Литературный журнал «ДК» №01/2018

Лёжа в кровати, всей кожей чувствуя, как замыкается очередной круг, с ужасом представляешь, что завтра придётся встать. Внутренности тоскливо сжимаются, а полчища мурашек впиваются от позвоночника до пальцев ног.

Всегда можно сдаться.

Всегда можно сдаться и остаться в кровати.

Всегда можно сдаться и остаться в кровати, но нельзя же пролежать оставшиеся восемьдесят лет – как минимум, через пару часов захочется в туалет.

Можно вырвать круг с корнем, разорвать закостенелые связи, покрытые третичной корой, сжечь всё до основания, перестать есть и просто умереть – но…

Какова альтернатива?

Не станет рутины – не станет и жизни, которую едва ли можно считать таковой.

Почему ты позволяешь относиться к себе как к мусору?

Неуместной.

Неуклюжей.

Всегда слишком большой и неповоротливой.

Всегда занимающей слишком много места.

Всегда можно поплакать, пытаясь избавиться от чувства сосущей пустоты внутри, затягивающей в глубины новые и новые участки души.

Всегда можно поплакать, но это стоит сил.

Тихо паниковать, заламывая пальцы и кусая губы.

Тихо паниковать – лучшая альтернатива.

Всё зависит только от меня.

Я не собираюсь умирать сейчас.

В мире так много прекрасных звёзд на чернильно-чёрном небе; так много замечательных книг, которые стоит прочесть и написать; так много фильмов, ждущих, чтобы их посмотрели; так много мест и ощущений.

Всё зависит только от меня.

Всё зависит только от меня, но близость того, другого мира, разделённого от этого тонкой полупрозрачной мембраной, завораживает.

Не сейчас.

И это пугает.

Это не призыв, не сборник умных изречений, не инструкция по сборке коктейля из депрессии – и уж тем более не исповедь, сколь бы похожей она ни была.

Это просто история. Возможно, со счастливым концом, возможно, и нет.

Это просто история, без смысла, сюжета и формы; просто история, которую никто не вспомнит, никто не прочтёт и никто не увидит.

Моя жизнь не сводится к тому, что глупо, а что нет.

Моё тело – не ресурс для воспроизводства себе подобных.

Моё лицо – не маска с нарисованной гротескно широкой улыбкой, выполненной словно кистью душевнобольного.

Я не должна быть счастлива, я не должна иметь достойный повод для грусти.

Мне двадцать лет, и я уже знаю, как и отчего умру.

Моя жизнь принадлежит мне, это единственное, что полностью принадлежит мне в мире, где тело – космическая пыль звёзд, а сознание – производное полуфальшивой информации.

Моя жизнь принадлежит мне – и я единственная, кто может принимать решение, когда ей стоит закончиться.

Мне двадцать лет – и я, и только я знаю, отчего умру.

Красно-серые сны

Автор: Гриша Храленок

Как сор собирают в кучу, так и мысли сумбурным потоком собираются на бумаге. Всё предопределено, но никто не знает, во что превратится эта макулатура стихов. Главное – писать. Главное, лить эту воду, а уж превращать её в вино – дело потребителя. Это товар, требующий доработки покупателем. Чем больше демагогический шум заполняет помещения, тем больше в них болтунов.

Мир прекрасен и на этой кухне, и в особенности за её окном. Там стоит берёза, вчера ещё голая, а сегодня покрытая мелкой листвой. Кухня должна ассоциироваться с едой, с потреблением, с поглощением, а не с разговорами о жизни. Все процессы пищеварения одинаково являются жизнью. Быть может, потребление и есть жизнь. Просто твой, в определённой мере уникальный хрусталик заточен под уникальные вещи и не видит всего. Поэтому говорят: «У каждого своя правда». Представляю её: своими боками жмётся к другим правдам, стоит как пассажир в автобусе. Когда-нибудь пробка рассосется, и она приедет. Обязательно.

Когда-то газовая камера, теперь уютное кафе, вмещало в себя бармена, официантку и двух посетителей. Я приду туда, нарисую мелом на стене окно, а за ним берёзу, из-за невероятного желания объединить всё в какое-то немыслимо-огромное целое. В какую-то субстанцию, не вызывающую вопросов. Но чем больше предмет, тем дальше приходится отходить. Чтобы представить, с чем имеешь дело. Когда всё одинаково, можно не отходить. Из тысячи одинаковых роддомов можно выйти в тысячу одинаковых миров – вот это уже хорошо. Так намного понятней.

Чудесно то, что мы с тобой можем просто идти и говорить ни о чём. Пока нам не приходится думать о будущем всерьёз. Ведь чем больше ты задумываешься о нём – тем меньше плачешь, тем меньше смеёшься. И тогда твоё лицо становится серьёзным. Таким серьёзным, что можно споткнуться. Солнце кидает блики на берёзовые листья, они тянут мой взор к тебе. Никак не могу оторвать взгляда от очков, которыми ты защитилась от солнца. Но это не важно. Тем более, что я смотрю на губы, и мы стоим в тени, на кухне.

Прямая речь как средство передачи мысли помогает нам стрелять сигареты у прохожих. Но я боюсь, что через несколько лет она не поможет мне объяснить, почему мы побираемся у других людей. И где лопата в моих руках, и где та земля, на которой мне надо стоять. А чтобы встать на землю, нам надо приземлиться. В приземлении язык участвует только как что-то, закинутое за спину. Наверное, тебе не надо ничего объяснять. Никому не надо.

Красный для тебя либо кровь, либо любовь. И дело тут не в оттенках. Просто так ты чувствуешь красный. Не понимаю твоих асфальтовых отношений с серым. Этим цветом можно нарисовать прекрасные вещи, но для тебя он словно красный платок. Красно-серые сны оставляют нам урезанный вариант просветления. Наш разум чист, но мы подвержены никотиновой зависимости и нуждаемся в пище.

Нам ведь хорошо вместе?

Подводное царство

Автор: Тима Малхозов

Мой отец ушёл на рыбалку в августе, а уже наступил январь. Третий день дует вьюга, а мороз рисует узоры на окнах. Отец говорил, что природа – самый прекрасный художник.

Мой старый пёс скулит в конуре. Холод собачий, но даже собаки его не выдерживают. Не помогает Шарику даже тёплая дедушкина куртка. Я бы и рад запустить его в дом, но мать не разрешает. Отец никогда не запрещал, а вот мать ворчит.

– На кой нам далась эта собака?! – кричит она, когда я прошу забрать Шарика хотя бы на ночь. – Ты тут на моей шее сидишь, грязь разводишь, и ещё пёс твой будет гадить! Твой папаша всякую живность домой таскал, и ты туда же! Вот же уродился, весь в этого дурака!

Когда она вспоминает отца, её нос морщится, верхняя губа приподнимается, и видно её пожелтевшие зубы. Сама постоянно ругается, что я плохо чищу зубы, а за своими уследить не может. Только и делает, что ворчит, да дымит из трубки.

Я вымыл посуду и подмёл полы, а мать говорит, что стало только грязнее. Она сидит в кресле и требует помощи. Говорит, что ей тяжело. Приходит с работы и жалуется, что я сижу у неё на шее и никогда не помогаю. Я вычистил печь, убрал снег во дворе, а она говорит, что толку от меня как от барана.

Хорошо было с отцом. Он шутки шутил, брал с собой по грибы, катал на лодке. Даже мама с ним была другая. Пекла пироги, пела песни, танцевала. Мы с ней часто ходили на ярмарки, сажали цветы, собирали яблоки. Даже зубы у неё были белые. Как снег за окном.

Говорят, что отец утонул, когда рыбачил на лодке. Тело не нашли, но я знаю, что он не утонул. Я знаю, что есть подводные царства с русалками. Отец рассказывал истории про подводные города и обещал, что однажды их покажет. Он сейчас наверняка там, но скоро вернётся и заберёт нас. И будем мы жить хорошо, как раньше. Да, с отцом всяко лучше было. Помню, даже Шарик лаял звонко. А сейчас скулит бедолага – мать не разрешает его впустить.

Я чищу картошку, и мать кричит, что я дурак. Якобы срезаю большие куски. Вечно ей не так. Я ставлю воду на газовую горелку – кричит, что налил много воды.

Отец часто рассказывал мне истории о русалках, о тайнах океана, о бесстрашных моряках и злобных пиратах. Большую часть жизни он провёл в океане, и я редко мог его видеть. Приедет на месяц, а потом снова на полгода исчезнет. Этот месяц я называл каникулами. Отец сооружал парус на маленькой лодке, и мы плыли к самому центру озера по соседству. Он рассказывал страшные истории о подводных чудищах, об акулах и о морских приведениях, а потом раскачивал лодку, делая вид, что мы перевернёмся. С отцом я ничего не боялся, а сейчас дико боюсь мать. Раньше было по-другому.

– Снова это дурацкое пюре, – я поднимаю ложкой эту кашицу, а водяная жижа хлюпается в тарелку.

– Жуй молча! – шипит мать. – Скажи спасибо и за это, скотина неблагодарная!

– Ну, пожалуйста, можно хоть раз приготовить что-то другое? Когда был папа, мы столько всего ели!

– Я что сказала?! Заткнись и ешь! Отца он вспомнил. Бросил тебя папаша, и меня бросил, царствие ему. А ты весь в него, ей-богу! В этого пьяницу и раздолбая!

После того, как он исчез, она вечно его оскорбляла. Мать была убеждена, что он нас оставил специально, а я верил, что он вернётся.

– Можно я не буду есть?

– Сдохнуть хочешь?! Оставить меня одну с этой тупой псиной?

– Шарик не тупой…

– Скулит вечно, сил нет! Какая разумная животина будет столько скулить?!

– Ему же холодно… а ты не разрешила его впустить.

– То есть я виновата?! На кой чёрт ты вообще его притащил? Нам самим жрать нечего, а тут ещё он. Скулит без остановки, – она поджигает трубку, затягивается и выпускает пар.

– Это папа мне его подарил. Неужели ты не помнишь?

– Конечно, помню! Притащил мне назло, чтобы я страдала! Прекрасный подарок, ничего не скажешь! Тупой мужик, тупой сын, тупая собака! – мать смотрит на меня карими глазами так злобно, что они становятся чёрными.

– Я не хочу это есть, воды слишком много, – протестую я.

– Что ты сказал?

– Я говорю, что налил слишком много воды в кастрюлю!

– Что-нибудь ещё? – сквозь зубы спрашивает она.

– Шарик не тупой, – тихо говорю я.

– Так, а ещё?

– Я не тупой.

– Ага, – мать стряхивает пепел на пол, который я недавно подмёл. – Что-то ещё?

– С папой было гораздо лучше…

Резким взмахом ладони она бьёт меня по левой щеке. Я падаю на пол.

– Ещё?! – спрашивает мать и затягивается.

– Ненавижу! – всхлипываю я.

– Что?! Не слышу! Сядь, вытри сопли и ешь!

Я поднимаюсь с пола, сажусь на табурет и вожу ложкой по этой жиже.

– Вот и ешь молча! А про отца больше не вспоминай. Я тебя вырастила. Благодаря мне ты не сдох. Хоть раз бы сказал спасибо, бессовестный! Приберись тут потом, – говорит она и выходит из комнаты.

Я подметаю пол, мою посуду. Вода от пюре даже не меняется в цвете, настолько оно жидкое. Я надеваю шапку, куртку и дырявые, но вычищенные ботинки. Беру с собой тёплые вещи и оставшееся пюре из кастрюли. Выхожу на улицу и подхожу к Шарику, укутываю его в тёплые вещи и отдаю пюре. Он трясётся, морщится, но ест.

– Я буду скучать по тебе, малыш, – слёзы наворачиваются на глазах, а руки трясутся. – Надеюсь, тебе теплее.

Шарик жалобно на меня смотрит, продолжает лакать похлёбку. Я ещё раз к нему прижимаюсь и выхожу со двора.

Путь до озера занимает десять минут. На озере никого, только ветер дует в лицо. Мороз жжёт щёки, особенно ту, по которой ударила мать. Я выхожу на толстый лёд, ищу место, где он начинает темнеть. Медленно иду к центру озера. К тому месту, где мы плавали с отцом. Нахожу место, где лёд тоньше обычного.

С папой было лучше. Но я ничего не могу сделать. Только лишь надеяться, что русалки унесут меня к отцу. Я прыгаю на месте. Один раз, второй, третий, четвёртый. Прыгаю пятый раз и слышу хруст под ногами. Я закрываю глаза.

– Папа, я к тебе, – с закрытыми глазами шепчу я.

Лёд ломается и я падаю в холодную воду.

Русалки вот-вот заберут меня к отцу.

Пишите для меня

Автор: Вова Мусин

«Требуются образованные и энергичные молодые люди, не боящиеся трудностей!»

Так гласила покосившаяся табличка над дверью, которая вела в многоквартирный дом с облупившейся краской на стенах. Александр уже много месяцев искал работу, на которой были бы востребованы его качества, но почему-то всякий раз натыкался либо на развод, либо на таких кадров, работать на которых у него не было желания…

А ведь у Александра было высшее образование – литературный работник! Помнил он и то, как сдавал пресловутые экзамены, и то, как нещадно валили его и товарищей за любую погрешность или неточность. Но экзамены сдал. Сдал неплохо. Даже так, что смог поступить на бюджетное место, которых набралось всего пять. После института его приняли в театр сценаристом, правда, проработал он там недолго – через три месяца театр признали банкротом, а актёров, режиссёров и сценаристов – выставили на улицу.

«Не нужны сейчас люди искусства, – думал Александр, – нужны менеджеры по продажам, программисты, да извечные технички и посудомойки…».

Перед входом в контору от края до края расплескалось море – весна почтила визитом нашу Необъятную. Сейчас куда не погляди – одна сплошная лужа. Тут и там плавают то собачьи фекалии, то пивные бутылки, а если совсем повезёт – шприцы, да тушки мёртвых птиц. Приняв небольшой разбег, молодой человек совершил практически олимпийский прыжок, приземлившись аккурат пятками в луже, а носками за порогом дома.

В подъезде, или, если угодно, в парадной было накурено, пахло мочой и дешёвым одеколоном. Исписанные мерзостями стены были освещены тусклой лампочкой, а из мусоропровода доносилось какое-то урчание. Поднявшись по ступеням, Александр подошёл к двери, над которой висела огромная оранжевая стрелка, сделанная из картона. Любопытства ради, не питая злого умысла, парень приложился к ней ухом. За перегородкой были слышны мужские и женские голоса, горлопанившие песни. Среди них прорезался один властный и агрессивный:

– А знаете, как перебороть страх?! – в этом голосе слышалось нечто среднее между последствиями контузии и банальным опьянением. – Берёшь гранату, выдергиваешь чеку, сжимаешь в руках и держишь её между ног сколько духу хватит! А как в штаны наложишь – быстро выкидываешь её за спину и прячешься в окоп!

Ответом на эту, по-видимому, шутку, стал громогласный взрыв хохота, от которого Александр попятился назад. При этом дверь сама по себе приоткрылась, представив Александра сидящим внутри персонам.

– Молодой человек, вы, наверное, по объявлению? – ласковым голосом спросила некрасивая женщина, сидящая на коленях у пятидесятилетнего мужичка в военной форме. – Так вы по адресу – вон, подойдите к сержанту. Он вам контракт покажет, а потом ко мне. За печатью.

– Контракт?! Печать? – Александр в недоумении оглядел комнату, представляющую из себя смесь канцелярии с военно-патриотическим кружком. – Я, вероятно, не так понял объявление. Я пойду, меня мама к обеду ждёт…

– Ну что же ты, сынок, что же? Проходи, не стесняйся, – мужичок сбросил с колен женщину и властным жестом пригласил Александра. – Нам и впрямь нужны энергичные и образованные! Ты только подумай: Родину защищать совсем некому – кругом уклонисты! А ты, к слову, сегодня смотрел на небо?

– Угу…

– Нравится?

– В целом…

– Это потому что мирное! Так вот, мы тебе предлагаем контракт! Будешь воином!

– Но… я негоден к службе. Сердце у меня слабое, товарищ военный…

Мужичок недовольно посмотрел на Александра, затем сказал:

– Это поправимо. Ты только подпись поставь, где скажем. А с докторишками договоримся, не сомневайся.

Александр понял, что пора валить.

– Ну, я, пожалуй, ещё подумаю, а потом обязательно вернусь! Только у мамы спрошу! Разрешения!

Выбежав на улицу, парень ещё долго шёл без оглядки, шлёпая кедами по лужам. С военными у него были сложные отношения, поэтому он решил как можно быстрее забыть этот инцидент и пошёл к киоску, чтобы купить рекламник. В кармане было всего полсотни. «Три пачки лапши», – прикинул он. А после покупки газеты осталось и вовсе на одну.

Пройдя по улице сотню метров, Александр заприметил скамейку, присел. За чтением рекламника, коих он прочёл больше, чем книг за всю жизнь, Александр провёл около получаса. Кроме вакансий сантехников, инженеров и бухгалтеров ничего не было.

Поднявшись со скамьи, молодой человек решил вернуться на площадь, чтобы купить какой-нибудь сдобы, – так он справлялся со стрессом. Пробегая взглядом по торговым рядам, Александр уткнулся в чьи-то руки. В красивые молодые руки. Он поднял глаза и увидел девушку лет двадцати. Она торговала выпечкой.

– Вам чего-нибудь особенного? Или позволите мне предложить? – она улыбнулась. – Что же вы молчите? Будете так стоять, вас окатит водой! Тут кругом машины!

– Чего-нибудь особенного? Да вот, работу ищу… – съязвил он. – У вас, случаем, не завалялось?

– Нет, у самой одна. Что же вы так? Такой молодой, сильный… И не найдёте?

– Не найду, мадам, не найду… Не нужны сейчас такие, как я, не нужны…

– Какие, как вы? – она лукаво взглянула из-под густых ресниц. – Неужто вы художник?

– Чёрт… хуже – писатель!

– И почему вы не пишите, писатель? – она захохотала. – Я бы с радостью почитала!

– Смеётесь, мадам, смеётесь… А мне не до смеха. Никто не читает мою писанину. Никому я не нужен.

Девушка смутилась, поднялась со стула и завернула в салфетку пирожок с печенью.

– Знаете, как мы поступим, товарищ писатель? Вы возьмите пирожок и топайте домой – писать.

– Так для кого писать-то прикажете? Кто же прочтёт?

– Например, я, – она покраснела. – Пишите для меня, писатель… Я приду к вам вечером, и вы почитаете что-нибудь из своих шедевров.

Она ещё раз улыбнулась и села за прилавок.

– Всё верно… пишите для меня. Пишите для меня, а я буду читать. Вы только пишите, писатель, я прочту…

Прочь!

Автор: Ксюша Сагатовская

Воздух становится тяжелее, сгущается. Выдерживая на плечах давление атмосферы, я плетусь домой с единственной целью – рухнуть на диван и не вставать ближайшие сутки.

Солнце заливает мою комнатушку, раскалённое добела небо норовит прорваться сквозь тонкие занавески. Окна открыты настежь, но это не помогает. На кровати слишком жарко – я валяюсь на полу, представляю себя морской звездой где-нибудь в океане. Я задыхаюсь, на меня давят стены. Асфальт, гранит, бетон, мрамор – слишком тесно, слишком плотно облегают все эти здания, с толпами людей, с кучей проблем. Словно продираюсь сквозь их тела и головы. Бежать бы отсюда до самого горизонта.

Переворачиваюсь на бок, рассматриваю на зеркале пылинки. Если немного расфокусировать взгляд, то это напоминает водные блики. Порыв ветра доносит до меня солёный привкус моря.

Я сажусь, подтягиваю ноги к груди. Колени давят на глаза. Бежать, нужно бежать пока не поздно. Пока окончательно не съехала с катушек. Но куда? С кем? Как будто в трансе вскакиваю, начинаю выуживать из угла рюкзак, кроссовки, какие-то вещи. Да какая разница куда, лишь бы подальше отсюда! Яростно пихаю полотенце, расчёску, ставлю чайник. Матерь божья, да приди в себя, есть вещи поважнее! Плевать, плевать! Никто не умрёт от моего отсутствия. Заливаю термос крепким чаем, выуживаю печенье и шоколадки из запасов – на этом и продержусь первое время.

Вылетаю из дома, нерешительно переминаюсь с ноги на ногу. Это как так? Без плана, без чёткой цели? Получается, куда глаза глядят? Страшненько как-то, неправильно. Подходит автобус. Ну, была – не была. Еду до ближайшего вокзала, нахожу электричку самого южного направления, беру билет до конечной. Вовсе не обязательно трястись все шесть часов, у меня нет чёткого пункта назначения. Где понравится – там и выйду.

Первый час едем по пригороду, торгаши предлагают прекрасные инструменты для нарезки овощей, сами овощи, игрушки, мороженое. Когда я в очередной раз отрицательно мотаю головой, один достает из-под полы водку. Да, именно это и может заинтересовать юную леди в её внезапном путешествии. Пытаюсь отгородиться от мира наушниками, слежу за мелькающими в окне деревьями. Вдруг меня резко толкают в бок:

– Привет!

Я недовольно рассматриваю внезапную собеседницу.

– У тебя был такой одинокий вид. Я решила, что тебе надо составить компанию. Куда едешь? Ой, можно к тебе на ты, правда?

На вид не больше двадцати. Волосы цвета фуксии, карие глаза с искрами безумия, мешковатый свитер и затертые джинсы. Коленями она зажала объемный рюкзак.

– Хочешь чаю? А вафельки? У меня есть карамельки! И солёные крекеры. Хочешь? Я люблю солёное, в последнее время мне просто-таки не хватает соли, поэтому я решила выбраться к заливу.

– Я тоже, – удивляясь собственным словам, отвечаю я.

– Это же прекрасно! Мы можем поехать вместе, выйдем через три остановки, а там пешочком. На велосипедах было бы быстрее, конечно…

– Можно достать, – загадочно подмигиваю я. Она радостно смеётся.

Мы пьём чай и говорим о море. Лёгкие наполняются свободой.

Безмятежная ночь

Автор: Арсений Эмиров

Моему дедушке

Вязкая грязь, вязкая яма, вязкая тьма. Моя машина увязла. Надолго. В тишине. В одиночестве.

Чёрный небосклон – чист. Чистым чёрным лбом, он, премудрый и древний, склоняется над линией горизонта, и млечные звёзды горят над полями, что касаются сумеречной зеленью его небесно-чёрной плоти. Лес. Чистый лес тихонько качается, и только изредка среди листвы подмигивает фарами ветвистое шоссе, до которого я не доехал. Я гляжу на всё это с какой-то необъяснимой грустью. Безветренная погода. Небо. О ясное небо! О чёрно-ясное небо, чистое небо! О небосвод, чёрный небосвод!

Чёрный небосклон. Чёрный небосвод. Объяты млечным светом далёких звёзд. Вокруг тихо. Безветренно.

Чёрный человек – чист, чёрный человек – это я. Я стою в тени. Тень стоит во мне. Объята млечным светом далёких звёзд. Безмятежная безветренная тень. Тень на мне. Ночь. Безмятежная первобытная ночь.

Ледяные прикосновения безмятежности.

Грусть. Взгляд блуждает туда-сюда: лес, небосклон, небосвод, ветвистое шоссе. Чернота. Тусклый млечный свет.

Моя машина увязла на просёлочной дороге среди ледяной тьмы. Тьмы, которая не отпускает. Грязной мокрой тьмы. Я увяз вместе с машиной – увяз очарованным чёрным человеком, очарованной чёрною тенью.

Чёрный небосклон – чист, он не видит чистого, чёрного меня. Он не видит меня. Чёрный небосвод – тоже чист, настолько чист и спокоен, что мне становится невыносимо тревожно. Тишина. Нет ветра. Ни шорохов, ни шелеста – ничего. Или есть? Есть. Вот – шорохи, вот – шелест. Тихий шум. Тишина. Безветренная погода. Я ёжусь и закрываю на несколько мгновений глаза. Крепко зажмуриваюсь. И там, по ту сторону меня – тоже млечные мерцающие звёзды, и тоже – небо, там – моё небо, мой небосвод, мой небосклон. Они все – не такие чёрные, как мир. Зато мои, всецело мои. Мгновение – и я распахиваю перед чёрным миром глаза, зерцала своей вялой сонной души, уставшей в дороге за рулём. Но мир слеп, он – ночь, тихая безмятежная ночь. Он – безветренная погода, он не видит меня. В глазах вдруг темнеет, и оттого всё вокруг становится чернее чёрного, всё наливается такою безмятежной тьмой, что меня начинает шатать. Я устал. Бреду вверх по просёлочной дороге в сторону деревни. Машина увязла. В глазах темно, перед глазами – мерцающие млечные круги. Мне нужна помощь. Машина увязла в грязи. Чернота – становится глубже, сливаясь с чёрным небосводом, с чёрным небосклоном, она уходит словно бы в меня самого. О, я знаю: она – это я.

Тихо.

Безветренно.

Чарующе безветренно вокруг, и я учусь у мира спокойствию. Плохо получается. Я ведь всего лишь человек. О! Чёрный-пречёрный небосвод зовёт молчанием, нет, молчит зовом первобытным и ночным. И мигающие звёзды, когда я стою, подняв голову, – словно бы становятся всё ближе и ближе. Они делаются яснее и отчётливее, делая меня всё больше и больше и, между тем, всё ничтожнее и ничтожнее. Безветренная ночная погода – ледяные прикосновения ночи и тишины, безмятежности.

«Что может быть мне ближе, чем это! Что может быть красивее, чем это!» – думается мне, пока я гляжу на свет звёздного натюрморта и на чёрное-пречёрное небо.

Теперь я понял, как создавались мифы.

Чёрный человек – это я. Я в тени. И тень во мне. Во мне. Я тоже чист. Душно. Тихо. Сыро. Я самая тьма. Поэтому я её не боюсь. К чему?

А вот и деревня – нежная человеческая обитель, и там тоже тихо. Или нет? Или не тихо? Разве нет? О! Здесь шумно. Очень шумно. Чудовищно шумно. Слышно, как проезжают машины, как шумят люди в домах. Я стучусь в одну из дверей. Прошу о помощи.

– Так и так, машина увязла в грязи, – говорю я, а люди, безмятежные, как безмятежная ночь, кивают и говорят прелестным шуршащим шёпотом:

– Веди. Поможем, чем сможем.

Люди, улыбаясь, шумят цепями. Шумят внедорожниками. Шумят криками. Смехом. В них уже нет безмятежности. Ночь от них отошла. Безветренность их покинула. Скоро этого лишусь и я – чёрный человек, чистый, как чёрное небо, усеянное звёздами.