Когда на небе нет звёзд

– Я просто хочу узнать, что у вас там произошло. – говорит мэр, не отрывая от меня глаз.

Этого пронзительного взгляда я не испытывал на себе давно. Холодные сверлящие глаза, зрачки которых подмечают каждое, даже самое крохотное изменение в твоем лице… Прямо сейчас, мне кажется, что эти две черные пластины, роятся в моих мозгах, выскребывая все самое личное. Самое глубоко зарытое… Тыкают это скальпелями. Рассматривают под увеличительным стеклом.

Я в одночасье вспотел, меня пробрала дрожь. Я быстро решаю, с какого места лучше начать, и рассказываю мэру все, кроме, сам не знаю почему, той странной фразы.

Спустя минут десять мэр, никак не изменившись в лице, отвернулся. Машина снова поехала.

Двадцать восьмая глава

Лиза

Однажды Лиза пришла домой к Миру, чтобы от всей души пожаловаться. Поныть. Возможно, поплакать. Эти приятные вещи, она позволяла себе редко, только в особенных случаях. Тот случай был особенным. И в тоже время, ни чем не отличался от других. Снова ее никто не любит, снова, она ни на что не годная, не интересная, бесталанная. Любимая воспитательница уехала из города. Родная мать отдала ее почти сразу же после рождения. Никто не может утешить девушку, а ей бы хватило всего одного объятия…

Мира дома не было. Он отдыхал. Лечился… Дверь открыла его мама. Лиза, не задумываясь, рассказала Диане все.

Женщина улыбнулась Лизе, нежно прижала к себе и предложила горячего чая. Девушка согласилась. Ей стало так хорошо, так просто. Они сидели за одним столом, вели трогательную беседу, словно мама с дочкой. Диана не прекращала утешать девушку, и рассказала о том, что у нее (Дианы) родители умерли, когда она еще училась в школе, потому она так же росла в приюте.

– Правда?

– Да. Так, что ты не одна такая. И ты со всем справишься. Я обещаю.

Лиза не могла поверить. Не могла скрыть свою… раздосадованность. Даже обиду. Девушка поторопилась уйти, оставив Диану в сильном недоумении.

Впоследствии, Лизе будет стыдно за свои мысли. Взрослая, сформированная личность, злилась на человека с похожей судьбой. Почему? Этого Лиза сама до конца не понимала.

«Много дней мокрый, грязный, голодный и дико уставший Иланий, брел в родные края, через густой лес, по вытоптанной им же тропинке. Одной рукой он отмахивался от жирных мух. Другой, держал свой волшебный посох. – Все равно я тебя ненавижу. – произнес Иланий, поглаживая золотую гравировку посоха. – Колдуешь, только когда тебе вздумается. А все твое «волшебство» ни разу никого не удивило. – парень остановился и глубоко вздохнул. – А я так хотел стать великим волшебником… или, хотя бы стоящим… Ладно. – Иланий двинулся дальше. – Добраться до Лидии, ты мне поможешь! Обязан помочь. Иначе, я не знаю, что сделаю!

Вдруг, из-за кустов, навстречу Илания выбежало непонятное существо, схожее с человеком только издали. У нее (Иланий сразу понял, что перед ним женщина) были невероятно густые, зеленоватые волосы, достающие до самой земли. Цвет кожи напоминал чай с молоком. Огромные, в пол лица, сиреневые глаза. Маленькие нос и белые губы. Бровей не было совсем. Тонкое тело было покрыто блестящей белой материей, прилегающей так плотно, что мужчина без труда мог разглядеть острую грудь существа, складки и линии, а так же увидеть все ее двадцать ребер, идущие от ключиц до самого живота.

– Кто ты? – спросил Иланий.

– Я Эдит. – ответило существо. – Я здесь, что бы помочь тебе, выбраться живым из этого леса.

Конец двадцать первой главы»

Лиза взяла кружку чая, что стояла по левую руку от нее, и отпила пару глотков. Затем, взяла овсяное печенье в шоколадной глазури, что лежало по левую руку. Ее губы чуть измазались шоколадом. Тогда Лиза потянулась вперед. Там, за печатной машинкой, среди чайных ложек и ватных палочек, должны быть влажные салфетки.

Посуда еще не была вымыта, еда не приготовлена. Пол гостиной завален сотнями помойных рисунков. Лиза посмотрела на часы. Девять вечера. Секундная стрелка непреклонно укорачивала оставшееся время на домашние дела, а ритмом напоминала песенку из детской сказки, начало в которой было таким: «Врать это очень, очень плохо»… А ведь, уже завтра приезжает Расс. Надо срочно прибраться… но сначала, неплохо было бы перечитать все, что за сегодня напечаталось.

«Еле живой, Иланий выбрался таки на берег…»

Восемь вечера. В духовке медленно запекалась курица, пока Лиза в срочном порядке, сортировала на полу рисунки из пятого (пятого!) мусорного мешка.

Цепи, пейзажи лесов, дома, и принцесс с русалками, сразу на выброс. Их и так очень много. Новогоднюю елку можно оставить. Розового голубя тоже. Толстую даму в красном платье? Выглядит интересно, но… На выставке будет Мир. Ему это не очень понравится… Ладно, можно оставить для собственной коллекции… Роза с опавшими лепестками. Нечего особенного. Тюльпан, торчащий из пасти котенка. Это мило. Мороженное и воздушный шарик. Ерунда. Поколотая склянка с синей жидкостью. Выглядит интересно…

Звонок в дверь.

Лиза встала с пола.

Я же сказала, что больше не надо. Подумала Лиза. Уже после третьего мешка сказала!

Девушка сняла перчатки, и открыла дверь.

– Привет, Вик. – вздохнула девушка.

– Привет. – сказал Вик А и, заглянув в дом, через плечо девушки, добавил. – Жесткий отбор?

– Да.

Лиза заметила, что в руках у Вика ничего нет, но озвучить это не успела. Художник пристально всмотрелся в ее лицо.

– Рискованно. – задумчиво сказал он. – Далеко не всем идут синяки под глазами. Это разве сейчас в моде?

– Я просто давно из дома не выходила… Ты ничего не принес.

– Это упрек?

– Что? Нет. Просто… зачем ты пришел?

– Хотел позвать прогуляться. Покопаться в баках.

– Нет, спасибо.

– Попахивает лицемерием. – улыбнулся Вик.

– Нисколько. Я уже рылась в мусоре. Много раз. Просто ничего не нашла.

– Я вот нашел.

Лиза усмехнулась.

– Только не говори, что подобное тянется к подобному.

– Зачем? Смысл моей выставки – доказать, что рисунки со свалки могут чего-то стоить. А их хозяева совершили огромную ошибку, их выкинув.

Теперь усмехнулся Вик А.

– А чем это пахнет? – спросил он.

– Я готовлю курицу в помидорах. – ответила Лиза и добавила: – Мой муж ее очень любит.

– У тебя есть муж. Знаю. Я пришел не отбивать тебя. – Вик отодвинул Лизу и прошел внутрь дома. – Какое самомнение… Может, мне одиноко и я нуждаюсь в друге?

– Это вторжение!

– Так вызови полицию.

Вик сел на пол. Затем поднял над головой рисунок синей склянки, сказав: – По моему здорово.

Десять часов вечера. Лиза и Вик, потрепанные и уставшие, запихивали в урну пакет с ненужными рисунками.

– Надеюсь, это был последний отбор. – сказал Вик.

– Только если ты не притащишь мне еще.

– Почему Мир, тебе не помогает?

– Мир в больнице.

– А муж твой значит, приедет завтра?

– Да.

– Могу я попробовать курицу?

– Нет.

– Ты не умеешь благодарить.

– А ты уходить, когда тебя просят.

– Ладно. Налей мне чай, и угости конфетой. Тогда я уйду.

Лиза поставила чайник на газ и вытащила из ящика коробку конфет. Затем убрала противень с курицей в холодильник, и открыла воду в раковине, чтобы помыть посуду. Иначе потом девушка снова о ней забудет.

Вик сел на диван, откинулся на спинку, взял с тумбочки журнал по архитектуре и принялся его пролистывать.

– Давно вы с Рассом женаты? – выкрикнул Вик.

– Год. Но встречаемся уже давно.

– Ты узнала, что он богат до или после того, как вы стали встречаться?

– После. А как ты стал самым бездарным художником современности?

– Не знаю, но если бы мои «обычные» работы кто-нибудь покупал, я бы вовсе не стал художником. Например, тот старик в бутылке. Думаешь, кроме тебя, он кому-нибудь понравился?

Лиза выключила воду. И повернулась к Вику А.

– Это правда ты нарисовал?

Вик помолчал несколько секунд с серьезным видом, затем рассмеялся.

– Конечно, нет. – сказал он, продолжая смеяться. – Я и правда такой бездарный, как ты думаешь. Но я везучий. И этого мне достаточно.

Чайник вскипел. Лиза сняла его с плиты. Залила в свою кружку, и кружку Вика, кипяток. Затем кинула в них по пакетику.

– Как ты собрался рисовать Диану, если не умеешь этого делать? – спросила Лиза, допивая чай.

– Я конечно постараюсь, что-нибудь намалевать. Но даже если получится убого…

– Что значит «но»?

– Не перебивай. Даже если получится убого, это будет картина «Вика А», которому позировала «сама Диана»… Ее убогость сочтется за фирменный стиль. Знаешь… даже, у твоего мужа не будет столько денег, чтобы купить мою работу. – Подытожил художник, хитро улыбаясь Лизе.

Лиза улыбнулась.

– Вик. – сказала она.

– Что?

– Тебе пора.

Двадцать девятая глава

Марк

Люди собирали подписи каждый день. Из самых далеких районов. Из самых грязных, неблагополучных и просто неприветливых. Для некоторых завсегдатаев бара это стало чем-то вроде соревнования. В конце недели велось подсчитывание. Кто набирал больше всех, получал подпитку к самомнению и зависть своих коллег. Марк был недоволен. Это что, для них хобби? Спрашивал он себя. Знают ли они вообще, зачем нужны все эти подписи? И Адам куда-то запропастился… Точно. Адам. Бармен поймал себя на мысли, что уже давно его не видел. И следом подхватил еще одну мысль – его не сильно это волнует. Слишком важные вещи творятся в жизни Марка, чтобы переживать о приятеле, с которым вечно что-то случается. Слишком часто стала болеть его собственная голова. Слишком многого он хочет добиться.

Бармен подошел к ближайшему столику и спросил у рыжеволосой женщины, записывающей что-то в блокнот: – Эл, для чего нам это? – Марк приложил свою ладонь к кипе заполненных, альбомных листов.

– Чтобы знать сколько людей против стерилизации. – ответила Эл.

– А вон то нам зачем? – Марк указал на соседний столик, где трое мужчин рисовали плакаты.

– Мы расклеим их по всему городу. – ответил один из трех мужчин.

– Нет. – сказал Марк. – Мы пройдемся по городу с ними в руках.

– Хорошо. – сказала женщина. – Главное, чтобы не в понедельник и четверг. У меня книжный кружок.

«Я нравлюсь людям. С моим мнением считаются. Мои просьбы выполняются. Если это не мешает посещать книжный кружок»

Марк вздохнул и ушел к барной стойке.

– А я и так не пойду. – сказал кто-то. – Делать больше нечего.

Голова бармена заболела в разы сильнее.

– Кто это сказал? – басом проговорил Марк.

Ненорбар (все его шестьдесят три посетителя) затих.

– Опять сегодня не в духе. – пробормотала Герона, что сидела за третьим столиком, не выпуская из руки бутылку вина.

– Так кто это сказал? – повторил Марк. – Что ему больше делать нечего, как выйти с нами на улицу, держа эти плакаты?

– Я… – робко сказала девушка с седьмого столика. – Я этого не говорила. Но тоже считаю… то есть не считаю… то есть я… Не пойду. Собирать подписи весело. Я со столькими людьми познакомилась! А улица… это не весело.

– Это глупо. Прости Марк… – сказал мужчина сорока пяти лет, по имени Нула.

– А стерилизация? Считаешь ее глупой?

– Да. Но меня она не коснется. Я не в той группе.

– Из всех нас лишь несколько человек в «той» группе. Это повод ничего не делать? – Спросил бармен.

– Но мы делаем. Каждый день.

– Это должно приносить пользу. Кларсон с Авией, например, хотели бы завести детей в будущем. И Герона.

– Кларсон приходит редко. У Авии вообще агорафобия. Она сюда ни разу и не заглядывала. А Герона жить не может без бутылки, куда ей ребенка?

Марк посмотрел на Герону.

– Ничего не скажешь? – спросил он.

– Нет. Не сейчас. – ответила женщина. – Но, когда собрание закончится и мы выйдем из бара, я ударю его в пах.

Бармен вернулся к остальным собравшимся: – Представьте, что вы в той категории.

– Но мы НЕ в той категории. – сказал Нула. – Даже ели и были бы. Что плакаты то изменят?… Я не хотел говорить, но тебя начинает заносить не туда.

Несколько человек стали тихо поддакивать и шептаться.

Марк схватился за деревянные углы стойки, и облокотился на нее.

Зря он начал этот разговор. Ситуация складывается неприятная. Бармен стал испытывать чувство дискомфорта и паники. Что ему сказать, чтобы получить влияние? Нет. Влияние у него уже есть… И при этом, каждое собрание все равно, заканчивается либо сумбуром, либо вообще ничем… Его слова имеют вес, но как сделать их тяжелее?

Что сказать? Что сказать?…

А что он недавно написал в своей тетрадке?

Бармен медленно вдохнул. Выдохнул. И вспомнил, каждое слово, что он написал в недавней своей речи.

– Вас когда-нибудь дразнили в школе? Глумились нам именем? Давали обидные прозвища? Смеялись над вами? Поднимите руку, с кем хоть раз такое было.

Руки подняли все, на что бармен и рассчитывал.

– Вы знаете, что у меня есть крылатый друг. Его зовут Мир. – продолжил Марк. – Однажды когда он был в школе, мимо него, по коридору прошли пара школьных хулиганов… Так вот, они стали кидать ему под ноги, хлеб. Смеялись. Называли его крысой с крыльями. А, когда им это надоело они ушли… Пока Мир просто стоял и смотрел им в спины… С каждым из нас было нечто подобное. И каждый из нас, как и Мир, спустя пару минут, придумал, что им ответить… Но было уже поздно. Момент был упущен. В нем закипал гнев, который почти сразу сменился злостью на себя, чувством неудовлетворенности. Ничтожности. Пустоты… Двенадцатилетний мальчик бестолково стоял в коридоре, где кроме него уже никого не было… Теперь представьте, что мэр это школьные хулиганы (бармену было неприятно так говорить о мэре, но ситуация требовала). Категории не важны. Он смеется над всеми нами. Он всем нам дал прозвища. И во всех нас что-то кидает. Кому-то достается больше других. Это не значит, что те, кому достается меньше, могут чувствовать себя в безопасности.

Марк посмотрел на Нулу: – Ты спросил, что изменят плакаты? Возможно, они не изменят ничего. Но это наш ответ. И, если мы его не дадим, будем чувствовать себя в сто крат хуже, чем крылатый мальчик в школьном коридоре. – Марк повысил голос. Сделал его металлическим, холодным, жестким. – Любая невысказанность уничтожает самолюбие. – сказал бармен. – А человек без самолюбия… это жалкое зрелище.

Бармен оглядел каждого из собравшихся. Их глаза горели. Воодушевлением, или ненавистью… Какая разница? Марк был счастлив. Он был больше, чем счастлив. Он был больше… Бармен стоял перед смотрящими на него снизу вверх людьми, ощущая силу каждой частью своего тела.

Тридцатая глава

Мир

Одно время я очень боялся, что мама отправит меня в школу. Я знал, что, если ты захочешь в туалет, во время занятия, тебе нужно будет поднять руку и спросить у учителя, можно ли тебе выйти. Что меня в этом смущало? Даже не знаю… Все с виду логично: хочешь выйти – отпросись. Иначе, все вставали бы со своих мест и уходили, куда и когда им вздумается. Но, это конечно глупо, сам факт того, что полноценный, сознательный человек, должен у кого-то отпрашиваться, справить нужду. Я и в семь лет и сейчас, считаю это дикостью. То есть… это естественная потребность тела. Я ни у кого не должен просить разрешения справить ее! Ни у учителя, ни у директора, ни у мэра… Почему я, вообще об этом вспомнил? Потому что вдоль коридора, мимо меня прошла пара человек. Они громко смеялись, обсуждали свое детство, и кто-то из них сказал, что вся наша жизнь это школа…

Да, я снова в больнице. Уже четыре дня. Диагноз: легкое сотрясение. Хах, это после удара кирпичом то! Повезло. Меня даже сюда класть не хотели. Мог бы отлежаться дома, но мама попросила побыть здесь, пока ее нет в городе.

Палату мне выдали туже самую, что и в прошлый раз. Только вынесли телевизор.

Прямо сейчас я сижу на подоконнике с, на четверть, открытым окном. Пью холодный чай с лимоном и размышляю. Есть выражение «думать до тошноты»? Привычка перемалывать в голове одну и ту же мысль снова и снова, хотя она давно уже тебе надоела, как пережеванная, размякшая жвачка… Может ли это выражение стать диагнозом, если подобное продолжается уже четыре дня?

Второго до сих пор нет. Больше, чем на день, он никогда не пропадал. Он исчез навсегда? Мне обрадоваться этому? Испугаться? Быть безразличным? Хорошо бы выбрать один из этих вариантов, вместо того, чтобы по сто раз в день, задаваться вопросом «что с мин случилось?»

Кто-то вошел в палату. Я повернулся. Это медсестра по имени Уна. Из медперсонала, она нравится мне больше всех. Никогда не спрашивает, как дела, и не шипит, если видит меня в коридоре ночью.

– Окно. – сказала Уна.

Открытые окна никому здесь не нравятся. И похоже, только мне не нравится больничный запах.

Я захлопнул окно, слез с подоконника.

Уна поставила на стол поднос с обедом.

– Спасибо. – сказал я.

– Пожалуйста. – ответила женщина, и ушла.

Я снова подошел к окну. Открыл его. Через секунду Уна вернулась в палату, и встала в дверях, скрестив руки на груди.

– Нам что, заколотить его? Только ради тебя?

– Скорее «из-за».

– Нет. «Ради». Чтобы ты лишний раз почувствовал себя важной персоной.

– Я об этом и не думал.

Уна потерла лоб.

– Да мне наплевать. – сказала она. – Не делай так в мое дежурство. Можешь открыть форточку, сантиметров на десять, но не окно. Забудь о том, что оно открывается, и я забуду, что ты его открывал. И не сиди на подоконнике.

– Вы бы могли сесть рядом. – сказал я в шутку.

– Я бы вообще могла здесь не работать. Но, у меня нет мэра и богатой мамы, которые бы решали все мои проблемы.

Уна ушла. Странно, но она начала нравится мне еще больше.

Я закрыл окно, придвинул к нему стул. Положил поднос с едой на подоконник и принялся есть, любуюсь видом домов, дороги, деревьев, и фонарного столба, на который приземлилась отдохнуть большая, черная ворона. Набравшись сил, она оттолкнулась от края своего пристанища и взлетела, резко растопырив крылья… Я вспомнил «тот» день… Когда я спрыгнул с обрыва. Нырнул вниз. И падал, падал… Было непривычно и немного больно. От страха я так напрягся, что чуть не раздавил внутренние органы собственным телом. Я не дышал, боясь, что это может меня замедлить. И сделал глоток воздуха только, когда мои руки схватили Аврору.

Сколько длился мой полет? Минуту? Меньше? Этого оказалось достаточным, чтобы понять, как это восхитительно… и заречься, никогда так больше не делать.

Вечер. Я вышел из палаты, чтобы позвонить. Потом побродил по коридору примерно десять минут, пока он не опустел, и подошел к телефону. Набрал номер Лизы.

Один гудок. Два. Три. Четыре.

Я повесил трубку и набрал номер снова.

Один гудок. Два. Три. Четыре. Пять.

Я посмотрел на настенные часы. Полдевятого. Может, она уже спит? Может, мне последовать ее примеру?

Я вернулся в палату и лег на кровать.

…Я еду на машине, на огромной скорости по пустынной, голубой дороге, похожей на реку. Вид из окон представляет собой повторяющиеся деревья. Небо чистое, солнце где-то сзади. Даль застелила серая стена городских зданий. Мне не кажется, что я когда-нибудь доберусь до них. Я посмотрел вниз. На меня одет костюм, похожий на те, что носит мэр, а туловище перекрестил ремень безопасности. Гудение мотора больше напоминает шум сломанного телевизора. Мои руки лежат на клетчатом руле. Откинувшись на водительском сидении, я давлю на газ и просто еду вперед, хотя никогда до этого не водил машину. Это приятно.

– Я извинюсь… – вдруг услышали мои уши.

Я повернул голову направо и увидел Второго.

– Извинюсь… – продолжил он. – Если ты извинишься.

– За что?

– За то, что взвалил на меня все, чего не захотел касаться сам. За ответственность. За то, что я никогда не перестану пытаться… оживить тебя…

Второй выглядит спокойным и встревоженным, одновременно.

Я секунду смотрю на дорогу, и снова поворачиваюсь к нему.

– Я никогда не думал о тебе в таком ключе.

– Извинись.

– За что? Я ничего на тебя не взваливал. Я даже не хочу, чтобы ты был.

– Еще как хочешь.

Солнце перестало отражаться в зеркале заднего вида. Небо посерело.

– Мне было восемь лет. Я даже не понял, как создал тебя.

– А Винир не понимал, что…

– Не сравнивай нас. – перебил я Второго.

Небо стало совсем черное.

Я вздохнул, и сказал: – Ладно. Прости меня. Я не чувствую своей вины, но… Прости меня.

– И ты прости.

– За что?

– Анна. Ты не просто так заинтересовался ею. Я этому поспособствовал. У тебя и так возник интерес к этой девушке. Я лишь усилил его, как мог.

Лес и небо исчезли. Осталась только дорога.

– Зачем?

– Чтобы ты меньше думал об Авроре, или вовсе забыл… Это сработало. Не на долго.

– Ты хотел заставить меня забыть об Авроре? Это предательство… – сказал я. – Ты не имел права.

– Я не чувствую вины, но прости меня.

Я резко затормозил. Не пристегнутый Второй врезался своим лицом, в приборную панель.

– Ты всего лишь болячка в моих мозгах. Кем ты возомнил себя?! – кричу я Второму.

Он в свою очередь, схватился за лицо, и отвернулся от меня.

Минуту мы сидим в полной тишине. Потом Второй подал голос.

– Я всегда считал болезнью Аврору. – сказал н, откашлявшись. – Но знаешь, что? Это ты. Ты болезнь. Я бы прожил твою жизнь в сотню раз лучше.

Второй резко повернулся ко мне. Из его носа и рта сочиться… мерзость… Мерзостью, Второй пачкает свои штаны, сидение и… полмашины. Он с безумным выражением лицо, тянется ко мне своими грязными руками. Я пытаюсь снять с себя ремень безопасности. Руки Второго все ближе… Паника… Я тяну и тяну ремень и наконец, когда, пальцы Второго почки коснулись меня, застежка ремня щелкает, и я вываливаюсь из машины и оказываюсь… в городе.

Я поднялся на ноги. Напротив меня вход в заброшенный парк аттракционов. Все затуманено, будто сейчас летнее, раннее утро. При этом палящее солнце находится в зените. Идет снег, но не холодно. Дорога и моя машина исчезли. Вдалеке, в парке, я вижу черный силуэт Второго.

Я толкаю ворота и иду вперед.

Старые, никому не нужные аттракционы мрачно поблескивают на солнце и отбрасывают странную, живую тень, изображающую веселье, которое здесь уже давно не проживает. Тень старого чертового колеса на бетонном пустыре крутится, словно пытается рассказать, как ловко когда-то ее хозяин мог вызывать у людей страх. Тени выцветших карусельных лошадок, как и раньше, медленно поднимаются и опускаются, наворачивая круги, под заостренным куполом. Тени симпатичных лавочек показывают игрушки, шарики и сладости, которые когда-то там продавали. Я так же замечаю тени бегающих и играющих детей, и их родителей. Наверное, если бы я провел в этом парке хотя-бы один день из своего детства, пока он работал, мне было бы очень грустно видеть его заброшенным.

– Не так много посетителей, как хотелось бы. – говорит, внезапно появившийся рядом, Второй. Чистый, без единой царапины. – Денег на починку неисправных аттракционов не было. Зарплату платить не на что. Люди увольняются. Парк закрывается. Спустя тридцать лет его выкупает одна женщина, по имени… а какая разница? Она провела здесь очень много счастливых дней и решила, во чтобы то не встало, не дать исчезнуть этим лошадкам и каруселям. Но и у нее не было средств на починку. Понимаешь, она выкупила парк просто так. Чтобы его не уничтожили. Не построили на его месте торговый центр или жилой квартал. Она не хотела, чтобы счастливившие дни ее жизни ушли в небытие. Поэтому оставила о них напоминание. Все это… – Второй поднял руки вверх. – Огромный памятник ее детству. Удивительный факт, памятники не поворачивают время вспять. Только засоряют свободное место. На улице. В городе. В голове… Ты тоже воздвиг памятник.

Мы остановились.

– На самом деле ты их очень много создал. – продолжил Второй. – Они проглядываются в каждой твоей мысли, в каждой фразе. В каждом выражении лица. Лучший день твоей жизни. Любовь всей твоей жизни… Стоит заметить, что ты еще не так много прожил.

Кожа Второго побледнела. Глаз загорелись, наполнились кр… Он выглядит так, словно подцепил бешенство. Мы долго смотрим друг на друга. Он молчит, я тоже. Я боюсь его несколько секунд, а потом вспоминаю, что это всего лишь сон. Что он может мне сделать? Мне стало даже жалко Второго. Или себя…

Вдруг Второй наклоняется и поднимает с земли большую кувалду, которую я в реальности с трудом бы удержал в руках. Потом он копирует сам себя и их становится несколько десятков.

Вторые подходят к первому попавшемуся аттракциону (качели в виде большого, синего корабля) и парой ударов, превращают его в щепки.

Земля под моими ногами затряслась.