Сунь свою костлявую ладошку под диван – я только что уронила туда ручку.

– Ничего не чувствую, – заявляю я твердо.

– Твоя рука гораздо меньше моей. И у тебя нет ногтей.

– Сказала же – не буду.

– Какой же ты ребенок. Давай сюда фонарик.

Она поднимает с пола спортивный носок и надевает на руку, как марионетку. Направляет луч фонарика внутрь стены.

– Я что-то вижу.

Ее запястье исчезает в стене. Затем локоть.

Инстинкт ничего мне не подсказывает.

Челюсть Бридж отвисает, как будто сестру подстрелили. Когда она выдергивает руку из стены, на ладони сморщенная кожа и кости, в которых с трудом угадывается крысиный скелет.

Бридж сгибается пополам, ее тошнит.

С тех пор как однажды Бридж столкнулась с крысой нос к носу в собственной постели в нашем предыдущем доме, она их ненавидит. Хотя мама сказала ей, что она родилась в полночь – в Час Крысы, согласно китайской астрологии. И что эта встреча сулит счастье.

Я подхватываю трупик первой тряпкой, попавшейся под руку, и мчусь на кухню, где выбрасываю тряпку в помойное ведро поверх остатков вчерашних спагетти.

На самом деле крыса – не самое страшное. Когда я опускаю глаза, чтобы завязать пакет, то понимаю, что второпях схватила любимую футболку Бридж. Теперь она пропиталась крысиными потрохами и грибным соусом, почти неотличимыми друг от друга. После секундного колебания я затягиваю узел как можно туже и выбрасываю пакет в заднюю дверь.

Мне отчаянно хочется вымыть руки, но мама уже спускает воду в туалете дальше по коридору.

На цыпочках я возвращаюсь, чтобы предупредить Бридж, – надо убедиться, что она пришла в себя, вернуть все на свои места или хотя бы заткнуть отверстие полотенцем. Интересно, как она отплатит мне за порчу ее любимой футболки? Добавит острый соус в мои молочно-розовые хлопья «Фрут-Лупс», зубную пасту в печенье «Орео», красный пищевой краситель на зубную щетку или клей во флакон с шампунем?

Вентиляционное отверстие зияет. Бридж снова влезла в дыру и вытащила оттуда кое-что еще.

Ее рука роется в маленькой грязно-красной сумочке с застежкой – фальшивым рубином. Бридж выворачивает подкладку – убедиться, что сумочка пуста.

На полу лежит потускневший тюбик губной помады, десятидолларовая купюра, смятая обертка от шоколадного батончика, кучка мелочи, связка домашних ключей и водительские права.

Я удивлена: почему то, что чувствую сейчас, я не почувствовала гораздо раньше?

Мне незачем заглядывать в водительские права, чтобы понять – Бридж все-таки обнаружила, что` не в порядке с этим домом.

Глава 9

Я вижу четкий снимок: Бридж, я и мама. Мы стоим на лужайке перед уродливым арендованным домом, словно семья, с изумлением наблюдающая, как их имущество сгорает дотла.

Только нет ни брандспойтов, ни пожарных. Есть копы и желтые ленты.

Дешевая атласная вечерняя сумочка, которую Бридж откопала в стене, принадлежала женщине по имени Лиза Мари, в честь Лизы Мари Пресли. Собственная фамилия – Прессли – была на ее водительских правах. Вопреки традиции она сохранила ее, когда вышла замуж, – считала, это единственное, что делает ее особенной.

В ночь своего исчезновения, несколько лет назад, Лиза Мари месяц как развелась. Она сбежала с танцев в Церкви Господа Милосердного, заметив, как во время медленного танца бывший муж поглаживал спину молоденькой регентши, только-только достигшей половой зрелости.

Городские власти ставили на то, что пьяная Лиза Мари спрыгнула со скалы неподалеку от живописного места, где нашли ее старенький универсал. Но не ее тело.

Бридж ставила на мистера Дули, которого однажды застукала: явившись подстричь газон, что случалось еженедельно, он подглядывал за ней в окно ванной.

Мой разум гудел, непривычно пустой, ни одной мысли, будто в теле нет ни единой косточки, ни единого голоса в голове, который мог мне что-нибудь подсказать.

Мы сразу отнесли сумочку маме, которая позвонила старой приятельнице из морга.

Мама сказала, что четыре явных черных пятна походили на отпечатки пальцев, которые ей случалось фотографировать на месте преступлений, – кровавые отпечатки.

Спустя несколько часов двое полицейских, заручившись помощью приятелей из местного бара, ковыряли кирками трещину в подвальном полу, потому что мама сказала, что насчет этого места у нее «предчувствие».

Всех охотничьих собак и немецких овчарок на милю в округе подрядили обнюхивать задний двор. Это было не по правилам, и множество выводов было сделано поспешно, но принесло результат.

Под трещиной в подвале было пусто. Прежде чем сдаться, четверо мужчин долго долбили то, что оказалось нетронутой грязью из начала времен.

Бордер-колли Берти нашел Лизу Мари в сумерках того же дня. Ее закопали под прелестной розовой кальмией в дальнем углу заднего двора – той самой, к которой мама запретила нам подходить, потому что каждая частица этого растения ядовита, его нельзя трогать, тащить в рот, оно настолько агрессивно, что, если на цветок сядет пчела, тычинки распрямятся и прихлопнут ее пыльником.

У мамы всегда был нюх на то, что могло убить нас или причинить нам вред.

Это оказался не мистер Дули, который сразу же указал на одного арендатора – после него мы снимали дом третьими по счету – кочующего шахтера, который задолжал ему больше тысячи долларов и сидел за изнасилования в трех округах.

Когда мы стояли на лужайке и смотрели, как черный мешок с трупом заносят в катафалк, а наше будущее катится под откос, мы ничего этого не знали.

Но Бубба Ганз знает больше нашего. Он выплескивает в гостиную моей матери последний яростный пассаж.

– Жутковато, не правда ли? Экстрасенса, в детстве обнаружившего труп в стене, приглашают принять участие в расследовании, которое может обнаружить ребенка, также замурованного в стену!

Первая наглая ложь.

Лизу Мари нашли не в стене. Я не имела никакого отношения к ее обнаружению. Дело не закрыли бы никогда, если бы не дохлая крыса и не въедливость моей сестры, ни разу не экстрасенса. И Лиза Мари продолжала бы вечно кормить ненасытный ядовитый куст.

– Вивви Буше и впрямь ясновидящая? Или просто воспользовалась ужасной историей из своего детства? – продолжает он. – В своем ли она уме? Или изображает ученого, а сама верит в вуду? Мошенница, которая ищет внимания? И это тело в стене, вам не кажется, что все подозрительно ловко сошлось?

Я яростно выдергиваю эйрподсы из ушей.

В своем ли она уме? Изображает ученого. Мошенница. Это перестает напоминать болтовню шизанутого подкастера, который больше не может перемалывать одно и то же: погодное оружие Джо Байдена, евгенический заговор Билла Гейтса, вампирскую природу принца Чарльза. Такое ощущение, что все спланировано заранее. Против меня. И кто-то хочет пробить лед в громком деле Лиззи Соломон, использовав меня в качестве лома.

Его бешеная паранойя питает мою. Бубба Ганз сотрудничает с полицией? С мэром? Джессом Шарпом? Майком?

На кону мое профессиональное благополучие. Есть тайны, которые я хотела бы оставить при себе, тайны, которые могут повредить научной карьере, над которой я так усердно трудилась. Наука непостоянна: сегодня ты ходишь в любимчиках, завтра все изменится. Даже в мире высоколобых идей и умников с научными степенями верят самому напористому, самому громогласному, тому, кто умеет привлекать фонды. Я до сих пор не берусь за чтение опубликованных статей, не предположив изначальной предвзятости или искажения данных в пользу своей теории. Виновен, пока не докажешь обратное. Потому что заинтересованность есть всегда.

Я пытаюсь убедить себя, что почти все, на чем Бубба Ганз хочет хайпануть, можно почерпнуть из старых журналов «Пипл», вирджинских газет или воспоминаний назойливых соседей, которые продолжили перемывать нам косточки после того, как мы удрали, словно беженцы с карнавала.

На самом деле это не важно. Важно то, что все давно успели об этом забыть. А Бубба Ганз окончательно заврался.

За последние восемнадцать лет три четверти домов в квартале Форт-Уэрта, где я выросла, поменяли владельцев. Вывеску от руки в окне нашей гостиной давно сняли за ненадобностью – мамина клиентура постоянно росла.

На меня больше не показывали как на рыжую чудачку в больших очках, вытащившую из-под колес сынка местных богатеев, или на одну из дочерей гадалки, раскрывшей убийство в Вирджинии, или на кого угодно еще, кроме женщины, которой нравится уединяться в пустыне, чтобы изучать инопланетные луны в форме картофелины.

Что до моих коллег, то, насколько я знаю, они понятия не имели о моем прошлом. Пока Бубба Ганз не решил препарировать меня без анестезии в прямом эфире – еще один труп с содранной кожей в его лаборатории, который не удастся зашить обратно.

Мысль упадническая. Разве не противоречит она тому, о чем я твержу юным талантам, посещающим обсерваторию? Не я ли учу их не отступать перед хулиганами? Драться, если тебя задирают? Не бояться быть собой, эксцентричными, чудаковатыми? Отвергнуть мир соцсетей?

Не я ли заявляю им, что еще не все потеряно? Что у нас еще целых два миллиарда лет, чтобы изменить эту обожествляющую знаменитостей, воинственную культуру йети, пока Солнце не превратит Землю в кусок угля?

Не я ли уговариваю их скептически относиться ко всему, кроме науки, побеждавшей эпидемии, посылавшей на Марс беспилотный вертолет, позволяющей транслировать футбольные матчи из-за океана и писать сообщения итальянской бабушке?

Я неохотно вставляю в ухо один наушник, как будто с одним вместо двух мне будет проще это вытерпеть. Голос Буббы становится елейно-сладким.

– На надгробии Лизы Мари Прессли на Голубом хребте выгравированы слова: «Ни печали. Ни тоски. Ни тревог». Ее родители взяли их из старого госпела Элвиса «В долине покой». Я попробую исполнить его в прямом эфире. Прошу вас, где бы вы ни были, даже если вам покажется, что я нагнал мрачности, склонить голову в честь всех пропавших сыновей и дочерей на этой земле.

Густой бас переливается, словно жидкий уголь. Очень проникновенный голос. Глубокий. Способный проникать в самые уязвимые места. И ничуть не мрачный. В самый раз для церковного хора в небольшом городке.

Эхо пульсирует, как будто Буббы Ганза целый хор, как будто в каждом доме по соседству выкрутили звук на полную мощность. Как будто мои коллеги по обсерватории транслируют музыку в межзвездное пространство, посмотреть, понравится ли инопланетянам больше, чем нам, слушающим сейчас Чака Берри, который зажигает в «Джонни, будь хорошим».

Способность Буббы Ганза источать ненависть, а затем подлизываться к Господу кажется мне особым коварством. Хорошо известно, что он объявил расстрел в Сэнди-Хук постановкой, поддержал смертную казнь для женщин, сделавших аборт, зачитал имена умерших от СПИДа под песню Queen «Еще один повержен в прах» – а потом помолился.

Все, не могу больше. Ни секунды. Я выключаю звук. Вот только Бубба Ганз продолжает напевать, я слышу каждое слово, хотя не знаю текста. Выключаю телефон. Поет.

Слуховая галлюцинация? Мама была с ними на короткой ноге. Захожу в гостиную. Здесь слышно лучше, музыка доносится сквозь щель в нижней части окна, которое не закрывается до конца.

Я распахиваю входную дверь.

Черные ботинки, на носке правого немного красной кладбищенской глины. «Глок» в кобуре кажется частью тела. Выражение лица, которое Джесс Шарп явно берег для меня.

Он протягивает мне телефон, и я вижу на экране Буббу Ганза, который держит палец, как пистолет, у виска – картинка из его подкаста, его шоу на радио «Сириус», его последнего бестселлера и с электронного рекламного щита, который висит на каждой игре «Далласских ковбоев».

Видео закончилось. Этот образ Бубба Ганз с продюсером решили сделать таким же общим местом, как американский флаг. Он продолжает с подвыванием выдавать из динамика телефона своего лучшего Элвиса. Мне кажется, я вижу, как шевелятся узкие губы, хотя это невозможно, передо мной фотография. Бубба Ганз распевает о том, что Господь призовет его домой. О добрых медведях, ручных львах, о ночи, черной, как море.

О долине, где он обретет покой.

Джесс Шарп на моем крыльце, с лицом черным, как море.

Глава 10

Сейчас не самое подходящее время.

Так отвечала мама большинству тех, кто без предупреждения появлялся у нашей двери – юной парочке, желавшей по-быстрому узнать, что написано у них на ладонях, парням в дешевых галстуках, готовых облазать нашу крышу в поисках повреждений от града, полицейским, передающим соседские жалобы, что вокруг нашего дома шляются бродяги.

Иногда она посылала к двери меня.

Джесса Шарпа такой фразой явно не смутить, ни сегодня, ни, вероятно, в принципе. Он нажимает пальцем на «стоп» и проскальзывает мимо меня. Я чувствую текилу, вчерашний перегар. И снова секс. Меня начинает занимать вопрос, не многовато ли секса?

Ненадолго Шарп перестает источать ярость, наблюдая, с каким маниакальным рвением я пакую вещи – ворох пузырчатой пленки, оберточная бумага; коробки и пластиковые контейнеры перегораживают длинный прямоугольник гостиной и столовой. Хипповая занавеска из оранжевых бусин, когда-то разделявшая пространство, валяется в углу. Надоело мне в ней путаться, надоело, что всякий раз она щекочет меня, будто мамина рука среди ночи.