Смерть под вуалью

Прокурор ещё больше побагровел:

– Какой карт-бланш!? Ты точно съехал с катушек! – Он покрутил пальцем у виска. – Посмотрите на него! Я ему карт-бланш, а он с преступницей в нору!

Дубовик усмехнулся:

– Ну уж вы и махнули! Я, по-моему, никогда не давал никому повода так думать о себе. На эти слова можно обидеться, рассердиться, но я понимаю, что это все продиктовано банальным страхом за срыв дела. А я просто приведу вам эту женщину… И чтобы вы были уверены, что не сбегу, – при этих словах Дубовик горько усмехнулся, – можете приставить ко мне Калошина, ну, и, скажем, Доронина. Дайте им оружие, а свое я оставлю.

– Свое ты в любом случае оставишь! Мало того, сей же час доложу твоему генералу, пусть «порадуется» за своего любимчика! – прокурор никак не мог успокоиться, да и все сидящие в кабинете были просто ошарашены происходящим. А Калошин почувствовал к Дубовику какую-то острую жалость, хотя вид у того был достаточно гордый и независимый, что само по себе уже вызывало уважение, и никакое другое чувство не могло помешать даже восхищаться им.

– И где же ты будешь искать её, преступницу эту? Она что, сказала тебе свой адрес? – ехидно спросил Моршанский. Весь его вид с начала всего разговора был настолько удовлетворенным, что Калошину вновь стало жаль Дубовика, но в то же время его просто поражала самоуверенность майора.

Дубовик не счел даже нужным обернуться к следователю, а на этот вопрос ответил только тогда, когда его повторил прокурор.

– Я очень надеюсь на то, что приведу её к вам. Если нет – я ваш!

Сухарев, молчавший до этого времени, болезненно морщась, обратился к прокурору:

– Может быть, в самом деле, пусть идет? Ребята будут с ним, – Калошина поразило то, что он впервые слышал такой просящий тон в голосе своего начальника. За кого в тот момент переживал Сухарев, он не мог понять.

Горячев, снисходительно взглянув на подполковника, будто сжалившись над ним, махнул царственно рукой:

– Ты тоже ответишь, если что!

На улице Калошин, стоя рядом с Дубовиком, который спокойно курил, не смел поднять глаз на него.

– Ты что, тоже думаешь, что я вот так просто – «с преступницей в нору»? – Дубовик прищурился и выпустил несколько колечек дыма.

– Нет, я так не думаю, но поведение твое считаю легкомысленным, – все так же, не глядя на него, ответил Калошин.

– Ну, это твоё право! А попросил я, чтобы вы были со мной, потому что мне нужна ваша помощь. Просто так вас бы не отпустили. Заводи свою машину, майор! – Дубовик легко запрыгнул на переднее сиденье.

– Не хотите порассуждать на тему, где может скрываться Анна – «Виола»? А красиво звучит, не правда ли? – Дубовик повернулся к Калошину и Доронину, сидящему молча на заднем сиденье.

– Он ещё и «порассуждать» желает! – с треском дернув ручку скорости, Калошин заматерился. – Ты хоть понимаешь, что тебя ждет? Нет бы, спокойно заниматься поисками, он же взялся распространять дезинформацию! Тебе же тюрьма грозит, черт ты этакий!

– Спасибо за поддержку, но я об этом помню! – и вдруг грустно улыбнувшись, сказал: – А ведь, действительно, я могу даже и не дожить до завтрашнего дня, кто знает, не выстрелит ли преступник раньше, чем вы на это отреагируете. А пока… Сделай доброе дело, отвези меня к Марте, хочу с ней попрощаться! Она меня ждет, – и, сказав это, даже отпрянул от Калошина, который в этот момент одарил его таким ненавидящим взглядом, что это чувство осязаемо повисло в пространстве машины. «Какой подлец! Как я мог ошибиться в нем! Как рассказать об этом Варе?» – от этих мыслей Калошин даже заскрежетал зубами. Дубовик же с прежней усмешкой смотрел на майора, полуобернувшись к нему и положив локоть на сиденье.

– Хорошо, я отвезу тебя к ней, а потом посмотрю в твои наглые глаза!

– А это всегда пожалуйста! Что поделать, такая у нас натура кобелиная! – и снова усмехнулся.

Доронин, сидя сзади, только возмущенно хмыкал. Он понял, что между двумя майорами произошла размолвка, и имя ей – Марта. «Да, за такую можно и подраться!» – думал он между тем.

– Василий! Если дернется в сторону, стреляй, не задумываясь, – выходя из машины у подъезда Марты Гирш и идя рядом с Дубовиком с правой стороны, сказал Калошин.

– А вот этой радости я тебе, майор, не доставлю, – все так же спокойно сказал Дубовик и снова дерзко усмехнулся.

Марта была дома. Открыла с какой-то потаенной радостью. Калошину показалось, что она была готова броситься в объятия Дубовика. Тот же галантно склонился к её руке.

То, что произошло в следующую минуту, не понял ни Калошин, ни Доронин. Они услыхали лишь металлический щелчок и слова Дубовика:

– Ну, здравствуй Анна Штерн! Или лучше «Виола», или «Анютины глазки»?

Вой раненной волчицы ударил в уши стоящих в дверях мужчин. Ещё не все понимая до конца, Калошин вдруг увидел близко эти глаза, который столько времени прятались за вуалью длинных ресниц. Не из кокетства она их прятала: в них жила непередаваемая простым языком ненависть.

Женщина в бессильной ярости бросилась на Дубовика, но он вдруг совершенно безжалостно ударил её сбоку по шее, от чего она тряпичной куклой упала к ногам своего недавнего воздыхателя, тут уж ему на помощь поспешили товарищи, которые не сразу пришли в себя от всего происходящего.

В машине она, придя в себя, с призрением смотрела на мужчин и без стеснения подтягивала ажурные чулки, задрав подол халата, и пиная, сидящего рядом с ней, Дубовика острыми каблуками домашних элегантных туфель.

– Мадам, вы портите мой внешний вид, – спокойно, отодвигаясь поближе к двери, но зорко следя за каждым движением преступницы, произнес Дубовик. – А мне ещё сегодня на свидание к девушке идти, – и, глянув на Калошина в зеркало заднего вида, подмигнул.

Того просто трясло от возбуждения. Он не мог понять, что было первичным: или его гордость за майора, или злость на него за то, что вслепую использовал их, или же, радость за дочь. Где-то в глубине души ворохнулось сожаление о том, что женщина, впервые за много лет привлекшая его внимание, оказалась страшным человеком, убийцей, шпионкой и ещё черт знает кем, но тут же угасло, уступив место рассудку.

Когда оперативники привезли Марту в отделение и поместили её в камеру, Горячев не нашелся, что сказать, и лишь спросил:

– А почему она в домашнем халате?

– Извините, женщин в бессознательном состоянии не раздеваю! – с иронией бросил Дубовик.

– Пусть бы сама переодевалась, – пожал плечами прокурор.

– У нее руки заняты, – Дубовик выставил вперед запястья и поводил ими, сводя и разводя в стороны, – причем, на много лет!

– А-а, да-да, – сообразил, наконец, ошарашенный всем произошедшим, Горячев и пошел в кабинет Сухарева. Дубовик насмешливо посмотрел ему вслед.

То, что это была преступница, поняли все и сразу.

Моршанский резво потрусил допрашивать её, но получил такой отпор, что оставил свою затею, только с виноватым видом сказал Дубовику:

– Пусть пока успокоится. Допросить её прошу тебя, я буду присутствовать. Ты на них благотворно действуешь, – и со вздохом оглядел атлетическую фигуру майора.

Дубовик только снисходительно усмехнулся, впрочем, от допроса не отказался. Ему и самому очень хотелось узнать все подробности и жизни, и преступлений этой необыкновенно красивой женщины, которая по воле рока стала настоящей злодейкой. «А ведь могла бы кого-то осчастливить и родить таких же красивых детей», – думал Дубовик, глядя на сломавшуюся, но по-прежнему неприступную, Анну Штерн, «страшную женщину», которая сама ломала и рушила чужие судьбы.

Сухарев метался от телефонов, трещавших без умолку, в канцелярию, поручая Маше накрыть хоть где-нибудь стол, сбегать в буфет за коньяком, конфетами. Тут же её останавливал, требуя то отослать телефонограмму, то отпечатать приказ. Возбуждение его было понятно: дело, которое могло помешать отрапортовать о достижениях приданного ему отделения, было с блеском раскрыто, пусть и не его «орлами», а самим майором КГБ, но умалять заслуги своих оперативников он не позволит, да и сам Дубовик не страдает излишними амбициями – славой поделится всегда.

Горячев, сидя в кабинете подполковника, нервно курил, вздыхал и краснел, придумывая, как лучше, без ущерба своему прокурорскому достоинству, принести извинения Дубовику, а также оправдаться перед генералом КГБ, которому так опрометчиво поспешил доложить о ненадлежащем поведении его подчиненного. Тут же оправдывал себя тем, что Дубовик просто обязан был посвятить его в план операции, о которой знал, оказывается, только он и его коллега капитан КГБ Ерохин. Они же вдвоем и нашли труп Шапиро, который Марта оставила в домике своей, так называемой, тетки на краю города, где та проводила лето, выращивая сомнительного качества овощи. Она, безусловно, была настоящей теткой Марты Гирш, только вот сама Марта была расстреляна немцами в Осиповичах, а её документы переданы завербованной ими Анне Штерн. Из-за внешнего сходства с настоящей Мартой и своих полуслепых глаз женщина не почувствовала подмены, да и видела свою племянницу в последний раз году в тридцатом.

Прозвище «Анютины глазки» Штерн получила за действительно необыкновенной темной синевы глаза, которые казались черными. Первым так начал называть её начальник лагеря, будучи влюбленным в неё. А немцы успешно перевели это на свой язык и назвали «Виолой».

Когда улеглись первые страсти, оперативники собрались в кабинете Сухарева. Все были возбуждены, но Калошину импонировало то, что главный триумфатор вел себя просто и естественно. Майор понимал, что это исходит и от его природного чувства деликатности и такта, а также от полученных настоящих навыков своей профессии. Когда была закончена деловая часть совещания, Сухарев просто предложил выпить. Прокурор для порядка поворчал, но стакан с коньяком из рук подполковника принял с тайной радостью, что все наконец-то закончилось: генерал за своего любимчика-майора прокурора отматерил, но, занятный другими делами, быстро закончил телефонную беседу, Дубовик же просто не вел разговоров на эту тему. Но крепко подпив, прокурор все же решил попенять майору за то, что он умолчал о задуманной им операции. Дубовик, поддерживая за локоть покачивающегося прокурора, усмехнувшись, сказал:

– «Что позволено Юпитеру, не позволено быку»…

Тот, к счастью, не понял ничего и отстал от него, но тут же подошел Калошин и, показав внушительный кулак, грозно произнес:

– Вообще-то, мне надо было бы тебе врезать, но не могу нарушить субординацию.

– Я понимаю твои чувства… Ты думаешь, что мне легко было сохранять невозмутимость, видя, как ты страдаешь – я чувствовал кожей твою обиду за Варю. Но я ведь не обижаюсь, что ты вот так сразу поверил в то, что я подлец. Ты даже представить себе не можешь, как мне было противно изображать из себя этакого стареющего бонвивана.

– Так почему же ты не пошел потом со мной?

– Так ведь ты должен был поверить в то, что я вернусь к Марте. Иначе, вся моя игра пошла бы насмарку. И потом, я после этой дамы чувствовал себя вытащенным из помойки. Я уже тогда знал, кто она. Свою ненависть к этим людям я тебе объяснил. И с таким настроением идти к чистой целомудренной девчонке? Да я себя бы после этого просто презирал. А теперь… Я выполнил свой долг, и это оправдывает меня в Вариных глазах, по крайней мере, я надеюсь на это. Ведь она все знает?

– Я ничего ей не говорил, но она догадалась. И все-таки, почему ты ничего не сказал мне тогда, когда мы шли к ней в гости?

– А ты бы смог сыграть обиженного кавалера, каким ты был в тот момент на самом деле? Самым главным было – это заставить её поверить, что мы влюблены в неё оба. Только один весьма успешно, этакий хлыщ, а другой, тайно страдающий, простоватый майор милиции.

– Спасибо за комплимент! – Калошин обиженно поджал губы.

– Ну, это не самая плохая оценка. Ты был как раз в той роли, какую я тебе, прости, отвел. Если бы эта женщина хоть на миг почувствовала фальшь, где бы мы её сейчас разыскивали, неизвестно. Я, как ты понимаешь, прошёл такую школу!.. Поэтому подобная роль, хоть и была мне противна, но согласись, удалась на сто процентов! – и Дубовик весело и заразительно засмеялся .– А как ты меня ненавидел в тот момент! Твои мысли можно было потрогать! О, это было ещё то зрелище! – продолжая смеяться, он обнял Калошина за плечи и похлопал по спине. Тот, почувствовав, что больше не может злиться на своего товарища, просто посмеялся вместе с ним, ощущая легкость в душе, которая ещё совсем недавно кровоточила болью предательства.

Просмеявшись, Дубовик положил свою руку на плечо Калошина и, уже совсем серьезно посмотрев ему прямо в глаза, сказал:

– Я пойду… У меня осталось самое главное дело на сегодняшний день, которое я должен закончить с честью.

Калошин смог только молча кивнуть. А когда вернулся домой, нашел на столе записку: «Мы ушли гулять». И это было самое счастливое завершение вечера.

Эпилог

На следующее утро оперативники, собравшись в кабинете Сухарева на совещание, слушали подробности раскрытия преступления, которые поведал Дубовик. Им с Моршанским все же удалось допросить женщину, хотя, по признанию самого майора, это лишь начало следствия, и ещё много придется работать, прежде чем будет поставлена последняя точка в деле агента «Виолы».

– Итак. Биографию Анны Штерн опускаю, начну с её службы надзирательницей в женском лагере. Будучи сама ещё с молодых лет преступницей, отсидевшей несколько лет за убийство отчима, она ненавидела весь род людской, особенно женщин. Человек со сломанной психикой страшен, таковой она и была. И ничего лучшего для себя, для реализации своих жизненных принципов, как остаться работать надзирательницей, или, лучше сказать, мучительницей, она не придумала. Среди заключенных были две подружки – Римма Богданова и Изабелла Голышева, которых Анна выделяла особо и издевалась над ними с невероятной изощренностью. Медицинские подробности я упускаю. Любого нормального человека эти пытки шокируют. Но эта женщина по своему типу характера была антисоциальна. Её организационный принцип – «сделать» всех и сознательно манипулировать другими. Такие личности обладают большей агрессией, чем остальные, у них врожденная тенденция к агрессивности и острым ощущениям. А защитная функция её – это всемогущий контроль, и ценность других людей она определяет по степени их полезности и согласию терпеть от неё затрещины. Она не может серьезно любить, устанавливать отношения, потому что не признает в себе наличие обычных эмоций. Эта женщина, безусловно, обладает лидерскими качествами и полностью подчиняет себе окружающих, что влечет за собой фатальные последствия для последних. Кроме того, ей присуща природная лживость, которая помогает скрыть за маской внешнего благополучия враждебность. Таким образом, сущность этой женщины – отрицание чувств, стремление к власти, потребность доминировать и контролировать. То, что произошло с приходом немцев, это для неё закономерно. Анну благополучно «расстреляли», вручив ей документы Марты Гирш, благо, что у них была очень схожая внешность и возраст. Когда Вагнер легализовался в госпитале, она была отправлена ему в помощь. Анна выполняла все самые трудные и деликатные поручения нациста, и она же впоследствии стала связующим звеном между Вагнером и Каретниковым. Медицинское образование она получила ещё в молодости, правда, не доучилась, но это не помешало ей в будущей жизни.

Всё, что совершила эта женщина, работая с Вагнером, нам ещё предстоит открыть. А в настоящее время ей было дано более серьёзное задание – именно она должна была завербовать работника закрытого предприятия, каковым оказался инженер Арефьев. Тут сыграли основную роль деньги. Модница жена, её завышенные требования к уровню жизни – это все и потянуло его в бездну предательства. Роль Лапшина пока мне не понятна, но с этим мы тоже разберемся.

Так вот. В один из субботних дней Римма Богданова едет со своими коллегами на переборку картофеля в «Красную Зарю». В этот же день, по случайному стечению обстоятельств, туда же за продуктами едет Анна Штерн, хотя она, по обычаю, делала это по воскресеньям. Но… вышло как вышло… Зайдя в дом к Капустиной, она не застает хозяйку, что естественно – день в колхозе рабочий, – и решает пойти отыскать её, но на улице сильный дождь, а Анна одета в тонкий плащ и резиновые боты на каблуке, которые не предполагают путешествия по деревенским улицам. Тогда она, не мудрствуя лукаво, одевает сверх своей одежды большой плащ хозяина дома и его сапоги сорок пятого размера, – Дубовик повернулся к Калошину, – да, Геннадий Евсеевич, она просто надела сапоги на боты, у неё небольшой размер стопы при довольно приличных, – он покрутил пальцами, показывая округлости, – формах тела. А на её ноги я обратил внимание ещё при первой нашей встрече.

– Ну, ещё бы ты да не обратил внимания! Такие ноги! – усмехнулся прокурор.

– Оставим колкости, меня они не трогают, – сухо заметил Дубовик и спросил: – Могу продолжать? – и, не дожидаясь разрешения, давая тем самым понять, что в нем, собственно и не нуждается, оглядел всех и продолжил: – Итак. Зайдя в овощехранилище, Анна сразу же увидела Римму, та, на свою беду, тоже посмотрела в этот момент в сторону пришедшей, и так же узнала свою мучительницу. Анна стремительно выходит, а Римма в порыве гнева, не задумываясь, бежит вслед за ней. Как сказала сама Анна, она не собиралась убивать женщину, хотела предложить ей денег, уговорить, сделать, что угодно, только без убийства, в чем я лично, понимая её сущность, очень сомневаюсь. Но не суть важно. Да, она закурив, ожидала Римму, так как сразу поняла, что та обязательно пойдет следом. Но Римма стала кричать, что пойдет в милицию, чем и подписала себе приговор. Анна увидела открытый сарай и завлекла туда бедную женщину, якобы для мирного разговора, чтобы не мокнуть под дождем. Риммой, как я понимаю, настолько овладели гневные чувства, что она пошла за своим убийцей, как овца на заклание. Ударить сзади женщину не составило труда. После совершения преступления, Штерн спокойно вышла из сарая. Вот тут пригодились преступнице и плащ, и сапоги. В таком виде она тут же уехала домой, решив вернуться завтра. Сцена была обыграна прекрасно. Но был некто, видевший её в субботу. Это бухгалтер Черных. Анна едет в воскресенье к Капустиной, покупает продукты, и даже вместе со всеми сокрушается по поводу исчезновения женщины, но помнит о том, что существует свидетель её пребывания в субботний день в колхозе. Если бы она не встретила Черных в воскресенье на обратном пути в город, она могла придумать что-нибудь другое, но господин случай помогает ей. Ещё в субботу, анализируя все, что произошло у неё с Богдановой и что предшествовало этому, она запланировала убийство Черных, тем более, что он ещё утром в автобусе проболтался, что едет на день рождения друга и предполагает вернуться в воскресенье. Бутылка со смертоносными бактериями готова, остается только зайти в магазин вслед за Черных, пристроиться к нему сзади в очереди и засунуть незаметно водку в карман нетрезвого мужчины. – Видя несколько скептическое выражение лица прокурора, Дубовик кивнул: – Согласен, преступление выстроено сложно, зыбко, но не следует забывать, что мы имеем дело не с обычной женщиной, которая в порыве страсти убивает мужа-изменника и его любовницу, а хладнокровной преступницей, подогреваемой нацистской идеологией и агрессией, пропитавшей всю её кровь. Гибель Черных была неизбежна, измениться мог только способ убийства. Арефьев же подписал себе приговор, отказавшись от преступных действий. Не знаю об истинных причинах принятого инженером такого решения, но только и этот человек, как и Полежаев, и Шаргин, сгорел на том, что не понимал одной простой юридической догмы: согласие на действие не есть само действие, и наказание за это значительно ниже, чем за совершенное преступление.

Дубовик подошел к окну, открыл форточку, впуская струи холодного осеннего воздуха в задымленное помещение, сам устроился на широком подоконнике, потягивая папиросу и пуская дым колечками.

– Капустину Анна соблазнила новым платьем из какой-то шикарной ткани, – в дебри женских штучек я углубляться не стану, – о котором женщина мечтала, назвала ей адрес Шапиро: к себе, по понятным причинам, она никого не водила, чем ввела всех в заблуждение. Капустина откликнулась сразу, поехала, планируя вернуться назад в тот же вечер, но Штерн смогла уговорить её остаться, убедив в том, что все предупреждены, в том числе и мы, причем сделала она это с долей изящества: подошла к телефону, набрала первый попавшийся номер и «поговорила» со всеми. В гостях у Шапиро они и выпили коньяк, а вечером Штерн пригласила Капустину к себе переночевать. И вот теперь предлагаю оценить ум и смекалку преступницы: Шапиро просит их по пути выбросить мешок с мусором, кстати, там были старые игрушки и рисунки сына женщины, к причинам её поступка и отношению к ребенку вернемся позже. В этот момент в уме Штерн мгновенно рождается план убийства Капустиной, а на глаза попадается молоток, которым за несколько минут до этого хозяйка прибивала внезапно рухнувшую вешалку.

– Так вы специально сдернули тогда вешалку? – восхищенно вскинул брови Воронцов.

– Ну, это был маленький эксперимент. Мне надо было убедиться в том, что молоток был взят именно из этого дома. Просто я заметил неглубоко вбитый гвоздь, как если бы это делала женщина, в чем, собственно, и не ошибся. А увидев в шкафу только гвозди без молотка, понял, что был прав. Таким образом, Анна не смогла отвертеться от моего вопроса о молотке, пришлось ей признать умышленное убийство Капустиной. Хотя в её положении одним убийством больше, одним меньше… Ну, а завлечь женщину, не знающую города, на мусорную свалку ничего не стоило: она просто сказала Капустиной, что за сараями путь короче.

– Но почему она не выбросила мешок с мусором? Ведь, по словам свидетеля, она унесла его с собой? – поинтересовался Доронин.

– Мешок, как и все остальные вещи у Шапиро, был примечательным. Если бы Штерн оставила его на месте убийства, то эта вещь привлекла бы внимание или мальчишек, или дворников. А уж по игрушкам и рисункам можно было быстро выйти на Шапиро. Но когда я стал уже подозревать Штерн, я проверил свои догадки относительно мусорного мешка, – он хитро посмотрел в сторону Калошина, тот буквально подскочил на месте:

– Так ты для этого подходил тогда к дворнику у мусорного ящика? Но ты же что-то выкинул и задержался там на какие-то секунды!

– Правильно поставленный вопрос – сразу полученный ответ! – назидательно, с легкой усмешкой, произнес Дубовик. Калошин только покачал головой:

– А выкинул чего?

– Ну, пришлось пожертвовать новую газету! – шутливо развел он руками.

– А когда вы стали подозревать Гирш… то есть, Штерн? – с нескрываемым любопытством спросил Костя Воронцов.

– Да-да! – поддержали его в голос прокурор и Сухарев.

– Да, практически, сразу с убийства Жуйко. Штерн прекрасный психолог и аналитик. Из всех наших вопросов она сразу вычленяла истинный наш интерес. Анализировала она и свои поступки и действия. И про пуговицу не знала, но могла предположить, поэтому переодела Жуйко в свою блузку, и про окурок вспомнила. Но, как я уже говорил, чем больше человек совершает преступлений, убирая свидетелей, тем больше совершает ошибок и оставляет улик. Она, в конце концов, всего лишь человек, и не подумала о том, что на её ум найдется ещё более острый.

– Ну, в этом мы не сомневаемся, – опять поддел Дубовика прокурор, но тот даже ухом не повел, продолжая:

– На квартире Жуйко Штерн оставила столько улик в пользу нашей версии убийства, что стало понятно, как начинает метаться преступница, уничтожая один след и оставляя два других. Майор Калошин обратил внимание на то, что на столе не было ложечки, которой размешивали таблетки, мало того, блузка оказалась явно чужой, об этом свидетельствовали не застегнутые манжеты. Спрятанные сигареты, отсутствие окурков этих сигарет в доме, лишние таблетки в руке – все это говорило о том, что произошло именно убийство, но эти улики не привязывались напрямую ни к кому из фигурантов. А вот духи!.. – Дубовик сел за стол напротив Калошина: – Геннадий Евсеевич, я в очередной раз прошу извинить меня, я многое скрывал от тебя, – и добавил тише, – по понятным тебе причинам. Когда мы с тобой осматривали дом Жуйко в первый раз, я сразу обратил внимание на стоящие на комоде духи: все они были открыты, стояли напоказ, а вот «Красная Москва» – в закрытой коробке. Никто из вас на эту деталь внимания не обратил, и винить вам себя не в чем. Я, повторюсь, прошел очень хорошую школу, изучал в свое время и этику, и эстетику. Так вот, парфюм имеет свойство портиться на свету, поэтому и духи, и одеколон хранить нужно в закрытых коробках. Тот, кто их поставил на комод, был знаком с этим простым правилом хранения. Мне стало ясно, что духи чужие ещё и потому, что все вещи Жуйко пахли чем угодно, всякими духами, но только не «Красной Москвой», а вот блузка, надетая на покойнице, просто источала этот аромат. Кто из вас хоть один раз понюхал этот парфюм, хоть духи, хоть одеколон, знает, насколько стойкий запах они имеют, просто так от него не избавиться, поэтому, если бы блузка висела в шкафу, другие вещи хоть немного, но переняли бы на себя этот аромат. Могу согласиться с тем, что это необязательно, что Жуйко могла попользоваться этими духами в день своей смерти в первый раз. Но когда мы с Геннадием Евсеевичем вторично приехали на квартиру покойной, я открыл коробку с духами и обнаружил, что пробка не открывалась ни разу; вам, наверное, всем известно, что входящие в горлышко пробки просто так не открыть, они запечатаны очень плотно и надёжно. Кроме того, флакон был полон. А прочитав заключение экспертизы по отпечаткам пальцев, я обратил внимание на то, что на коробке с «Красной Москвой» они расположены так, как если бы их обхватили всей пятерней, что нехарактерно для таких вещей. Теперь мне надо было найти женщину, пользующуюся этими духами постоянно. У Шапиро были духи «Красный мак», этим резким перечным запахом пропитано в её квартире буквально всё! Значит, должна быть третья женщина, пользующаяся духами «Красная Москва» постоянно.