Аллея всех храбрецов

– Так нельзя. Нельзя так долго в воду смотреть, – начал было Мокашов, тронув её за локоть. Она обернулась, и он увидел несчастное мокрое от слёз лицо Леночки.

– Леночка?

Знакомое лицо. Испуганное.

– Какими судьбами? Давно здесь? Я тебя видел и не узнал.

– А я нарочно лицо платком кутала.

– А парни?

– Один блатник из министерства. Родственник. Будущий крупный шеф. Другой – военный космонавт.

– Не летавший не считается. Пока не космонавт. Не летавший не в счёт.

– Ой, держите меня. Летавший – не в счёт. Не подступишься. Референт из главка шутник, животики надорвёшь. Не скучно.

– Прожигаешь стало быть жизнь?

– Наоборот, – она покривила губы. – Я всегда весёлая. А тут не могу.

– Да, как попала в Яремчу?

– Я у вас тогда подслушала, когда переписывала тебе. И объявляют семинар. Я и подсуетилась и Наташку уговорила за компанию. Пока болталась по семинарам, Наташка тоже зря времени не теряла. Зажгла в конкурсе «Мисс Карпаты». Спасибо косметике. Косметика делает чудеса. Она конкурс выиграла. Могла бы и в Краснограде победить. А это то же, что, например, мисс Гваделупа или Наветренные острова. Но в Краснограде пока не проводят конкурсов. Есть в ВОХРе доморощенный народный хор. Но это совсем иное дело. Наталью, значит, я тебе подослала. Попробовать, клюнешь ли на признанную красоту? Наталья сказала: не может быть и нет мужчины, которого нельзя завлечь. Как не ответить на чувства девушки? А не вышло вот.

– У меня характер такой, – улыбался Мокашов, – собачий. Я обычно вдогонку бегу, в хвост уходящему.

– Не рассмеивай меня. Я думала, думала. Поутру встала, чувствую – не могу и плачу. С утра реву. Никуда не поехала.

Он смотрел на неё с нежностью. “Леночка удивительная… Осталось что-то в ней от подростка.” Он вспомнил недавний сон. Нежная Леночка ведёт его за руку по краю обрыва, нежно и робко. Так в детстве водили, бережно ведёт.

– Пошли. Так не годится, и так здесь хватает сырости, – он потянул её за руку.

– А ваши?

– Уехали, – покривив губы, ответила она.

– Ну, и ладно. Идём купаться. Вода к воде.

Они купались и грелись на камнях. Вода была холодной. Она учила:

– За выступом – яма и с берега можно прыгать в водопад.

– Русалка этих мест.

Они сидели у самой воды в каменной нише, и их не было видно ни сбоку, ни с моста. Он очень внимательно посмотрел на неё. Она это почувствовала.

– Ныряй, – сказала она. – Отсюда можно.

Он стал на камни по щиколотку в воде. Вокруг бурлило и клокотало. Он плоско прыгнул в кипящую воду и сразу начал руками молотить. Его отчаянно понесло, но он с удивлением заметил, что может приблизиться к порогу. Он думал, как вылезает на камни среди беснующейся воды, влезет на уступ и закричит что-нибудь дикое, всё заглушит вода.

Но в этот момент лавина обрушилась сверху на него, и он, не успев ни подумать, ни вскрикнуть, ни рукой пошевелить, ушёл с водяной струёй на глубину. И снова, как пробка, проделав порядочный путь, был выброшен на середину заводи, не успев испугаться. Потом он вылез на камни, взглянул на воду, и эта зелёная, темнеющая в глубине масса заставила его содрогнуться.

Они гуляли, и он спрашивал:

– Умыла Левковича? Ведь он великий, чуть ли не академик.

– Кот учёный.

– Еврей?

– Можно подумать, что у тебя есть знакомые академики – не евреи… А что ты Наташке крутил о греческой истории?

– Профиль у неё греческий. Как в учебнике истории.

– Нас в старших классах работать заставляли, для опыта. Наташка в милиции выдавала паспорта. Приходит один. Национальность, говорит, иудей. Наташка пишет – индей. Ей всё до фонаря. Вы что, в своём уме? – он её спрашивает, – Я говорю иудей, что значит, еврей. А Наташка (не портить же паспорт) пишет в паспорте: индейский еврей.

Они пошли через лес к питомнику. Он шёл следом, наблюдая и удивляясь её красивой ходьбе. Она шла впереди, изгибаясь в пояснице, и ни одна жилочка не дрогнула на её ровных, высоких ногах.

– Не смотри на меня, – говорила она, – я всегда спиной чувствую, когда смотрят.

Он рассмеялся: тоже мне телепат.

– Что? – обернулась она. – Признавайся, надо мной смеялся?

Переходя через мелкую речку по бревну, они попали в воду. Вода была холодной. Они долго смеялись, и подошли к питомнику с мокрыми ногами.

Их долго не хотели пускать. Хмурый егерь в фуражке с дубовыми листиками смотрел недоверчиво.

– Мы из «Спутника», – объяснил Мокашов.

– Из какого «Спутника»?

Лицо у егеря было аскетическое тонкое, словно высохшее от страстей.

– Из журнала. Хотим про форель писать.

– О хулиганах нужно писать, что рыбу губят.

– О хулиганах тоже напишем.

Когда он в ворота стучал, Лена смотрела недоверчиво. Теперь же ходила следом и заговорщицки улыбалась.

Олень тянул губы за перегородкой. Во всем, в своей наивности и страхе, как она вскрикнула, когда олень ткнулся ей в руку: «Ой» – она напомнила ему маленькую девчонку. Но когда взглядывала со стороны, ему становилось неловко.

Они ходили за неразговорчивым гидом, и он нехотя, с акцентом, путая слова, давал короткие пояснения. Потом они вдруг остались вдвоём. Она подошла, стала рядом, и он почувствовал, будто снова на бревне через быструю речку. Время тянулось театральной паузой.

– Смотри, рыбы остановились и смотрят.

– Отчего?

– Ты красивая.

– Ты это сейчас решил?

Он молчал, и она подстрелено спросила:

– Ты думаешь, они понимают, рыбы?

– Думаю, понимают, – серьёзно ответил он.

Голова его кружилась. Леночка целовала его… Рабыни… Гурии – черноокие. Светловолосые валькирии… Нам нужно одиннадцать женщин… О чём это он? Нет, нам ничего не нужно… Нет, нужно, и очень, очень. Больше всего…

И тут что-то большое и грустное опустилось на его, подняло, повертело и поставило на ноги. И когда это кончилось, всё вокруг уже было иным.

Она спросила, и он невпопад ответил. Она была теперь очень близко, но это ничего не значило. И было печально смотреть на её лицо, на слезинки из глаз.

– Я было поверила, – сказала она. – Но всё достаёмся толстым коровам.

Он не понял.

– Ты же сейчас меня Ингой назвал.

Обратно они возвращались молча.

– Молчишь, как рыба.

– Все мы всё-таки – рыбы, пожалуй, – заставлял себя говорить Мокашов. – Каждая по-своему. Больше молчим, а заговорим, не понять.

– Не надо.

– Характер такой… От рыб и бродячих собак. Молчим, как рыбы, и поступаем так же.

– Когда мы шли сюда, я во что-то верила, и мне было хорошо.

Глава пятая

Последнее время Инга жила, как во сне. Жизнь её стала иллюзорной и питалась воображением.

Она вернулась из Москвы виноватой и напуганной. Она, конечно, понимала, что ничего особенного не произошло. Нет, всё же произошло, какое-то изменение, которое она не могла не чувствовать, а потому, наверное, заметное и другим. В Краснограде она боялась встречи с Мокашовым, и когда им действительно пришлось встретиться, она всего лишь холодно кивнула.

Мысли и чувства её тогда были сумбурны и противоречивы, а поступки не всегда было просто объяснить. То она с удвоенным вниманием начинала относиться к мужу, ожидать его, выполнять его случайные просьбы с таким усердием, точно был он ребёнок или больной. То, наоборот, посвящала себя полностью Димке, и, когда он уехал в пионерлагерь на лето, стала ненормально скучать и волноваться. Но в душе её, говоря казённым языком, происходила инвентаризация, переоценка обычных мыслей и чувств.

По утрам она просыпалась от самолётного гуда. Самолёту, взлетавшему с городского аэродрома, необходим был круг для набора высоты. Ему удобно было делать круг над территорией завода, но это категорически запрещалось, и приходилось кружить над дачным посёлком, набирая высоту, и от этого Инга просыпалась рано, лежала и думала о своём.

Она думала о том, как она счастлива и какой у неё уравновешенный и уважаемый муж. Она за ним, как за каменной стеной. А что ещё женщине нужно? И есть ли страсть, нечто книжное, неизведанные наслаждения или они – всего лишь выдумка кинофильмов и книг? И, может, похожа она на нереальную жизнь опустившихся наркоманов?

В соседних дачах лаяли собаки. Начинала одна, другие подхватывали, точно видели в самолёте чужое враждебное и могучее животное и торопились выказать отношение к нему. Иногда она просыпалась раньше и тогда ждала этот регулярный, настойчивый шум.

«Что такое страсть? – думала она. – Ожидание, а не насыщение».

Но жизнь катилась своим чередом. И прежние мысли и сомнения казались со временем наивными и детскими. Она по-прежнему просыпалась по утрам, слушала ровное дыхание мужа и, иногда приподнимаясь на локте, долго вглядывалась в его спокойное, спящее, а оттого и глуповато близкое лицо.

Первое время она ждала звонка долгими вечерами. Мучительно ожидала и одновременно его боялась. Затем были звонок и история с собакой.

– Отчего ты горбишься? – говорила она мужу. – У тебя вечно помятый вид.

Когда муж занимался вечерами, она подходила к нему, ворошила волосы, говорила:

– Хочешь, сделаю тебе причёску?

Он целовал её. Она говорила: фу, не бритый, колешься, – и спешила отойти. Но чувствовала перемену в себе.

А Воронихин был занят, и перемены не замечал. Замечал Димка. Перед отъездом он часто подолгу смотрел на неё и настойчиво просил:

– Мамуха, давай бороться. Пожалуйста. Я знаю, с женщинами не борются. Немножечко, а?

– Мамуща, – сердился он. – Какая стала… не может ребёнку уступить…

А Воронихин не замечал и вечно был занят своими важными делами.

Он делал всё в положенное время. Женился после института, вовремя защитился, и было в нём что-то заслуживающее внимания, потому что именно его выделил Викторов из остальных. Теперь он двигался вверх по служебной лестнице. Этим летом кончился его испытательный стаж, который для многих других продолжался годами. Из исполняющего обязанности заместителя начальника отдела он превратился в полноправного зама, и было ему в это время – двадцать восемь лет.

Забежал ведущий Лосев, поздравил, подмигнул: «Обмыть полагается».

Вечером «обмывали». Ни Викторова, ни более высокого начальства не было. Оно не опускалось до совместных брудершафтов. Собрался обычный круг лиц: несколько человек из проектного отдела, Иркин с женой, соседи по квартире, Лосев – одним словом, обычная компания. Как всегда, когда собирались у них, разговор за столом для Инги состоял из отдельных, часто не связанных кусков. И возвращаясь из кухни: с горячим, с пустыми тарелками, с домашним пирогом, она поражалась неожиданности его переходов. Пила она мало, обычно сухое, но в этот раз выпила коньяк.

– Рюмочку? – спросил её Лосев, объяснивший перед этим, что по правилам высшего тона он ухаживает за дамой справа, а, следовательно, за ней. Она кивнула, он налил и заговорщески спросил:

– Теперь чего?

– Музыки, – нарочито капризно ответила Инга, выпятив нижнюю губу.

– Что же это я? – спохватился Лосев. – У меня есть такая плёночка. У вас какая скорость магнитофона?

Он исчез, а вечер шёл своим чередом, становились все ожесточённее споры. Говорили о работе.

– Инга, – как всегда мягко, спросил Иркин, зашедший на кухню «отпить чистенькой водицы», – Инга, может, чем-нибудь помочь?

– Нет, – засмеялась Инга. – Ступайте за стол.

– Тебе неинтересно? Все о работе? Это, знаешь, такой анекдот. Приехал на фирму американец узнать: как русские делают спутники? Вернулся, рассказывает. Ничего не понимаю: до обеда они говорят о футболе, после обеда – о женщинах, а после работы соберутся, напьются и о работе говорят. Прислать тебе Лиду?

– Не нужно, я закончила.

Она вошла в комнату. Лосев возился с магнитофоном, увидел её, помахал рукой. С независимым видом подошёл Славка, спросил:

– Завели шарманку?

Чувствовал он себя неловко, потому что все присутствующие были для него начальством. В комнате было шумно; одни слушали, склонясь к магнитофону, шорохи и аккорды гитары, песенные противоречивые слова.

«Ах, опять эти задушевные голоса, доверительные и такие похожие, стандартная дружба и стандартная любовь».

– У меня пирог, – сказала она и встала.

– Нет, послушай, – говорил Лосев. – Слушай, какие слова.

Магнитофон пел надтреснутым голосом с бравадой и жалостью о каком-то письме:

«… Ты мне письмо прислать рискни-ка… хоть это все, конечно, зря».

Мокашов позвонил ей перед отъездом и сказал спокойно, словно не ждала она его звонка:

– Уезжаю, Инга.

– Куда?

– В Карпаты. В отпуск.

– Надолго?

– На месяц, как всегда.

– А зачем? – прикусила она губу. Все равно он не видит.

– За туманом.

– Туманные слова.

Не знал, наверное, этот глупый Мокашов, что по утрам она думает о нём. Она сказала:

– Жалко.

Тогда он быстро сказал:

– Ловлю на слове. Напиши мне письмо.

– Из жалости?

– Хотелось бы получить. Было бы приятно.

– Куда писать? Просто: Карпаты.

– Запиши адрес и, ради бога, прошу, не потеряй. Я буду ждать. Ты поняла меня? Очень.

Магнитофон пел, крутились диски, ползла коричневая тонкая плёнка:

«… Не присылай мне писем, сама себя пришли, не спрашивая тонкого совета…»

Ей нужно было в кухню, в духовке пёкся пирог, но получалось, словно она от себя бежала. И Славка приплёлся в кухню, и она поддразнивала его, потому что знала, что нравится ему, как и Лосеву, как и многим другим, и не представляла себе жизнь иной. Славка охотно повиновался и фартук одел, но больше мешал и шутил непрерывно, как десятиклассник.

Другой бы не растерялся, наверное, минуту не упустил, расцеловал бы. Будь что будет. А он лишь пыжился, и она хохотала над ним: милый, милый потешный Славка.

Они вернулись в комнату, и Славка помогал убирать к чаю стол.

– Это же шейк, – возмущённо говорила молоденькая жена парторга, танцевавшая с Лосевым. Она трясла длинными ногами и руками, а Лосев изгибался, опускаясь чуть не до пола, точно готовясь сделать акробатический мост, спрашивал:

– Почему не твист? Это определённо твист. Натали, у тебя музыкальная аритмия.

Потом за столом он разлил остатки коньяка: «за успех».

– Часто пить приходится? – вмешался Славка.

– Это почему? – обиделся Лосев.

– Успеха не видно. Славка закусил удила.

– Можешь прощаться с мужем, – сказал он Инге, – согласно новому графику…

– Это правда? – спросила она мужа, когда он вопросительно посмотрел на неё.

– Что?

– Намечается новая горячка?

– У нас, нет. У него – да, – кивнул Воронихин на Иркина.

– Нет, уважаемый Виктор Палыч, на этот раз и вам придётся попотеть, – отозвался весело Иркин.

– Знаешь, что, – сказал Воронихин Инге, – У меня гениальная идея. В отпуск мне, пожалуй, не удастся пойти. Оформляйся одна, и у меня будут развязаны руки.

– Как это понимать?

– Понимай, как знаешь. Я давно хотел превратить нашу квартиру в этакий гаремчик на дюжину человек.

Пощёлкивание и бормотание колёс, отчётливые на малых оборотах, сливались в монотонный, успокаивающий гул. Казалось, поезд, словно большое, сильное животное, достигнув предельной скорости, потребовавшей от него предельной отдачи сил, пытался удержать её, постанывая и дрожа.

«Как хорошо, что поезд, – счастливо улыбалась Инга. – Поезд, а не самолёт. Постепенно въезжаешь в отпуск».

Она высовывала голову в окно, и ветер играл волосами и трещал лицом, словно полотнищем флага. Перед глазами её проплывали широкие, до горизонта поля, кружащиеся, залитые солнцем. Зелёными баранами курчавились у дороги кусты, то появлялись вдруг шеренги многоэтажных тополей, удаляющихся за горизонт, или тянулась дорога, ведущая неизвестно куда.

В Москве она не застала ни матери, ни сестры. «В Тирасполь поехали», – объяснила соседка. В Красноград письмо, видимо, не успело дойти.

Она ходила на вокзале среди людей и касс, потом стояла в очереди, и словно попала в иной мир. Люди казались необычными. Наивными? Не то слово. Не наивными, доверчивыми, и опять – не то. Простые, открытые, смешливые, неравнодушные, хотя и себе на уме. Какие-то взрослые дети, умудрённые жизненным опытом, с непосредственностью поведения детей. И тогда, подумала она, что и людей-то совсем не знает, и что значит её ограниченный круг?

Её спрашивали, она охотно отвечала, и в очереди за билетами, узнавая о дороге, узнала многое: и о дорожных правилах, и о видах на урожай и массу других ненужных сведений. И в их числе – о Карпатах. Что на Карпаты тоже садиться здесь.

До сих пор это слово существовало для неё отвлечённо. Она знала, что есть Карпаты, но она слышала, что есть карпатские горы и на Луне. И эти близкие Карпаты были для неё столь же далёкими.

«… не посылай мне писем, сама себя пришли…» звучала в голове магнитофонная песенка, и она быстро решила, что поедет в Карпаты. Представила, как приедет и увидит его неподготовленное лицо. И важно, каким оно будет?

Не раздумывая, она взяла билет до Львова. «Получится неожиданно и смешно, а потом она отправится в Тирасполь». Вагон был мягкий (других билетов не было), и из Москвы отправился полупустым. В её купе была одна старушка со сморщенным, подозрительным лицом и, к счастью, малоразговорчивая. Хотелось подумать, побыть одной, разобраться в суматохе последних дней и всё разложить по полочкам.

Она вспоминала лицо Мокашова. Ровное розовое лицо, но у ноздрей и губ светлые неокрашенные полоски. Ленивые, точные движения рук. Серые глаза, губы немного чувственные.

Затем стала думать о Димке, вспоминать его нежное, бело-розовое спросонья лицо и голос:

– Мамуха, сколько времён?

– Спи. Рано ещё.

И он тотчас же валился на подушку, но спал уже по-другому, вытянув руку вперёд и положив её под голову, точно плыл куда-то в своих непорочных снах. А она слушала странную птицу, свившую гнездо под окном, трещавшую короткими очередями.

Димка спал, а она ждала его пробуждения, когда проснётся и попросится к ней в постель, потому что позже будет поздно, и он будет мешаться под ногами.

– Не мешайся, – станет говорить она ему. – Не мешай, а то накажу тебя. Я опаздываю.

– Как? – таращил он по обыкновению глаза. – Наказывать ребёнка? Ты же добрая.

Странно, – думала она, вспоминая, как будил её по утрам самолётный гул и желание улететь на этом самолёте. А теперь она едет, сама не зная куда.

До сих пор она не ездила одна и всего лишь пару раз вообще летала на самолёте. Но самолёт скрадывал расстояния. Всего какие-то пара часов пути. Наоборот, поездка на поезде казалась ей сотканной из тысячи мелочей, пустяковых самих по себе, однако, в дороге, в силу особенных дорожных обстоятельств становившихся существенными и непреодолимыми. Таким было её давнее убеждение, но вот она почти сутки находилась в пути и не испытывала ничего, кроме удовольствия.

Она стояла в коридоре у окна, не отвергая внимания молоденького лейтенанта, чистого и свеженького, словно новенькая монетка. А за окном всё, казалось, подчёркивало стремительность движения: дорожки, бегущие вдоль пути, облака, провода, стягивающие черные столбы. Поезд скользил по рельсам мягко и быстро.

– А что? – в который раз спрашивал он её. – Может, отправимся в ресторан. В ресторане окна не уже.

– Нет, – качала она головой. Её забавляло наивное ухаживание.

Утром она несколько раз просыпалась. Быстрое покачивание убаюкивало её. Когда с полотенцем в руках она вышла в коридор, всю длину его занимали мужчины. Они сидели на откидных сидениях, и электробритвы дружно жужжали в их руках. Потом, через полчаса в помятых брюках они дымили в коридоре, и в глазах их было общее недоумение: что же делать теперь?

– Бутерброды с колбасой, яйца варёные, помидоры в наборе, – толкала корзину перед собой рыжая официантка. Мужчины облегчённо вздыхали и спрашивали: где ресторан?

Проводница в голубоватой вылинявшей форме сновала по вагону, повторяя:

– Ну, что? Чайку? Вмиг согреем.

И ей захотелось долгих дорожных разговоров, откровенных именно потому, что дорожные попутчики, спутники на колёсах видятся в жизни, как правило, всего единственный, первый и последний раз.

На какой-то станции в их купе добавили лейтенанта. Проводы его на платформе через закрытое окно напоминали забавную пантомиму. Провожающие кивали, открывали беззвучно рот. И, странное дело, беззвучный смех напоминал гримасы страдания и горя. Лица в полумраке вокзала выходили землистыми, как в фильмах Бергмана, и это её безмерно развлекало.

Поезд тронулся, и лейтенант, появившись в купе, первым делом спросил:

– А что, соседочка, у нас ресторан или буфет?

– Не знаю.

– Как же так? Такое важное обстоятельство.

Лейтенант был молод, не знал как себя вести, и был однообразен. С его появлением она лишилась множества преимуществ, которых первые сутки пути даже не замечала. Она, например, не могла теперь просто переодеться в купе, и не хотела лейтенанта просить, который с самого начала выбрал насмешливо-покровительственный тон.

– Чтобы друг друга узнать, – шутил он, – нужно, как говориться, пуд помады съесть.

«В утверждении всегда есть ограниченность, – думала Инга, – категоричность утверждений – особенность ограниченных людей».

Она понимала, что нравится, и он прост, не может этого скрыть, и пробовала рассердиться.

«У него глупое лицо. Что он сказал? Очередную глупость? Ему и рта незачем раскрывать. И что сказал сейчас? Тоже глупость. Можно дальше не слушать. Он скажет чушь. За кого он её принимает?»

Однако всё это не пугало, а доставляло удовольствие. Ей надоело одиночество. Она боясь не хотела думать: как приедет? И как он встретит её? И подтверждение того, что она нравилась – отвлекало и придавало ей уверенности.

– Вы куда, к мужу едете? Он служит? А муж у вас ревнивый?

Воронихин не был ревнив. Она просто говорила иногда себе, выдумав, что муж её – ревнив. Наоборот, он был ровен, спокоен, голоса не повышал. Она звонила ему:

– У нас сегодня вечер. Я позже приду.

– Хорошо, – не спрашивая, отвечал он.

– Соседку я предупредила. Она покормит Дмитрия и уложит.

– Хорошо, – соглашался он.

Ей хотелось его позлить, сказать, что будут мужчины и станут за ней ухаживать. Ведь так естественно, ухаживать за ней. Но на вечере ей сразу же становилось скучно, как правило, и она торопилась уйти. Раз она упросила Славку проводить. Он довёл её лишь до угла, распрощался, не знал, как cебя вести. Милый, милый, наивный Славка.

– Так нельзя, – убеждала она себя, – проживёшь и нечего будет вспомнить. Надо что-нибудь придумать, – думала она, и это неясное решение волновало и одновременно её пугало.

Воронихин не был ревнив, хотя она не стала бы утверждать с уверенностью. Просто он не давал ей повода. Она думала, где же тогда пo Фрейду компенсация его эмоций? Он был сдержан всегда и не раскрывался до конца.

Старушенция – соседка по купе ушла обедать и они остались вдвоём. Лейтенант читал газеты, бормоча себе под нос.

– Состоялась встреча борцов, – читал он вслух и потешно надувал щеки, – за мир.

Забавный розовый лейтенант. Он взглянул на неё внимательно, и она ему улыбнулась… «Улыбается, значит нравится, выходит, можно обнять шутя, с этого начать… а дальше, как выйдет… по всякому… Но необходим первый шаг. Он просто обязателен и хорошо бы выпить. Трезвым всё сложно, а выпил чуть и всё по-иному. А если разобраться, в этом и есть жизнь, как повезёт. Женщины ценят решительность».

Лейтенант пошарил сбоку и задёрнул дверь.

– Откройте дверь, – попросила Инга. – Жарко.

– He стоит, – ответил лейтенант. – Я решил переодеться.

– Хорошо, я выйду.

«Может, сходить к проводнику, – подумала она, – попроситься в другое купе?»

– Пулечку не молотите?

Заглянул в купе подвыпивший мужчина. Он почему-то смотрел на неё:

– Разрешите мне мужа вашего похитить?

– Пожалуйста, – рассмеялась она.

«Ну, попал, – думал лейтенант, – скукотища. Называется мягкий вагон».

Билетов плацкартных не было, и пришлось доплатить за мягкий.

«Ну что же, – говорил он себе, – поеду с комфортом. Когда придётся ещё?»

Он ехал после училища к первому месту службы.

– Куда? – спрашивали однокашники.

– Не знаю. Еду в неизвестность. Нагородили повсеместно ракетных ПВО.

Не верили, говорили:

– Прямо как в сказке: пойди туда, не зная куда.

– Вот, вот, – смеялся лейтенант.

Воображение рисовало ему палаточный городок в безводной степи, стриженные под ноль солдаты и ни одного женского лица.

Прежде он не ездил в мягком и ожидал необычной роскоши. Теперь его возмущало, что это обычный и довольно грязный вагон. Вагон не очень почистили: пыль, чего не коснёшься, а когда подняли нижнюю полку и посмотрели отделение для вещей, в нём оказались бутылки и обрывки газет.