Аллея всех храбрецов

Он сидел согнувшись, заторможённый и по-прежнему смотрел на пульт, так что Славке пришлось его одёрнуть:

– Заснул? Прощайся с объектом. Теперь встретишься с ним разве что на космодроме. Отверни разъёмы, а я сие мгновение…

Мокашов поворачивал разъёмы пульта и думал: «Отчего они не отвёртываются?» Он потянул и увидел, что уже давно впустую вращал.

«Сейчас бы музыку, – подумал он. – Марши, чтобы в горле щипало. Да, и поесть не помешало». В КИСе убирали стенды, было тихо, часть ламп уже успели выключить и в зале стало полутемно.

– Куда это Славка подевался? – рассуждал сам с собой Мокашов. Он отнёс и сдал уже пульт на склад, и теперь сидел в раздевалке и с тоской смотрел на черные плоскости окон. Кругом копошились люди. Казалось, из них вынули стержни, и от этого они сделались мягкими и усталыми. В раздевалке снимали халаты, надевали плащи, курили.

– Не тебя ли? – толкнул Мокашова представитель приёмки, с которым они попеременно курили оставшуюся сигарету. – Слышишь, Мокашов.

Сквозь двери КИСа, коридор и двери раздевалки гремел механический голос динамика, доносившийся даже сюда.

– Куда? Ты не слышал? – спросил Мокашов.

– Вроде в диспетчерскую.

– Ну, пока.

– Счастливо.

В диспетчерской перед микрофоном сидел Славка. Стеклянная стена перед ним, через которую обычно был виден зал КИСа, была чёрной – в зале выключили свет.

– Посиди, – сказал Славка и бросил телефонную трубку. – В отделе никого.

– Ты что, очумел? – удивился Мокашов. – Одиннадцать часов.

– Ничего, – засмеялся Славка. – Мы-то работаем.

– Потому что у нас тут не всё в порядке, – и Мокашов повертел рукой возле головы. – А как думаешь, премия будет?

– Должна вроде быть. Хотя никогда нельзя сказать наверняка. Ну, ладно пошли в свою лабораторию. У меня осталась капелька спиртику. Самая малость, от промывки. Выпьем за торжество идеи. Бери стаканчик на столе.

– Не так и немножко, – сказал Мокашов. Ему всё ещё не верилось, что всему конец.

– А что завтра в отдел идти?

– Это ты уже у своего начальства спроси. По крайней мере КИСу ты совершенно не нужен. Это уж точно.

– А ты?

– Мне ещё комплектность проверять. Ну, поехали.

И стаканы коротко звякнули в их руках.

– Шустрик ты, – сказал с уважением Славка, – скор очень. Быстро разобрался, и теперь что ни возьмёшь: отчёт или инструкцию – в исполнителях Мокашов.

– Я просто везуч, – нахально отвечал Мокашов. – Вот, скажем, нужно формулу найти и куча книг. Так где она? Да, где? Открываю первую, и вот искомая формула. Вот она голубушка.

– Ты просто пьян.

– Не пьяней тебя. Я просто удачлив.

– Трепись, трепись, – поощрял его Славка.

А он подумал, что он и Славке не может об Инге рассказать и нет у него друзей.

Вернувшись с Карпат, он разыскал башмачника. Тот ему обрадовался, сказал:

– Вижу, не выходит у тебя. Но вид у тебя сурьёзный. Пока не вышло, значит выйдет ещё.

И он ему всё без утайки рассказал, и Башмачник его выслушал.

– Выходит, бабу берёшь? – морщил он лицо. – Только, так я тебе скажу, девка – одно, а баба с дитём – две большие разницы. Но коли решил – берись, а то жалеть будешь, маяться.

И это вспомнилось.

– Чего скис? – спросил его Славка.

– Устал, наверное.

– Где же он выронил пропуск? Конечно, не в КИСе. Иначе бы его не выпустили оттуда.

Мокашов лихорадочно обшаривал карманы. А Славка ожидал его около проходной.

– Ну, что ты?

От КИСа они пошли кратчайшей дорожкой между сосен и забором. Вдоль асфальтированной дороги горели редкие фонари, а тут было темно.

– Ничего не поделаешь. Пошли искать.

Они ходили, зажигая спички, и Славка мрачно шутил, что искать надо, как в анекдоте, под фонарём.

– Может, кто подобрал? – сказал, наконец, Славка. – И пропуск твой давным-давно в проходной?

В проходной дежурный вахтёр вызвал по телефону другого, и тот отвёл их по коридору здания в кабинет начальника караула. Вахтер постучал, затем исчез за дверью, а после чего выглянул, кивнув: войдите.

Начальник караула, видимо, перед этим дремал. Лицо у него было заспанное и на красной щеке отпечаталось пуговица. Мокашов не выдержал, улыбнулся.

– Это ещё что такое? – подчёркнуто строго спросил начальник. – По инструкции я обязан вас арестовать, и держать под караулом до выяснения. Пропуск ваш – он потряс пропуском Славки – на дневное время. Вкладыш к нему до двадцати четырёх часов. А сейчас? – он посмотрел на часы, отвернув обшлаг кителя, и на нем блеснула, вероятно, та самая пуговица, отпечатавшаяся на его щеке. – Сейчас четверть первого. Где вы были? В КИСе? Там кончили работу более часа назад.

Мокашов мучительно думал, как противно будет объяснять и выслушивать в ответ: «А голову вы не потеряли?», но лицо начальника караула было добродушным и заспанным.

– Погодите, – медленно сказал он. – Дело не в этом. Дело – хуже, чем вы думаете. Я потерял пропуск.

Голова его была ясна и чиста, но язык плохо повиновался, а начальник караула внимательно слушал. Славка тоже ввязывался в разговор. Ему казалось, что Мокашов объясняет нечётко, и порывался помочь.

– Ладно, – сказал, наконец, начальник караула. – Пишите объяснительные записки. Каждый отдельно. На имя заместителя начальника предприятия по режиму. Вот бумага и ручка.

Через полчаса Мокашов и Славка вышли из проходной, радуясь, что дёшево отделались.

Глава вторая

Утром на столе дежурного по предприятию лежала докладная начальника караула о происшествии. На стандартном листке бумаги, начинавшемся: «Довожу до Вашего сведения…» выделялись фамилии Мокашова и Славки. В половине десятого в её левом верхнем углу появились размашистая резолюция Главного: Отделу кадров. Оформить увольнение.

А ещё через час с визами профкома и отдела кадров в канцелярию поступил проект приказа, который затем был подписан Главным, размножен на папиросной бумаге и разослан в отделы. Причём, когда референт Главного положил перед ним проект приказа, Главный недовольно спросил:

– Какой отдел?

– Опять двадцать пять, – улыбнулся референт, думая, что удачно пошутил.

– Надо навести там порядок. То пожар там был, а теперь эти сиамские близнецы.

И затем во всех разговорах, связанных с этой историей, Мокашов и Славка упоминались не иначе, как сиамскими близнецами.

В девять часов Славка позвонил в отдел и предупредил, что и он, и Мокашов будут к обеду. Надо отоспаться. Потом оформят отгул. После чего опять завалился спать, но через два часа был разбужен Мокашовым, который прибыл в радужном настроении. Пропуск его вчера действительно нашёлся. Кто-то подобрал его на территории и сдал в проходную.

– Может, позавтракаем в кафе? – предложил Мокашов.

И они позавтракали в открывшемся кафе.

– Отлично, – говорил Славка, когда они шли уже аллеей, ведущей к проходной. – Отличное дело – солнце. Мы ведь, по сути дела, дети подземелья и совершенно лишены солнца. А прекрасно, великолепно смотреть на солнце. Как ты считаешь?

– Глупо. В глазу при этом отмирает пурпур, попросту говоря, слепнешь на время. Пока живучий организм не восстановит его.

– Нельзя же всё понимать буквально, – радовался Славка. – Я смотрю на солнце сквозь веки, не поднимая их.

В проходной ни Мокашова, ни Славку не пропустили. Они звонили в отдел. Но секретарша отвечала, что им оформили отгул до обеда, а после обеда они, естественно, могут прийти.

Они ещё погуляли, и Славка снова звонил в отдел. На этот раз Иркину, минуя секретаршу.

– Не знаешь или прикидываешься? – сурово спросил его Иркин.

– Что такое? – забеспокоился Славка.

– Ты уволен с предприятия.

– В который раз, – засмеялся Славка.

– Нет ты, действительно, ничего не знаешь? Давай периодически позванивай. Сейчас на вас с Мокашовым пишем ходатайство Главному. Напились, засранцы.

– Ты с ума сошёл?

– По-моему, ясно, кто сошёл.

– И отчего теперь всё зависит?

– От настроения Главного, например. И от какой у него сегодня день.

– А ты не помнишь, как называется приёмный день? Забавное такое слово. День посещения… Вспомнил?

– И всё же прекрасно – смотреть на солнце.

Они уже около часа сидели около проходной. Знакомые, выходя по делам, кивали им, останавливались, спрашивали. Пока им не надоело, и они отсели подальше, в стороне, на изогнутую скамейку, лицом на юг.

Мокашов жмурил глаза, и на розовом фоне появлялись черные амёбы. Они ползли вверх, затем совершали резкий скачок и опять ползли вверх медленно и упорно.

– Что делать?

– Нужно пойти к эСПэ.

– Так тебя и пустили.

– Ну, позвонить.

– Не соединят.

– Попытка – не пытка. Орёл или решка?

– Решка, – вяло сказал Мокашов.

– Последнее десятилетие мне феноменально не везёт.

– Потом повезёт.

– Это уж точно. Ну, хорошо. Я пошёл.

– Только не пропадай.

Мокашов сидел развалившись на скамейке, смотрел: пусто было около проходной. Дома начинались в стороне. Обыкновенные четырехэтажные из серого кирпича, таких теперь много везде.

«Вот переименуют когда-нибудь Красноград в Ракетоград и будут сюда на экскурсии возить. А, может, и не в Ракетоград, а в слюни какие-нибудь. В Сияново, например. Какая чушь лезет в голову».

Он посмотрел на проходную, но Славка не появился из-за её рыжих широких дверей, и он опять стал смотреть в сторону домов.

«А деревья обкорнали весной и их называли ужасами войны».

Со стороны проходной возвращался Славка. Он шёл приплясывающей походкой.

– Ну, как? – стараясь опередить движение, не выдержал Мокашов.

– Как тебе сказать?

– Так и скажи. Хватит выпендриваться. Говорил?

– Говорил.

– С Главным?

– Точно.

– Врёшь.

– Это как вам будет угодно.

– Ну и что?

– Он всё тобой интересовался. «Этот – говорит – рыжий такой?» Я ему твою фамилию подсказываю. «Такой бестолковый» – говорит. «Его, мол, уволим». «А меня?» – спрашиваю. «Что вы? Вы человек с головой». «У меня к вам личная просьба», – говорю. «Какая просьба?» «Мне бы путёвочку, тридцатипроцентную, к морю, для восстановления нервной системы». «Я распоряжусь,» – говорит.

– Кончил?

– Кончил.

– Смотри.

К зелёным транспортным воротам фирмы подъехала «Чайка» Главного с жёлтой фарой и занавесками на окнах.

– Значит, недолго ждать, – кивнул уже всерьёз Славка. После обеда эСПэ грозился чистить ухо нашему треугольнику. Нечего мучиться, пошли.

И они пошли от высокого забора, заключавшего их огорчения и радости. На душе у них скребли кошки, но со стороны казалось, что нет на свете более довольных молодых людей, гулявших в рабочее время и улыбавшихся друг другу, солнцу и встречным девушкам.

Глава третья

Заместитель начальника отдела Пётр Фёдорович Невмывако, распорядившись ни с кем его не соединять, заперся в кабинете. Он собирался подумать. И это не означало для него принятия решения. Он просто не выпускал из виду предмет размышлений, а мысли его спешили и перебивали друг друга, как мальчишки после воскресного сеанса кино.

– А этот…

– А как он его?

Повторялись они в сотый, а, может, и в тысячный раз. Он ими не повелевал, как опытный дрессировщик, загоняя их в узкую, логически оправданную щель, из которой один был выход. Мысли его, словно беспривязные коровы, блуждали и там и сям, позвякивая колокольцами, появляясь и исчезая. Иногда он даже забывал, о чём думал вначале, и это его беспокоило и сердило. Он начинал думать о другом, и те исчезнувшие мысли появлялись вдруг и начинали снова бродить по кругу.

Иногда, пока он думал, события сами находили решение, но если этого не случалось, он вызывал к себе других посоветоваться и внимательно выслушивал их. Уверенность собеседника служила ему залогом. Когда заканчивалось удачно и всё было позади, он даже этим гордился. Когда получалось наоборот, он вспоминал свои сомнения и уверенное лицо собеседника и чувствовал словно его обманули. Иногда он пытался поступить иначе, решить вопрос с ходу, разрубить узел сплеча. Но это редко теперь выходило у него.

Пётр Фёдорович ещё походил по кабинету, затем решительно подошёл к столу. И в тесном коридорчике секретарской, набитой бумагами и людьми, застучала, забилась пронзительная дробь звонка: Невмывако вызывал секретаря.

Из его кабинета секретарь вышла с расстроенным лицом: Невмывако посылал её забрать ходатайство. Через четверть часа она мимоходом зашла к Иркину. У него, как обычно, толпился народ, но она положила перед ним срочную бумагу. И рядом с нею ходатайство, которое ей, видимо, было неудобно всё время держать в руках.

Подписывая, Иркин его заметил и удивлённо поднял глаза:

– А это, Машенька, почему? Почему оно снова у нас?

– Пётр Фёдорович велел забрать.

– Он у себя? Хорошо, я зайду к нему.

Затем ходатайство всё-таки попало к Главному, и теперь, когда их треугольник вызывали в приёмную зама Главного, Невмывако чувствовал себя не по себе.

Он сидел за своим столом и смотрел перед собой в окно. Прямо за окном дымила заводская труба. Воздух на срезе трубы был прозрачным, и дыма не было. Дым появлялся в удалении от трубы. Сначала в струящемся воздухе появлялись лёгкие разводы, сгущавшиеся в дымок, густеющий на глазах. Клубы росли, загораживали небо. Потом в них появлялись настоящие разводы, они расплывались и таяли. А дальше опять было безоблачное небо.

– Вот так и в жизни, – рассуждал сам с собой Невмывако. – Разве увидишь начало зарождающихся туч. А когда небо в тучах и нет просвета, разве догадаешься, что это ненадолго. И Борис Викторович уехал, на беду.

Главный конструктор Сергей Павлович Сергеев чувствовал себя неважно. Ночью он плохо спал. Снился ему сумбурный, беспорядочный сон. Сон забылся, и от него остался лишь эпизод. Поезд метро, мчащийся в тоннеле, усталые пассажиры и мальчишка-непоседа, который то слезал, то влезал с ногами на кожаный диван. Кто-то прикрикнул на него, а, может, и стукнул. Губы мальчишки дрогнули, он встал в уголок перед дверьми, тихий и непохожий на себя. И когда двери поползли в стороны, мальчишка вышел и прижался к стене тоннеля, увитой змеями труб. Вагоны тронулись, и было видно, что стенки их цепляют мальчишку, а поезд, ускоряя движение, уже нёсся вперёд, и трубы мелькали в окнах. Острой болью резануло сердце, и перед глазами снова дрогнули обиженные мальчишечьи губы. Поезд, будто бы наткнувшись на мягкую амортизирующую подушку, затормозил, а затем, всё ускоряясь, покатил назад. И от всего сна осталось ощущение жалости и незаслуженной обиды.

Ночью он проснулся, прошёл в кухню. В доме напротив горело единственное окно. Сергеев открыл холодильник, взял из белой эмалированной коробки холодное яблоко, подумал: научились хранить. Яблоко было сочным и вкусным. Потом он ещё просыпался. А утром почувствовал, что нижняя часть лба до бровей нависает непривычной тяжестью, и каждый вздох отдаётся чувствительной болью в голове.

И вот теперь, выбираясь из машины, он тряхнул головой и опять почувствовал тупую отдачу, словно голова его была наполнена тяжёлой жидкостью, отзывающейся при толчках.

– Нужно отлежаться, – подумал Сергей Павлович. – Вот закончим испытания. Да, что кривить душой, запустим, тогда и отдохнём. Хотя по возвращению дел будет не меньше, а, пожалуй, и побольше. Подожмёт накопившееся за время отсутствия.

Треугольник отдела 25 уже собрался в приёмной зама Главного, и его секретарь, управляясь с одиннадцатью телефонами, стоящими на специальном столике возле её большого стола, успевала улыбаться присутствующим, говоря, что зам Главного освободится вот-вот.

Кроме треугольника отдела: уверенного в себе профорга, парторга и Петра Фёдоровича Невмывако от администрации, в приёмной был Иркин, да начальник отдела кадров, который вёл себя непринуждённо, рассказывая, как было в войну, а затем сказал, что лично его событие это не удивило и его следовало ожидать.

– Отдел молодой и творится чёрт что.

– Это ещё почему? – спросил Иркин.

– Могу перечислить по пальцам.

– Пожалуйста.

– Пожар в отделе был? Не выключили прибор.

– Ввели дежурство, – сказал Иркин.

– Я факты только. Был?

– Был.

– Опоздания были?

– В этом квартале одно.

– Радчук разбился.

– Авария на транспорте.

– Белавкин выпадал из окна.

– Это не на производстве.

– Хорошо, происшествие в быту. Не лунатик же он. Секретные материалы оставляли?

– Оставляли.

– Неразбериха на складе с выговором по министерству. Было?

– Это уж точно. Выговор-то у меня.

– Так что в отделе у вас, пожалуй, пока ещё только лишь изнасилования и шпионажа не было. А говорите, люди у вас хорошие. Не спорю. Значит, начальство не на высоте.

– Полоса, – сказал Иркин и поглядел на часы.

– Что такое?

– Полоса невезения. Следовательно, потом всё станет на свои места.

– И вообще у вас вечные споры. Если воскресник, сразу же – почему? Дежурство по городу. А зачем? В колхоз. Мол, порочная практика. Умные очень.

– Разве плохо, что умные?

– Чересчур умные.

– Сами говорили, что все покорно ходили дежурить в столовую, и лишь двадцать пятый отдел поднял шум. Разобрались же, взгрели, кого следует.

– Говорил. Так вы не разобравшись начали кричать. Так, для бузы, не хотели дежурить. А на мой взгляд самообслуживание – не плохое дело. Я именно так и представляю себе коммунизм. Раз в неделю бросай работу и обслужи других.

– Чушь это. Отрывать людей от производства, когда рук и так не хватает. Чтобы кандидаты картошку чистили. И не потому, что я за чистую работу. У нас работа на порядок грязней. Просто чушь это. К тому же полная антисанитария: пускать на кухню случайных людей.

– Отчего же вы против поездок в колхоз не протестуете? Там ведь тоже кандидатская картошка, и зарплата им платиться здесь, за иной труд.

– Там я хоть отдых вижу. Целый день на природе, отдыхает народ.

– Так же нельзя, – вмешался профорг Пётр Иванович Козлов. – Бух-трах и уволили человека. Разобраться нужно. С кадрами работать – тонкое дело. Вы должны чуть ли не по характеру каждого знать.

– Должны, – согласился начальник отдела кадров. – Я оптимист и верю, что когда-нибудь так и будет. И то, что на работу будем принимать не только людей определённой специальности, но и нужного характера. Все будет…

– Да, – подхватил Иркин, – будем требовать ещё и личное обаяние, чтобы с человеком было приятно иметь дело.

– Да, если хотите, – согласился начальник отдела кадров.

– Возьмите трубочку, – сказала Иркину секретарь зама Главного.

– Пётр Фёдорович, – сказал Иркин, переговорив, – Главный в КИСе. Меня требуют в КИС. Я вернусь, как только там закончится.

После ухода Иркина разговор долго не клеился. Все сидели молча, думая о своём. Но потом слово за слово, разговор вернулся к интересующей всех теме, на этот раз с противоположной стороны. Говорили о сознательности, о доверии.

– В одной организации с пропускным режимом, – рассказывал начальник отдела кадров, который опять овладел разговором, потому что был хорошим рассказчиком и любил поговорить, – решились как-то на такой эксперимент. По предложению народного контроля просили всех без исключения проходящих проходную проверить в специальной комнате содержимое карманов. При этом не обыскивали. Упаси бог. Каждый самостоятельно разгружал карманы на глазах у вахтёра. И что бы вы думали? Один пружинку вынес – грош ей цена. Другой – втулочку и так с миру по нитке набралась за день сумма – двести рублей. И завтра двести, и послезавтра двести. Причём, режимом тут не поможешь. Все дело в сознательности. На том же предприятии, да что там, на том же совещании поспорили: мол, не пружинку, слона можно вынести. Слово за слово, а кончилось тем, что поспорили: наковальню, мол, из цеха вынесут через проходную. Начальник отдела режима смеялся: «Ну, это вы бросьте».

Поговорили, посмеялись, но вахтёров начальник в назначенный день строго предупредил: смотрите в оба, мол. А в обед происшествие. У одного рабочего прямо в цехе – приступ аппендицита. Его, естественно, под руки, а он не может идти. Прямо проволокли через проходную. Ему, действительно, тяжело, к поясу наковальня привязана. Принесли её прямо начальнику отдела режима и водрузили на стол, как вещественный факт. И ничего не поделаешь, согласно договорённости, наказывать некого, сам виноват.

– Вы мне напомнили историю, – медленно и неожиданно заговорил вдруг Невмывако, молчавший до сих пор в углу под огромными маятниковыми часами. Говорил он скрипуче, как несмазанный механизм. – Не слыхали? На одном предприятии повторялось одно и то же. Человек каждый день подвозил к воротам тачку с мусором. Вахтеры проверяли согласно инструкции: не вывозит ли что? Нет, мусор и мусор. Непонятно, но факт. Спрашивают, пожимает плечами. Наконец, пристали к нему: открой секрет. «Хорошо, – говорит, – могу открыть. Телевизор у меня есть, цветной, дача, катер, на машину я в очереди стою. Что я вывожу? Тачки».

Зазвонил телефон. Секретарь потянулась, достала трубку дальнего аппарата и, почти не коснувшись уха, протянула её обратно.

– Сергей Павлович выехал, – сказала она.

И почти одновременно с её словами раздались за окном автомобильные сигналы и шум. Пётр Фёдорович ещё не успел досмеяться. Смеялся он коротким кашляющим смешком. Но тут поперхнулся, замолчал, и противное тянущее ощущение разлилось по груди и под диафрагмой. Он ещё ни разу не сталкивался с Главным, и его сведения о нём были невелики, получены на уровне анекдотов с чужих слов. Типа: увидел папироску в окне, вернулся, пропуск отобрал, начальнику группы выговор, а провинившегося в подсобный цех.

– Пойду, встречу, – как бы объявляя план совместных действий, сказал начальник отдела кадров, поднялся и вышел. А остальные сидели тихо, без разговоров, думая о своём.

Главный поднимался молча по лестнице. За ним, отстав на ступеньку, двигался начальник отдела кадров. Они шли не парадной лестницей с мраморными ступенями, картинами, с пальмами на площадках, а узенькой со ступенями, выбитыми у перил.

«Надо бы к себе позвонить», – подумал Главный, представляя, как надрываются телефонные звонки в его приёмной.

– Как с отключением телефонов? – спросил он начальника отдела кадров по поводу недавнего приказа, запрещающего телефонные разговоры в первой половине дня.

– Сначала сопротивлялись, особенно в отделах. Теперь стали привыкать. Скоро объективно оценят, а то и работать некогда.

«Жалко, что на себя нельзя распространить такой приказ», – подумал Главный.

Начальник отдела кадров, опередив его, распахнул дверь в приёмную зама. И Главный увидел, как все сидящие на стульях, поставленных вдоль стены, встали. Тогда он остановился, пожал поочерёдно руки, затем, не раздеваясь, прошёл в кабинет.

Оттого, что все встали, было видно, что Главный невысок, широколиц и широколоб и одет был незаметно и скромно: в обычный синий отечественный плащ, в каких в то время ходили все. Серую кепку, он снял при входе и держал в руках.

– Проходите, проходите, – пригласила секретарша, и они через двойные двери вошли в просторный кабинет.

Главный разделся. Он снял плащ, повесил его и кепку на стоячую вешалку, и жестом показал входившим на длинный, занимающий почти весь кабинет стол. Когда все расселись, начальник отдела кадров начал представлять присутствующих. Названный вставал, отодвигал стул, и стоял всё время, пока Главный кивком головы не отпускал.

Последним представляли Петра Фёдоровича, и он намеревался сесть, как и все. Но Главный его не отпустил, и Невмывако чувствовал себя неудобно под цепким оценивающим взглядом, и очень хотел сесть, чтобы сделаться неприметным, таким же, как и все, но сесть он не успел. Шея его начала покрываться пятнами, потому что Главный смотрел на него в упор. Сколько это тянулось, Невмывако не мог сказать. Откуда-то из глубины долетали до него острые, как впивающиеся пульки, слова Главного.

– Кто вам позволил, – повышая голос, спрашивал Главный, – кто позволил вам подписать это ходатайство? Это – гвоздь, вбиваемый в дисциплину. Понимаете?

На столе перед Главным лежало ходатайство отдела.

Невмывако молча смотрел на Главного и действительно ничего не понимал. Он думал, что разговор на высоком уровне будет сугубо формальным, и страстность в голосе Главного его поражала.

– Сергей Павлович, – решилась, наконец, секретарша. Она вошла в кабинет и ожидала, стоя у дверей, паузы, чтобы вклиниться в разговор. – Вас к телефону. Москва на проводе.

Главный отошёл от стола и, усевшись в кресло зама, стоявшее у письменного стола, начал говорить по телефону. А Невмывако стоял, не решаясь сесть. «Зачем ему всё это? – думал он, наблюдая за Главным. – Академику, лауреату, герою, Главному конструктору ракет и космических кораблей? Уйди он сегодня на пенсию, и его портреты будут висеть на каждом углу. И чего ему ночами сидеть над документацией или вмешиваться в каждый административный приказ. Умрёт он, а это обязательно случится, положат его в центральном столичном зале. Будет много венков и приветствий. Будут женщины плакать в толпе, пришедшие на прощание из любопытства. А те, кому действительно трудно без него, будут и в эти дни спорить и решать, работать и разбираться, улыбаться и хмуриться, потому что жизнь и работа не остановятся. Или будет совсем не так. О его смерти узнают лишь многие годы спустя. А до этого будут молчать из соображений какого-то высшего, непонятного порядка. Только на проходной КБ с обратной стороны появится белый лист ватмана с фотографией в траурной рамке. Или будет совсем не так, но самое главное, не будет уже его самого. И все эти страсти и всплески способствуют лишь одному. Нервные клетки не восстанавливаются».