Аврелия

Однако люди, любившие Цецилию и привыкшие часто видеться с ней, как Флавия Домицилла, Петронилла, Евтихия и другие обитатели квартала у Капенских ворот, ничего не зная о происшедшем, стали беспокоиться о причинах ее отсутствия. Особенно Олинф недоумевал, отчего она так долго не появляется среди тех, которые ее так радушно принимали. У него появилось даже опасение, не оставила ли Цецилия новой веры. В таком случае Цецилия была бы для него потеряна навсегда. Избрать себе подругой жизни ту, которая отказалась от веры в истинного Бога и возвратилась к прежним ложным богам, он, конечно, не мог.

Было еще одно обстоятельство, которое еще более усиливало опасения Олинфа. Ее отец, как и Цецилия, уже целую неделю не появлялся у Капенских ворот. Конечно, плательщиков податей это не могло особенно огорчать, но оно давало основание для беспокойства и дурных предчувствий, которые тревожили всю святую колонию.

В конце концов Олинф решился во что бы то ни стало разрешить эту загадку, поэтому на рассвете он вышел из дома с твердым намерением не возвращаться без каких-нибудь определенных вестей о Цецилии.

Это было как раз утро того дня, накануне которого юная девушка была продана в рабство Парменону. Пройдя несколько переулков, Олинф на перекрестке одной из улиц увидел большое скопление народа. Подобное явление в Риме с его трехмиллионным населением, жадным до всевозможных зрелищ, не было особенной редкостью. Олинф не принадлежал к числу людей, слишком увлекающихся подобными зрелищами; тем не менее он поинтересовался узнать, в чем дело. Ему сказали, что там дерутся два человека. Обстоятельство это показалось Олинфу слишком незначительным, и он готов уже был продолжать дальше свой путь, как вдруг до слуха его донеслись слова, приведшие его в крайнее волнение. Он услышал знакомый ему голос:

– Проклятый могильщик!.. Это из-за тебя я потерял свою дочь!.. Так вот же тебе!..

Вслед за этим последовал глухой удар. Этот голос принадлежал Цецилию, а его жертвой был гробовщик Гургес.

Олинф сейчас же бросился в толпу, пробил при помощи своих сильных мускулов себе дорогу, и когда он добрался до первых рядов, то глазам его представилась следующая картина: Гургес был распростерт на земле, а Цецилий наносил ему жестокие удары.

Произошло все это вот каким образом.

Цецилий, упавший в обморок на пороге своего жилища после того, как его дочь была уведена ее новым владельцем, был поднят и приведен в чувство соседями – свидетелями этой раздирающей душу сцены. Когда разнесшееся известие о продаже Цецилии дошло до Гургеса, он решил отправиться к отцу несчастной девушки и выразить ему свои горькие упреки по поводу его бесчеловечного поступка. Злополучный могильщик не знал, что сам он был главной причиной постигшего Цецилия несчастья.

Но лишь только Цецилий увидел Гургеса и услышал его голос, как в нем с необыкновенной силой закипела против него злоба. Схватив в руки первую попавшуюся палку, он стал наносить могильщику удары и бил его до тех пор, пока тот не бросился бежать. Цецилий кинулся вслед за ним и, настигнув свою жертву, стал вымещать на нем свое безутешное горе. Бедный могильщик еле дышал и решительно не в состоянии был высвободиться из цепких рук расходившегося Цецилия, силы которого, казалось, удесятерились. Немедленно их окружила толпа зрителей.

Вдруг чья-то сильная рука остановила Цецилия. Это был Олинф.

– Разве твоей дочери нет больше в живых? – спросил он, дрожа от волнения.

– Она жива, но из-за этого негодяя она для меня умерла, – ответил Цецилий с яростью в голосе, хотя военная форма, которую носил Олинф, и побудила его несколько смягчить свой тон.

– Что ты этим хочешь сказать? – спросил тот, бледнея.

– Она продана в рабство, – ответил Цецилий.

– Цецилия – рабыня! Цецилия – рабыня?! – повторил Олинф с ужасом.

– Да… и я сам ее продал, – сказал старик подавленным голосом. – Я продал ее, чтобы уплатить свой долг этому негодяю.

Видя, что Олинф, которого это известие ошеломило, больше его не слушает, Цецилий поднял было свою палку, чтобы снова наброситься на свою жертву, но Гургес был уже на ногах.

– Несчастный! Ты бьешь меня, – воскликнул могильщик, – а между тем вот кто виноват в погибели твоей дочери!

И он указал рукой на Олинфа.

– Этот человек погубил мою дочь? – спросил со смущением Цецилий. – Как так?

– Разве ты не знаешь, кто это такой? Это Олинф… Да, Олинф, еврей, христианин, тот, который хотел жениться на Цецилии!

– Олинф!.. Это Олинф?! А!..

У Цецилия ничего уже не было в руках. Он схватил за руку Олинфа и вцепился в нее своими старческими ногтями с такой силой, что у того выступила кровь. Но Олинф был не Гургес. Ему было достаточно одного движения, чтобы высвободиться, и одного взгляда, чтобы остановить им старика.

– Оставь меня! – крикнул он.

И, видя, что окружающая толпа, узнав, что он еврей, стала враждебно надвигаться на него, спокойно вынул свой короткий меч и, подняв его вверх, потребовал:

– Дорогу!

Толпа послушно расступилась перед центурионом.

– Ступай за мной, старик!

Цецилий повиновался. Гургес последовал за ним. Когда они вышли из толпы, Олинф обратился к Цецилию с расспросами, как все это случилось и где теперь его дочь.

– Да, я продал свою дочь, потому что я был должен этому человеку десять тысяч сестерций, – ответил Цецилий, указывая на Гургеса, – и у меня не было средств их ему уплатить… Но я бы продал лучше самого себя, – продолжал он, глядя в упор на Олинфа, – если бы моя дочь отреклась от тех презренных евреев, к которым, кажется, принадлежишь и ты.

Олинф мысленно вознес благодарственные молитвы Господу за то, что Цецилия осталась тверда в своей вере.

– Несчастный отец, – обратился он к Цецилию, – а ты не подумал о том, что эти «презренные» иудеи могли бы спасти твою дочь, уплатив долг этому человеку?

– А жрецы требовали двадцать тысяч сестерций за оскорбление богов… мне грозила опасность потерять должность…

Олинф после некоторого размышления заметил:

– Или это мне только так кажется, или ты действительно сделался жертвой какого-то ловкого злодея. Но, во всяком случае, и двадцать тысяч сестерций жрецам могли бы быть уплачены. Что же касается твоей должности, так неужели же ты думаешь, что Флавия Домицилла, родственница императора, оставила бы без средств к жизни отца Цецилии, которую она так нежно любит?… О несчастный отец, – проговорил Олинф со скорбью, – какое ужасное зло ты сделал только потому, что своевременно не обратился к этим «презираемым» и «ненавистным» евреям!

Цецилий, мучимый угрызениями совести, подавленный постыдностью своего поступка и этими простыми и ясными словами, которые он сейчас только выслушал, поник головой и не мог ничего сказать в свое оправдание.

Гургес, бывший свидетелем этой безграничной скорби отца Цецилии и ее жениха, находился в крайне затруднительном положении. Бедный могильщик, бывший главным, хотя и невольным, виновником продажи в рабство молодой девушки, прекрасно понимал, что теперь для него все потеряно. Он чувствовал, что его ненавидят и презирают и Цецилий и Олинф. Но Гургес по природе был очень добр. В его душе сохранилось нежное чувство к бедной девушке, и он готов был приложить все усилия, чтобы спасти ее. Поэтому когда Олинф воскликнул: «Рано еще оплакивать Цецилию… Я вырву ее из рук ее похитителей!..» – Гургес приблизился и сказал:

– Позвольте мне быть вашим помощником. Всем, что я имею, я готов пожертвовать, чтобы выкупить эту девушку и возвратить ее отцу.

– Благодарю тебя, – сказал центурион, тронутый его преданностью. – Ты честный человек, и я принимаю твое предложение. Идем вместе к Парменону и потребуем от него возвращения Цецилии.

Они удалились, оставив Цецилия, который поднял руки к небу, напутствуя их своими пожеланиями.

Олинф и Гургес не видели никаких затруднений в достижении намеченной цели. Им казалось несомненным, что Парменон должен будет возвратить Цецилию за те десять тысяч сестерций, которые ему предложит Гургес, – если понадобится, даже с некоторым процентом. Им и в голову не приходило, что могут встретиться в этом отношении какие-нибудь трудности.

– Да, я должен ее спасти, – говорил Гургес, – конечно, этим прежде всего воспользуетесь вы, но для меня достаточно, если она будет считать меня своим другом.

– Дорогой Гургес, – ответил Олинф, – когда Цецилия будет моей женой, мы оба с благодарностью будем вспоминать о твоем содействии.

Гургесу становилось очень грустно, когда Олинф заводил речь о браке с Цецилией. Тем не менее при сравнении своего траурного костюма могильщика с блестящим нарядом центуриона у него не хватало духа порицать молодую девушку за то предпочтение, какое она оказывала Олинфу.

– Клянусь Венерой, – говорил он, – что на ее месте я поступил бы точно так же!

В конце концов молодые люди, подходя к таверне Парменона, чувствовали уже себя лучшими друзьями в мире.

Парменон прогуливался перед своим домом. Увидев его, Гургес придал своему лицу приветливый вид и обратился к хозяину со следующими словами:

– Дорогой Парменон, я пришел выплатить тебе десять тысяч сестерций!

– Что от меня нужно этому могильщику? – сказал Парменон, остановившись на минуту и окидывая своего собеседника презрительным взглядом.

Затем он повернулся и продолжал свой путь с явным намерением показать свою беззаботность и пренебрежение к пришедшим.

– Я – Гургес; мы пришли с центурионом потребовать от тебя возвращения одной девушки, по имени Цецилия.

– А! Очень хорошо, – возразил Парменон, останавливаясь еще раз, – только это требование слишком смелое.

– А разве могут встретиться какие-либо затруднения? – спросил Гургес.

– Затруднение состоит в том, что я не желаю ее вам продать, – спокойно ответил Парменон.

– Но ведь дело идет не о продаже, – вмешался с беспокойством Олинф, – молодая девушка была уступлена за долг, который Гургес сейчас намерен выплатить. Поэтому, мне кажется, нет повода задерживать девушку, которая была лишь залогом.

– Центурион, – возразил заносчиво торговец рабами, – знаешь ли ты пословицу, ne sutor ultra crepidam? Сапожник не должен подниматься выше обуви. Это значит, что ты можешь быть прекрасным солдатом, но в подобного рода делах ты мало понимаешь толку.

– Нельзя ли без дерзостей! – закричал Олинф. – Если ты хочешь получить барыш, так назначай, сколько именно ты хочешь выручить.

– Я человек благородный и не нуждаюсь ни в каких барышах! – ответил Парменон.

– В таком случае почему же ты не возвращаешь молодую девушку ее отцу, который послал нас вытребовать ее?

– Я не возвращу ее потому, что ее отец продал ее мне; и так как в настоящее время я являюсь ее безусловным господином, то я могу оставить ее себе по собственному усмотрению, не отдавая никому отчета… Разве это не ясно, центурион?… Вот вам акт, по которому она мне уступлена; взгляните и убедитесь, что все требуемые законом формальности соблюдены в точности.

Олинф и Гургес увидели, что этот акт представляет для них непреодолимое препятствие. По страшной бледности, покрывшей лица молодых людей, и по дрожи во всех их членах можно было заключить, какие скорбные мысли волновали их души.

– Я готов удвоить сумму! – сказал Гургес.

– Нет, мой милый могильщик, это ни к чему не приведет.

– Я ее утрою! – воскликнул Олинф.

– Нет, центурион.

– Сто тысяч сестерций!

– Нет и нет, сто тысяч раз нет! – бесстрастно повторял Парменон.

Не оставалось ничего другого сделать, как броситься к ногам этого человека… Но Олинф понял, что ничто не в состоянии сломить его непоколебимую решимость, и счел бесполезным перед ним еще унижаться. Он отошел, сопровождаемый Гургесом, который, погрозив кулаком в сторону Парменона, поклялся освободить Цецилию.

Когда Олинф, возвратившись к матери и к своим братьям-христианам, принес им ужасную весть о том, что Цецилия продана в рабство своим отцом, все верующие единодушно выразили сострадание к бедной девушке и в то же время вознесли благодарственные мольбы к Господу за то, что Он дал ей силы перенести такое испытание.

Получилась в высшей степени трогательная картина. Все бедняки приносили и складывали к ногам Олинфа свои скудные пожитки, умоляя его принять это для выкупа их дорогой сестры из рук того, кто, будучи господином над ее телом, мог в один прекрасный день сделаться и господином ее души. Бедные матери приносили в сопровождении своих детей убогую мебель из своих жилищ и одежду, чтобы увеличить сумму для выкупа. Мужчины предлагали Олинфу свои услуги, предлагали пойти вместе с ним, разрушить таверну Парменона и освободить Цецилию из неволи.

– Благодарю вас, мои дорогие! – говорил Олинф, обращаясь к тем, кто приносил ему деньги для выкупа. – Я рассчитывал на вашу помощь, когда предлагал Парменону за Цецилию сто тысяч сестерций.

– И что же? – спросили его тысячи голосов.

– Он отказал, – произнес Олинф с отчаянием. – Но я рассчитываю теперь на вас, мои друзья, – обратился он к мужчинам, – я надеюсь, что при вашей помощи мы исторгнем из рук этого негодяя его жертву и возвратим Цецилию ее отцу и Богу.

– Идем! Идем! – таков был единодушный крик голосов, раздававшихся вокруг Олинфа.

– Да, идем! – повторял он. – Наше дело святое, и Бог нам поможет!

– Вы хотите поступить безрассудно, и Бог вам не поможет, – произнес чей-то голос во всеуслышание.

Все стихло. Это был голос епископа, тоже пришедшего узнать печальную новость о несчастье Цецилии.

– Дети мои! – сказал уважаемый пастырь. – С коих это пор насилие сделалось дозволенным для учеников Христа? Центурион! Это оружие тебе император доверил для нарушения законов или для их охраны?

Водворилась глубокая тишина. Все эти люди, находившиеся в таком возбужденном состоянии, мгновенно утихли и с благоговением стали прислушиваться к словам почитаемого пастыря.

– Мой отец, – начал Олинф, – разве не постыден тот закон, который дозволяет похищать дочь у ее отца? Разве мы можем спокойно наблюдать, как погибает в неволе наша сестра? Разве Христос признает власть господ над рабами?

– Сын мой, – ответил епископ, – Христос заповедал нам чувства смирения и кротости, которые с течением времени сами собой приведут к падению рабства. Но наш Божественный Учитель никогда не учил рабов восставать против своих господ и никогда не внушал гражданам силой ниспровергать существующий порядок.

Олинф должен был смириться, хотя его сердце билось с такой силой, как будто оно готово было вырваться из груди.

– О мой отец! – сказал он. – Неужели Цецилия должна погибнуть навсегда?

– Нет, Олинф, – возразила бывшая здесь же Петронилла, – я надеюсь, что всемогущий Господь возвратит нам эту девушку! Пойдем к Флавии Домицилле. У нее есть достаточно авторитета, чтобы сломить упорство этого человека, и достаточно богатства, чтобы насытить его жадность.

– Идите, мои дети, – сказал епископ, – а я вознесу мольбы к Господу.

Флавия Домицилла предложила колоссальную сумму Парменону за его отказ от своих прав на молодую девушку, но он оставался непреклонен. Консул Флавий Климент в свою очередь то старался убедить Парменона, то грозил ему своим преследованием; но тот спокойно ссылался на закон и говорил, что он желает оставить за собой свое право.

Нетрудно догадаться, что за спиной Парменона стоял Марк Регул, который и поддерживал его неуступчивость.

– Вот видишь, – говорил он, – как теперь все эти иудеи к нам льнут. О, через эту девушку я узнаю все их секреты, получу все их миллионы сестерций! Смотри только, Парменон, не испорти дела.

Но неужели продажа девушки ее отцом могла иметь силу по римским законам? Неужели эти законы были настолько варварски жестоки, чтобы допустить такое грубое нарушение первейшего закона природы?

Известнейший адвокат и ученый Плиний Младший и великий юрисконсульт Пегас были приглашены для решения этих трудных вопросов. Оба они были возмущены до глубины души; оба ответили, что давно уже Рим не видел такого постыдного акта, и дали обещание постараться признать недействительной эту чудовищную продажу. Было решено, что Цецилий потребует судом возвращения своей дочери.

VIII. Суд

Еще с раннего утра площадь перед зданием, в котором должно было происходить заседание суда, была переполнена народом. Всем хотелось быть очевидцами отчаянной борьбы между отцом, с одной стороны, и похитителем его дочери – с другой.

Вот появляется Цецилий в одежде просителя и с покрытой пеплом головой. Вся его наружность свидетельствует о тех неописуемых страданиях, которые он переживает в эту ужасную минуту. Рядом с ним его защитник, знаменитый Плиний Младший. Он пришел помочь несчастному отцу в его тяжелом испытании.

Невдалеке стоит Олинф, окруженный некоторыми из своих братьев и даже некоторыми благочестивыми женщинами, пришедшими поддержать его силы и в то же время утешить Цецилию хотя бы взглядом или слезой сочувствия.

Гургес, который дал обещание всего себя посвятить спасению Цецилии, также не преминул сюда явиться.

Что касается Парменона и его жертвы, то они еще не появились на форуме. Однако присутствие в толпе Марка Регула говорило, что и торговец рабами был уже недалеко.

Марк Регул объявил во всеуслышание, что он принимает на себя защиту прав Парменона. Это обстоятельство никого особенно не удивило. И Цецилий, и Плиний Младший, и Олинф, и все сочувствовавшие им прекрасно знали, что именно он был причиной несчастья молодой девушки, хотя и никто не мог постигнуть истинных мотивов его действий.

Марк Регул старался держаться вдали от старика и его защитников, так как их угрожающие взгляды в его сторону заставляли его думать, что они что-нибудь замышляют против него.

Наконец после нескольких минут лихорадочного ожидания заседание суда открылось. Показался Парменон в сопровождении Цецилии. Наглый торговец с грубой развязностью желал показать силу своей власти над несчастной жертвой. Молодая девушка была одета в грубую одежду рабов; руки ее были крепко связаны веревкой, конец которой был в руках одного из людей Парменона.

Прошло уже четыре месяца с тех пор, как Цецилия перешла во владение торговца рабов. На всех ее чертах лежал явный отпечаток ее тяжелого состояния. Было видно, что все ужасы рабства она уже испытала и что страдания ее были необычайны. Лицо ее было бледное, исхудалое, и тем не менее она приветливо улыбнулась, когда увидела вокруг себя тех, которые были ей так дороги и которые своими рыданиями заглушали гул толпы.

Цецилий одним движением бросился к дочери, заключил ее в свои объятия и умолял богов и правосудие возвратить ее ему.

Окружавшая их жадная до зрелищ и сильных ощущений толпа могла наконец насытить свое любопытство этой душераздирающей сценой. Парменон обхватил Цецилия и старался оторвать его от дочери, но старик с нечеловеческими усилиями удерживал ее в своих руках. Олинф обнажил меч и отрезал веревку, которой была связана Цецилия… Но борьба продолжалась лишь несколько мгновений. Люди Парменона помогли ему освободить Цецилию из рук ее отца.

Цецилий, сделав все усилия, чтобы овладеть собой, приблизился к ногам претора, председательствовавшего в суде, и заявил, что он умоляет о возвращении своей дочери, которой неправильно завладел Парменон.

Парменон в свою очередь заявил, что Цецилий продал ему свою дочь с соблюдением всех требуемых законом формальностей и тем самым уступил и все свои права на нее.

Напрасно Плиний Младший в блестящей прочувствованной речи показывал незаконность этой сделки, обращая внимание на отсутствие в римском законодательстве прямых указаний на возможность продажи отцом своей собственной дочери, – суд стал на точку зрения строгой формальности и признал, что Цецилия должна принадлежать Парменону.

Под охраной ликторов Парменон, намеренно издеваясь над горем своих противников, вновь связал руки Цецилии веревкой. Он повел ее по площади, держа себя вызывающе по отношению к тем, которые посылали ему угрозы, и смеясь над теми, которые, видя страдания его жертвы, проливали горячие слезы.

Цецилий издавал раздирающие душу вопли. Олинф, хотя и обращал взоры к небу, все же не мог удержаться от слез. Гургес и его черные товарищи-могильщики находились в каком-то странном волнении. Это именно Гургес посылал угрозы Парменону, и он не замедлил бы привести их в исполнение, если бы не уважение к присутствующему здесь претору и не опасение, как бы бесчестный торговец не выместил на Цецилии причиненных ему неприятностей.

Цецилия все время выказывала полную безропотность и преданность воле Божьей, что вызывало крайнее изумление даже у людей наиболее равнодушных. Она взглядом и словами старалась утешить отца и своих близких; благодарила их за их сочувствие и усилия помочь ей и обнадеживала, что Бог ее не оставит. Когда Парменон дал знак двинуться вперед, толпа расступилась, шумно выражая свое негодование бесчестному торговцу и самые искренние симпатии к его жертве.

Народ, столпившийся вокруг Плиния Младшего, выражал восхищение его необыкновенному красноречию. Раздались голоса и против Марка Регула, но его уже и след простыл.

Судьи удалились, не обращая внимания ни на слезы друзей Цецилии, ни на глухой шум и угрозы толпы по адресу Марка Регула.

IX. Пытки

Покидая залу заседания суда, Марк Регул не избежал встречи с Плинием Младшим и с Цецилием. Первый из них показал ему все свое презрение, отказавшись пожать протянутую руку, а второй в порыве негодования схватил его за горло и бросил с лестницы перистиля.

Каковы же были истинные цели и намерения Регула, которые побуждали его с таким рвением защищать интересы Парменона в его деле с Цецилием?

В его намерения вовсе не входило удержать молодую девушку в своих руках всецело и навсегда. Он хотел лишь при посредстве ее раздобыть некоторые нужные ему сведения для Домициана. По достижении этой цели, если бы она ему удалась, Марк Регул имел в виду возвратить девушку ее семье и этим самым получить обратно затраченные на нее деньги – с приличным, конечно, барышом.

Вот почему Регул велел Парменону предложить Цецилию, чтобы он за свою дочь внес ему выкуп в миллион сестерций, но окончательное заключение договора отложил бы на месяц. Регул надеялся, что этого времени будет вполне достаточно, чтобы выпытать у Цецилии все секреты и узнать от нее все нужные ему имена.

Однако Цецилий по совету Плиния отказался от такой сделки.

– Возврати мне мою дочь сейчас же, – воскликнул он, – и тебе будет уплачено не один, а два миллиона сестерций!

Флавия Домицилла обещала удвоить и даже утроить сумму выкупа за Цецилию, которую она любила как родную сестру, – лишь бы только освободить ее от бесконечных ужасов и страданий рабства.

Марк Регул при всем своем самообладании не мог не задрожать от жадности, когда Парменон сообщил ему, что сумма выкупа будет удвоена, если сейчас же расторгнуть узы, которыми связана Цецилия.

– Идем со мной, – сказал он торговцу после минутного размышления, – я хочу сделать попытку немедленно получить эту колоссальную сумму!.. Вот так дельце!.. Клянусь всеми богами, действительность превзошла все самые сильные мои надежды.

Марк Регул и Парменон направились к таверне последнего.

План Регула не был особенно сложен. Он решил сейчас же допросить Цецилию и по получении от нее всех нужных сведений возвратить ее отцу, чтобы получить за это обещанные два миллиона.

Тотчас же по прибытии Регул сказал Парменону:

– Позови сюда Цецилию, а сам удались. Я приглашу тебя, когда будет нужно.

Молодая девушка тотчас же была приведена.

– Милое дитя, – сказал он, – я хочу отпустить тебя на свободу и возвратить отцу.

Цецилия задрожала от волнения. Ее глаза заблестели, и лицо покрылось румянцем. Но это первое движение радости вскоре рассеялось под холодным и пытливым взглядом ее собеседника, которого она не понимала, но которого, однако, инстинктивно боялась. Она невольно попятилась назад, но скромно ответила:

– Благодарю, господин… Я никогда не забуду твоего великодушия.

Регулу легко было заметить то впечатление ужаса, какое его присутствие производило на молодую девушку. Это его раздражало, и он решил для достижения своих целей не останавливаться ни перед какими средствами. Нужно было дорожить временем.

– Да, – повторил он, – я дам тебе свободу и возвращу отцу, но с одним условием.

Цецилия выпрямилась и в свою очередь пристально на него посмотрела.

– С условием, – продолжал Регул, – что ты откроешь все тайны той секты, к которой сама принадлежишь, и сообщишь мне имена всех христиан.

– О боже! – прошептала девушка. – Я чувствовала, что этот человек пришел сюда не для того, чтобы спасти меня, а чтобы погубить!

– Ну, что же? – продолжал допытывать Регул.

– Нет, господин, – ответила Цецилия, – ты должен знать, что христиане исповедуют свою веру, но не предают своих братьев.