Аллея всех храбрецов

– Нельзя, нельзя, – закричала официантка, появившаяся из проёма в стене. Была она в белом фартуке, с белой наколкой на волосах. – Открываем в одиннадцать.

– Пожалуйста, я посмотрю.

Он сел на лавку, взглянул на потолок и стены, на бревна, выступающие из стен. «Прекрасно», – подумал он и посмотрел на официантку. Она накрывала, не обращая на него внимания. У неё было юное лицо и большое сильное тело. Когда она нагибалась, юбка обтягивала бедра и ноги, и Мокашов отвернулся, чтобы не смотреть. Ему стало вдруг горячо, и он подумал, что должно быть это – озноб. Ему снова вспомнилась Инга: лицо её и фигура. Все особенности. И он подумал, как ему без этого, как жить теперь?

– Выпить бы мне, – произнёс он с сожалением, – искупался я и продрог.

– У нас водки нет, – отозвалась официантка. У неё было припухшее заспанное лицо, точно ночью её будили, мешали спать.

– Мне вина.

– У нас только ликёр.

– Ликёр, так ликёр.

Они прошли в соседнюю узкую комнату, где за стеклянной стойкой помещался буфет.

Он поднимал кверху рюмку, разглядывая содержимое на свет, складывал губы трубочкой, втягивал в себя липкий, пахучий ликёр.

– Ну, как? – возвратилась официантка. – Согреваетесь?

– Всё в порядке. Язык уже начал ворочаться. Могу уже вас членораздельно на новоселье пригласить. Придёте вечером?

– Нельзя нам.

– Отчего же?

– Нельзя, понимаете? – она пожала плечами, взяла столик и понесла его в зал.

– Давайте, помогу, – засуетился Мокашов.

– Выпили? – совсем иным тоном сказала официантка. Может, он чем-то её обидел? – Выпили и идите. Приходите в одиннадцать часов.

С таким же успехом говорят: приходите трезвым.

– А как, насчёт новоселья? Муж не пускает?

– Муж? – сказала она небрежно и пожала плечами.

– Не пускает и правильно делает.

– Ступайте, ступайте. Мы вечерами работаем. У нас занятые вечера.

На площадке у ресторана стояли рядышком два автобуса. Везде на ступенях здания, под деревьями – там и тут располагались местные жители. В руках их, сумках, на тряпочках, разостланных на траве, были мундштуки, дудки, коробочки – местный резной товар. Между ними ходила, приценивалась, щелкала аппаратами пёстрая толпа приехавших. Местные были молчаливы, не предлагали, не расхваливали, резали себе, видно, думая: уедут эти, приедут другие.

Раздалось жужжание, и очередной автобус свернул с шоссе. Он долго выруливал, прилаживался, пристраивался к уже припаркованным. И больше стало суеты и мелькания. А над поляной и рестораном поднимались горы. Им было тесно наверху. Они выглядывали из-за соседних вершин и с молчаливым вниманием разглядывали людскую суету. На вершинах ещё держались клочья тумана, как мыльная пена в зелёной бороде.

Мокашов уже успел походить, примерить толстое кольцо из дерева с инкрустацией, но тут его внимание привлекли восклицания и шум. Невысокий старик в национальном костюме спорил с губастым парнем из приехавших, краснощёким и красношеим, успевшим, видимо, заложить за воротник.

– Ладно, – сказал, наконец, приезжий, – кончай трепаться, дядя. Давай-ка твой драндулет.

Старик, видимо, возразил при внемлющей толпе.

– Смотрите, весь деревянный, – сказали за спиной Мокашова, – целиком деревянный, разве только цепь.

Высокий, грузноватый Теплицкий, обойдя Мокашова вышел из толпы. Он разговаривал со стариком негромко и чем-то, видимо, рассмешил старика. Губастый парень тоже не в такт хмыкал рядом, словно смысл сказанного с запаздыванием доходил до него. Старик, кивнув, передал парню руль, и Теплицкий взглянул в сторону Мокашова.

О, Мокашов знал таких и, пожалуй, даже им завидовал. Вечно уверенным, знающим наперёд, как поступать и жить, что выучить, что необходимо и что получится? С такими уверенными в себе надёжно женщине. Они всегда сами по себе.

Толпа расступилась, и парень пошёл по проходу, ведя за руль странный велосипед. Старик ступал следом молча. Рядом Теплицкий. Краснолицый парень упорно закидывал ногу, но сесть не смог. Разгоняясь, он сделав несколько шагов, вскочил в седло, не удержался и упал с грохотом.

– Не в счёт, – заторопился он, вставая, – на камень наскочил.

– Бывает, – согласился равнодушно старик.

Одеждой и видом он отличался от окружающих, и как покуривал трубку и говорил. Поддёвка была на нём и шляпа, куртка и кожаные штаны.

Толпа расступилась, пропуская велосипед, и снова сомкнулась, но, потому, как тут же затормозилась, стало ясно – велосипедист упал. Кольцо разомкнулось. Из него вышли старик, Теплицкий и парень и двинулись к местному умельцу, рядом с которым помимо изделий поблёскивала бутыль с вином.

Старик пил на виду, в фокусе любопытных взглядов. На его худой шее двигался кадык. Что-то жалкое было в его фигуре, в пёстром одеянии, надетом для обозрения. Он кончил пить, взял велосипед, подкатил его к ступеням крыльца, затем сел в седло и уехал, провожаемый взорами зевак.

Мокашов сделалось вдруг тоскливо, хотя до этого было хорошо. «Больно покладист, – подумал он о старике. – И эти хороши, ходят чуть ли не с открытыми ртами. Страна зевак».

Над водопадом на мосту было многолюдно. Стояли, смотрели пристально вниз, как прыгает по уступам вода, разбегается по зелёной чаше. Пенистые разводы напоминали знакомое: зелёный арбузный срез. Там, где он купался поутру, замерли фигуры удильщиков. А рядом, на обрыве у моста стоял директор в костюме и с галстуком, в накрахмаленной рубашке, с удочкой в руках.

Возле корпуса сидели, грелись, шелестели газетами, перекидывались шуточками, останавливали других.

– Ты куда это? – спрашивали проходящих.

– Как куда? Пройтись.

– До магазина и обратно?

«Обречённые на отдых», – подумал Мокашов. Так сказал Вадим перед его отъездом: обречённый на отдых. А Тумаков мечтательно сощурил глаза: «Хорошо на юге, прекрасно. Увидишь созвездие Скорпиона и красную звезду Антарес». И они заспорили с Маэстро: видна ли на этих широтах Антарес или нет? Позвонить бы им: как вы там, в Краснограде? Что делаете? Работаете? А я кофе пью.

– В питомнике не был? – разговаривали рядом.

– Чего?

– В питомник советую. Форель там разводят. Чего вытаращился? Рыба такая – форель. Или за грибами.

– А есть грибы?

– Уйма грибов.

В это время взревели моторы и из-за корпуса, описав широкую дугу, вылетели мотоциклы. На переднем, обхватив водителя, сидела девушка в чёрном. Волосы её развивались по ветру, словно пиратский флаг. Ветер играл платьем и волосами.

«Странно и смешно, – подумал Мокашов. – Брюки в пансионате и платье здесь».

– Что они? Алкоголь разгоняют? – говорили рядом.

– Это у них здорово придумано. Здесь дождь, а они на западный…

– А что на западном?

– На западном – солнце. На западном – юбека.

– Как?

– Южный берег Крыма: солнце, горы. Словом, юбека.

После обеда собрались за грибами. И пока собирались, подходили ещё.

– Меня возьмёте?

– Конечно. О чём разговор?

Лес начинался сразу за пансионатом. Сначала шли по дороге среди изгородей и бревенчатых домов. Затем кончились и дома, и дорога, осталось перепутье троп.

– Чудаки вы, в город за вином ходите, – говорил Мокашов Пальцеву, – а в ресторане – вино.

– Вино вину – рознь, – отвечал Пальцев. – Потом у нас ларёшник знакомый. У станции. Мы к нему вместо зарядки. Встаёшь – в окне солнце, одеваешь шорты, шлёпанцы и пошлёпали. Пока идём, дождь. Мы к ларечку: здравствуйте. А ларёшник смеётся: опять босяки пришли. И на что вы, босые, пьёте?

Грибы росли на северном склоне, в сырых и заросших местах. Пока шли туда, было шумно и весело, а в лесу разбрелись. Перекрикивались вначале, а потом уже было бесполезно кричать. Сначала Мокашов был весь – азарт и ожидание. С удачным грибом он разыскивал Пальцева, продирался сквозь колючки, а иногда, прикрывая лицо руками, лез напролом. Остальные перегукивались время от времени глухими голосами. Грибов было много. Подумав, он выбросил первые, случайные; напихал в полиэтиленовый мешочек длинной, пахучей травы, решив собирать только белые.

Он увидал такой подле сгнившего дерева: молодой и хорошенький, выпирающий коричневой шляпкой из травы, и уже руку протянул. Но тут его точно стукнуло, будто был он во сне и внезапно проснулся. Он отдёрнул руку. Рядом с грибом тянула плоскую голову блестящая, словно мокрая, змея. Он вздрогнул. Змея скользнула куда-то под ноги. Он сразу остыл, ходил осторожно и, разыскав Пальцева, не полез к нему в заросли, а на тропинке подождал.

– Хорошо тут, – оглядывался по сторонам Пальцев. – Современному человеку необходимо затеряться. Он устал от непрерывного внимания. Обязательно нужно затеряться. А для этого средства противоположные. Жить в лесу или, наоборот, в огромном городе. В большом городе тоже можно быть одиноким. Теряешься в толпе.

Лес на вершине был редок. Под ногами шуршала прошлогодняя листва, и везде из земли на тропинке и рядом выпирало множество камней.

– Хочу понять, как вы там работаете? – разглагольствовал Пальцев. – Смог бы я у вас? Севку спросил. Коллектив, говорит, отношения. Что за отношения? В чём суть?

– Отношения любые. Ты не должен задерживать движения. Помнишь, как на лесосплаве: распихиваешь, распихиваешь, пока хватает сил.

– Ты-то как?

– Повезло, понимаешь, завязывалась новая машина, и я, как говорится, начал с яйца. А в общем не сложно, но и не просто.

– И?

– Пробую разбираться. Не наука, а остроумие, рубка гордиевых узлов. Я в старте с орбиты ковырялся, а в баки ввели перегородки. Стартуй, не хочу.

– Наука?

– Только для блеска. В основном – соображение, соображают на ходу. Не ценят заслуг. Того, что прежде было.

– И что?

– Честность, например.

– Честность по отношению к чему?

– Ни к чему. Просто быть честным.

– Я понимаю, честность к кругу лиц, удостоенных твоей чести? Но разве можно быть честным по отношению к муравью?

– Честным вообще.

– Ты какой-то Христос. Не можешь просто. Тебе требуется надругание над собой. Чего ты ждёшь? Становись на колени, бей себя в грудь, рви на себе рубаху. На тебе какая, нейлоновая?

– Джерси.

– Джерсёвую жалко.

Они шли вдоль южного склона, сухого и скалистого. Местами он обрывался скальными срезами, и глубоко внизу гремела река.

– Хорошо как, – говорил Пальцев. – Не хочется уходить.

– Палец, а я тебе, – сказал Мокашов, – в твоё отсутствие женщину отыскал. Удивительно рыжая.

– Свободная, – заинтересовался Пальцев. – Не может быть. Блондинка?

– Говорю, рыжая. Рыжая, как огонь.

– Не может быть. У нас здесь все на учёте. Очень строгий учёт.

За деревьями что-то мелькнуло. Они подождали. Человек в соломенной шляпе появился на тропе. Его движение привлекало внимание. Руки его двигались чаще, опережая движение ног. Мокашов мельком взглянул и удивился: Левкович. Хотя что тут особенного? Здесь был семинар.

С Левковичем они не встречались с Москвы, с конгресса. Как-то раз Вадим, подойдя к Мокашову, как всегда безапелляционно заявил:

– Заявочку посмотри. Полистай и отзыв напиши. Хотя, думаю, чушь – говорил он, глядя на Мокашова.

– Ведь это Левкович, – удивился тогда Мокашов.

– И что Левкович? Я так думаю, Левкович этой бредовой заявочки сам и не читал. Она плод пера какого-нибудь сумасшедшего аспиранта.

Они полистали заявку, отгибая листы.

– Ну, как же, – радовался Вадим. – Смотри, проступает фамилия, явственней, чем мене-текел-упарсин. Теп-лиц-кий, – прочёл по слогам Вадим. – Что Теплицкий? Разве где-нибудь записано, что Теплицкому разрешено законы сохранения нарушать. Напиши отзыв. За это и деньги полагаются. Словом, действуй, и это имей в виду.

История эта промелькнула теперь перед ним отдельным штрихом, ни вспомнить, ни пересказать за несколько шагов. Проходя, Левкович ступил на траву, уступая дорогу.

Мокашов поклонился удобно для Левковича, и от того теперь зависело: узнавать или не узнавать. Они поравнялись, прошли и обернулись одновременно. И по живому, быстрому взгляду Левковича стало ясно, что Левкович его узнал.

Глава третья

Неделя осёдлости, о которой они договорились с Протопоповым, подходила к концу. Казалось, ничто не изменилось в поведении Левковича. Он не читал, как прежде на балконе и не гулял у водопада, а ел, спал и работал, но ничего не получалось и внутри него что-то сработало, повернув стрелку указателя на «отъезд».

Семинар по его вине раньше закончился, и вдруг все засуетились, и у тех, кому не полагалось летнего отпуска: пошли в ход какие-то отгулы и договорённости. И мигом рассыпались кто куда. Теплицкий с Протопоповыми отправились на машинах по окрестным местам, а он остался в Яремче (оседлый всё-таки я человек), ещё не зная, получится ли и как пройдёт неделя?

Не вышло и с отдельной комнатой.

– Что вы, профессор. Семинар окончился, а отдельных номеров у нас, как видите, нет, – заявил директор, хитрющий лысый мужик.

Протопопов было заикнулся: за ним числится, однако Левкович махнул рукой: нет же, видите. Первым соседом его оказался шахтёр-грузин.

– Послушай, – сказал он Левковичу сразу же почему-то на «ты», – что вечером будешь делать? Гость будет у меня. Женщину приведу.

Уехал грузин, появился сосед с транзистором. Точно был он испытателем, сидел перед этим полгода в сурдокамере, а может и целый год, а теперь, стосковавшись по речи, не расставался с транзистором, включал его где угодно: в лесу, у водопада, хотя, что можно услышать, когда рядом водопад?

Левкович не умел отдыхать. В воскресенье, в праздники, он находил себе что-нибудь, вычислял, читал, прикидывал. И это было развлечением. Но если не получалось, бросал. Потом забывал, удивлялся, наталкиваясь, опять начинал заниматься и снова бросал, когда надоедало. И хотя он считал, что до конца он довёл чрезвычайно мало, у него был чудовищный научный задел.

– Учеников вам нужно, – говорил ему проницательный Протопопов, а он сам нередко подумывал: хорошо бы учеников. Но потом приходило на ум: учить их, натаскивать, и становилось тоскливо. А это новые обязанности… Упорядоченность и обязанности претили ему.

Ученики с Левковичем не уживались. Сначала всё будто бы шло с ними хорошо. Он объяснял, шутил, показывал, но начиная с какого-то момента, терял к ним интерес. И все они тогда казались иждивенцами; он их презирал, часто тыкая их неумением им под нос. В конце концов все они уходили от него, и хотя многое от него получили, часто даже не благодаря. Он наблюдал их со стороны и постепенно приходил к выводу, что они не так уж и плохи, а порой и просто хороши, но ничего уже поделать не мог.

На семинаре сначала он обозлил всех. И когда нечто случилось, все обрадовались. В Москве они всё-таки деликатничали, а тут навалились на него. Он огрызался, как мог, и вот остался один и многое передумал и даже осудил. Казалось, ужасное случилось, хотя многие поняли – найдено направление и дело пойдёт. Нестерпимой была обнаруженная ошибка, и он не успокоится, пока её не исправит, не зная сколько на это уйдёт: месяц или год? Но дело в ином, ему померещилось, что возможен ход и можно разрешить фундаментальные гравитационные уравнения, что были для него постоянным наваждением последний десяток лет. И если получится, то можно не стесняясь сказать: жизнь прожита не зря. А выйдет? Заранее трудно сказать, но стоит попробовать.

Не хватало общего решения, хотя к нему Левкович шёл. Он делал близкие круги, но всё вокруг да около. И надо было так опростоволоситься, когда, казалось, руку протянуть. Решение всякий раз уходило в сторону, как обесцветившийся, выпустивши чёрного двойника, осьминог.

В Яремче он отдыхал, был на людях, пока сумасшедшая идея не захватила его с головой, целиком. Решить для него значило бы – не посрамить далёких предков – Вадвичей, упомянутых в польских летописях, двенадцатый век. Решить – осуществить мечту постэйнштейновской эпохи, объединить теории тяготения и элементарных частиц. Пустив в ход собственное предположение о существовании необыкновенных гранул, и не гранул, а замкнутых микровселенных, нам не проявляющихся, он сделал только первый шаг. Возмущённые гравитационным полем, гранулы пробуждаются, посылая в наш мир кирпичики элементарных частиц.

Сполохом сверкнула возможность решения, способного убедить всех. Даже заядлых скептиков вроде Смородинского и Зельдовича, избравших мишенью его гипотезы.

«А для чего? – спрашивал он себя. – Ну, станет ещё объяснением больше. А годом раньше или позже не станет его самого». Но это было кокетством. Все тотчас бы поняли, что сделан огромный шаг, и он был бы горд, хотя пока и не признавался себе. По-крупному он был обижен на всех. Так с ним получилось. Нельзя остаться в истории коллективных игр, выскочив на ходу из команды. Тебя отовсюду выставят и вставят других. Таков закон группового поведения. Так пишется история, забывая об одних и утверждая других. Так случилось и с его «имплозией» – решением для сходящихся детонационных волн, сводящих ядерный заряд, полученным им вместе с Ландау в конце войны. Но такова жизнь.

Он понял, что устал отдыхать, довольно, хватит, и скорее бы вернулся Протопопов. Но приехал Теплицкий на своём «Москвиче».

Теплицкого он не любил, хотя и понимал: и такие нужны. Но жизнь разводила их и сталкивала, и если возникала граница, они стояли с разных сторон. Возможно, Теплицкий что-то и стимулировал, хотелось часто его опровергнуть, и в этом был косвенный смысл. Попытки теперь не давались ему, он ждал Протопопова и просто не мог видеть других.

Не сегодня, завтра за ним заедет Протопопов и заберёт его из этих красивых и мокрых мест. Он с нетерпением ожидал близкий отъезд. Ошибка в ходе семинара сделала его чувствительней и уступчивей, заставила совершать поступки, которых он прежде избегал. Теперь отчаявшись найти ответ, он до обеда согласился пойти в пещеру Довбужа, хотя организованных экскурсий не терпел.

– Походы эти, – убеждал он прежде себя, – выглядят чрезвычайно пошло. Собирается изнывающая от безделья публика, которой в общем неважно: куда и зачем идти. Экскурсовод изрекает тривиальные истины, он шутит: «Поляна любви. Желающих попрошу остаться. Мы заберём их на обратном пути… Вот здесь, прошу внимания, молодая девушка повесилась… (разумеется, пауза) на шею молодому человеку».

Так и получилось, и, отбившись от экскурсии, он отправился в горы. «Стадо, стадо, – повторял он, покачивая головой. Стадом можно многое простить, чего не простишь наедине». Что касается его, можно сказать: доигрался. Всё, что окружало прежде, обернулось липкой пеленой. Улыбки не значили ничего, слова не значили, и были формой. До этого он мог многое позволить себе. Да, слишком многое – обидеть, высмеять, и всё разом обернулось против.

Он – трижды старый дурак капризничал и с Протопоповой глупо повёл. А она – тонкая штучка. Он помнил её студенткой. Тогда она напоминала ему хорошенькую собачонку, стоящую на задних лапах, подёргивая коротким хвостом. Откуда хвост? Так ему казалось – и хвост, и зубы по-собачьи мелкие. Такая вцепится. Он и её недооценил.

Недооценил он и коллектив. Одни побаивались, дорожа собственным спокойствием, другие не были уверены: ведь нет дыма без огня, а коренники тянули в стороны и не уступали. Теперь для них он был загнанным мамонтом, а рядом никого. И некого винить. Поссорился с ректором, начинавшим когда-то у него лаборантом. Он помнил, как тот ходил в жиденьком свитере и аккуратно причёсывал волосы, затем неожиданно в гору пошёл. А он, Левкович, теперь у разбитого корыта. Вывели из Учёного Совета. За шуточки. Конечно, сам виноват. В своё время Теплицкий предложил: зачем вам туда ходить, время терять? И из совета вывели. И тут на семинаре все скопом набросились на него. Решили, выдохся старик. Не стадо, стая, которой подан сигнал.

А не поймут эти короеды, что прогрызают сообщающиеся ходы в плотной пустоте, забыв его генеральный принцип: «Не важно где, важно как». Он вспомнил первые работы в вычислительной математике, когда на месте вычислительного мира был голый пустырь.

А раньше было не так. Едешь отдыхать, берёшь с собой «талмуд» – общую тетрадь. Решаешь задачу в конечных разностях, членов по пятнадцати. Вычитаешь до умопомрачения. С вычислительной техникой ему повезло. Именно её методы решения нелинейных задач и создали ему имя. А потом возникло желание получить общее решение без машин. Он взялся доказать и надеется.

А сколько раз удавалось решить полностью? Меньше чем пальцев на руке. Всё остальное – ерунда, заслуги, звания. Основное – умение решить. Оно не каждому дано. Поразить мир красотой. Красота везде. Все кричат о космосе. И он начинал с космоса, и наткнулся на тему – параметры красоты.

– Красота? Зачем? Кто под неё нам деньги даст? Вы в своём уме?

Все на него набросились. Пришлось исправлять тему на оптимальное управление. Да, хоть горшком назови. Одним разрешить дано. Остальные крутятся рядом. Налицо – переполнение, и все волнуются, требуют реорганизации. Какой реорганизации, когда не дано? С ошибкой вышло ужасно, а он улыбался. Подумали, рефлекторное, а ему как раз в голову стукнуло.

У Левковича была цепкая память на лица. Встретившись в лесу, он отметил: ещё один знакомый, некстати, и не кивнул. Он, конечно же, узнал журналиста, пристававшего к нему в Москве со статьёй, как до этого признал в мотоциклистке юную ясновидящую от Келдыша, с её необыкновенным чутьём, что стала вдруг одновременно для него сивиллой и путеводной звездой. Он даже готов был расцеловать её при всех, не боясь стать неверно понятым.

Особым чутьём он почувствовал, что теперь всё для них сошлось в одной сингулярной точке собственного Большого взрыва, и они или сольются в ней общей судьбой или разлетятся ко всем чертям от загадочных карпатских гор. Жизнь завязала их здесь общим узлом и наступает развязка. И они бессильны изменить теперешний форс – мажор.

Они разминулись. Левкович двинулся дальше в горы, а Мокашов с Пальцевым вниз, к дороге.

– Удивительное занятие – по тропинкам ходить, – разглагольствовал Пальцев. – Со временем мир будет двигаться везде только по правилам уличного движения. А пока переходная эпоха. Я хочу ею воспользоваться и по тропинкам хожу.

Они спускались по осыпи на дорогу, и мелкие камешки скользили, шуршали и водопадами скатывались вниз.

– Когда твой шеф появляется на работу?

– К восьми тридцати, как и остальные, – отвечал Мокашов.

– А я, – радовался Пальцев, – хочу – к десяти, хочу – к двенадцати.

Они шли в обход по дороге.

– Скажи, – спрашивал Пальцев, – смог бы я у вас защититься? Моя мечта – оставить в науке крохотный собственный след.

Они уже порядочно отошли, когда затрещало, зафыркало у них за спиной. Мимо них, поднимая пыль, промчались мотоциклисты. Ребята смотрелись заправскими гонщиками: в шлемах и очках. Платья их спутниц трепыхались по ветру; то отрываясь, то прилипая к ногам.

– Слушай, Палец, – сказал Мокашов, – тебе не кажется, что там, куда они ездят – совсем иная жизнь? Там замечательно и постоянно светит солнце. И ничего не остаётся, как радоваться и шутить? Вот мы с тобой, как дети подземелья, выходим из чрева гор, а рядом катит мимо настоящая жизнь.

– Не кажется, – вяло ответил Пальцев. – Знаешь, о чем я сейчас думаю? Как нам с грибами быть?

Вернувшись с прогулки у гаража Левкович увидал москвичонка Теплицкого. Теплицкий приехал с Протопоповой. Сам Протопопов застрял за перевалом и ремонтирует ось.

«Надо же, – подумал он о Протопопове, – Дмитрий Дмитриевич не тривиальный мужик. Отпускает молодую жену и с кем? Впрочем, дело хозяйское».

Он решил не вмешиваться, сослался на недомогание, хотя чувствовал себя физически хорошо, и после обеда не лёг подремать, а снова засел за стол.

Его прежнее решение – результат необоснованных упрощений. А что поделаешь: или методом малых возмущений или упрощать. Но нет, иное дело с будущим…

Память тотчас подсказала ему промежуточную станцию, откуда можно начать, но он состорожничал и вывел общие уравнения. Солидность труда требует солидного основания. Он как-то обжёгся и тоже в отпуске месяц убил, а в исходном встретилась ошибочка. Крохотная.

…Так, так, – уговаривал он себя, отвлекая от главного, а его тянуло подставить ряд, в чём он считал себя первооткрывателем и одновременно радовался, что пристроил его. Ведь резольвентный ряд был его детищем. Он его исследовал, однако не мог толком места ему найти.

…Так… подставляем… а тут выпала вставочка и её следует не забыть, хотя оставим пока… Ну, нет, этого не может быть, от того, что не может быть никогда… Решение разваливалось, и оставалась резольвентная функция и ей обратная …Хотя и это шажок в трясину… А дальше… Дальше так не пойдёт. Нужно отвлечься…. Признать ошибку значило поступиться репутацией и стоило заняться ею, однако он интуитивно чувствовал, что с гравитацией сегодня дело пойдёт.